СТАНОВЛЕНИЕ НОВОГО РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

Смотрите также:

Современный русский язык

Сложение русского литературного языка

Радзивиловская летопись

Культура Руси 12 13 веков

Древняя русь в летописях

Развитие русской литературы в 18 веке

Языковедение

Пушкин

История и культурология

Карамзин: История государства Российского

Ключевский: курс лекций по истории России

Татищев: История Российская

Эпоха Петра 1

Ориентация на западноевропейскую языковую ситуацию. Языковая программа Адодурова - Тредиаковского: размежевание между русским литературным и церковнославянским языком; призыв писать, как говорят

Первые опыты создания нового литературного языка обнаруживают самую непосредственную связь с западноевропейским влиянием: такова языковая программа В.Е. Адодурова и В.К. Тредиаковского. Адодурову принадлежит первый последовательный опыт кодификации русской речи (1738- 1740 гг.), т.е первая грамматика русского языка, предназначенная для самих его носителей ; появление такой грамматики со всей очевидностью свидетельствует о новом культурном статусе русского языка или же во всяком случае о претензии на подобный статус. Тредиаковский является автором программных выступлений по проблемам литературного языка. Оба автора реализуют свои идеи на практике, прежде всего в переводческой деятельности.

В первой половине XVIII в. заявления Тредиаковского и Адодурова обнаруживают разительное сходство и даже текстуальную близость: они работали, по-видимому, в непосредственном контакте и должны рассматриваться вообще скорее как соавторы, чем как самостоятельные фигуры (см.: Успенский, 1974; Успенский, 1975, с. 64—71). У Адодурова и Тредиаковского мы находим отчетливо сформулированную языковую программу, но само направление было характерно, кажется, для довольно широкого круга лиц, в 1730-е годы к нему принадлежали, в частности, Ломоносов, Кантемир, Татищев.

В отличие от своих единомышленников Адодуров и Тредиаковский непосредственно занимались кодификацией русского литературного языка. Это проявляется как в определении языковых норм (грамматика Адодурова 1738—1740 гг., орфографический трактат Тредиаковского 1748 г.), так и в обучении русскому языку . Само обучение русскому языку было новшеством и показывало, что русский язык включен в число культурных языков, которым можно и нужно обучаться .

Языковая концепция Адодурова и Тредиаковского в это время основывается на сознательной ориентации на западноевропейскую языковую ситуацию и заключается в стремлении перенести ее на русскую почву, т.е. создать здесь литературный язык того же типа, что и западноевропейские литературные языки . Отсюда закономерно следует принципиальная установка на разговорную речь, т.е. на естественное употребление (usus loquendi), а не на искусственные книжные нормы (usus scribendi): русский литературный язык должен быть организован так же, как, например, французский литературный язык, который не противопоставлен разговорному употреблению.

Установка на употребление обусловливает требование писать, как говорят (которое у Тредиаковского и Адодурова распространяется даже на орфографию ), и протест против «глубокословныя славенщизны», т.е. против славянизмов в той мере, в какой они ощущаются как таковые. Так, в 1730 г. Тредиаковский публикует перевод романа Поля Талемана «Езда в остров Любви» (Paul Tallemant. Le voyage de l'isle d'dmour, a Licidas); эта публикация призвана была открыть новую страницу как в истории русской литературы (которая не знала подобных жанров), так и в истории русского литературного языка. В программном предисловии к этой книге Тредиаковский обращается к читательской аудитории со следующим предупреждением: «На меня, прошу вас покорно, не изволте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную [книгу] не славен- ским языком перевел, но почти самым простым Руским словом, то есть каковым мы меж собой говорим. Сие я учинил следующих ради причин. Первая: язык славенскои у нас есть язык церковной; а сия книга мирская. Другая: язык славенскои в нынешнем веке у нас очюнь темен, и многия его наши читая не разумеют. А сия книга есть сладкия любви, того ради всем должны быть вразумителна. Третия: которая вам покажется, может быть, самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, то есть что язык славенскии ныне жесток моим ушам слышится...» (Тредиаковский, III, с. 649—650).

Итак, говоря о причинах, не позволивших ему перевести роман Талемана на церковнославянский язык, Тредиаковский прежде всего ссылается на то, что церковнославянский язык есть язык церковный и поэтому неуместен в книге мирского содержания. Это заявление непосредственно связано с петровской реформой азбуки, которая положила начало, как мы знаем, четкому размежеванию церковных и гражданских (мирских) книг, соотнося это противопоставление с формальными языковыми признаками (см. выше, § IV-1). Тредиаковский заявляет здесь в сущности о своей верности петровской программе, он выступает именно как продолжатель петровского начинания: то, что начато на уровне графики, продолжается теперь в более широком масштабе. Равным образом, говоря о второй причине, т.е. ссылаясь на темноту (непонятность) церковнославянского языка, Тредиаковский цитирует «Духовный регламент» Феофана Прокоповича (1718—1720 гг.), где церковнославянские тексты также характеризуются как «темные» (см.: Верховской, II, отд. I, с. 37); связь с петровской культурно-языковой программой и в этом случае совершенно очевидна. Замечательно, вместе с тем, что наиболее важной Тредиаковский демонстративно объявляет третью причину, а именно то обстоятельство, что церковнославянский язык воспринимается им как «жесткий», т.е. грубый, неестественный . Эпитет «жесткий» представляет собой семантическую кальку с фр. dur; это слово противопоставляется вообще у Тредиаковского эпитету «нежный», который, в свою очередь, выступает как семантическая калька с фр. delicat. При этом живые языки (такие, как русский или французский) — определяются вообще у Тредиаковского как «нежные» в противоположность мертвым языкам (церковнославянскому или латыни), которые квалифицируются им как «жесткие» или «угрюмые», причем последний эпитет представляет собой семантическую кальку с фр. serieux (см.: Успенский, 1985, с. 80-88, 120, ср. с. 71-72, примеч. 4, с. 135, примеч. 118); зависимость от западноевропейских лингвистических теорий (восходящих в конечном счете к Данте) здесь совершенно очевидна. Характерна апелляция к критерию вкуса как к эстетическому критерию, которым следует руководствоваться в языковом нормировании: выбор языкового кода впервые осмысляется при зтом именно как эстетическая задача. Заметим, что в предисловии Тредиаковского к «Езде в остров Любви» впервые содержится отрицательная характеристика церковнославянских средств выражения.

Совершенно такой же протест против славянизмов содержится в грамматическом очерке Адодурова 1731 г. (опубликованном на немецком языке), написанном, по-видимому, одновременно с предисловием к «Езде в остров Любви» — в условиях непосредственного творческого контакта с Тредиа- ковским . Адодуров настойчиво подчеркивает в своем очерке, что он описывает именно русский, а не церковнославянский язык и вполне последовательно отмежевывается от славянизмов: вообще упоминания о церковнославянском языке даются здесь, как правило, в отрицательном контексте и имеют характер превентивного предупреждения, т.е. Адодуров приводит церковнославянские формы с тем, чтобы предупредить читателя, что ими не следует пользоваться. Так, например, говоря о склонении существительных, Адодуров заявляет — с явно выраженным полемическим вызовом, — что он дает окончания, «которые могут показаться неприличными любителям славянских выражений» («welches vie- leicht Liebhabern der Slavonischen Redens-Arten mochte ansto- pig seyn»), поскольку он описывает естественное употребление («die naturliche Art zu decliniren»); по его словам, церковнославянские окончания, особенно в склонении, режут ухо и ныне изгоняются из русского языка («...Nunmehro aller Slavonismus vornehmlich eine solche Art zu decliniren aus der Rupischen Sprache eruliret, und einen greplichen Laut in denen Ohren derer Heutigen erreget...» —Адодуров, 1731, с. 26). Мы находим здесь совершенно такую же апелляцию к вкусу, что и у Тредиаковского; при этом Адодуров, подобно Тредиаковскому, воспринимает славянизмы как «жесткие» (greplich, в современном правописании graplich) — очерк Адодурова, по всей видимости, переводился с русского языка, а не писался прямо по-немецки, и мы вправе предположить, что в исходном русском тексте стоял эпитет «жесткий»: исходя из близости позиций Тредиаковского и Адодурова в этот период, можно предложить следующую реконструкцию исходного русского текста для данной фразы: «...Ныне всякая славенщизна ... изгоняется из русского языка и жестка нынешним ушам слышится». Как у Тредиаковского, так и у Адодурова замечания такого рода имеют откровенно эпатирующий характер.

Ориентируясь на западноевропейскую языковую ситуацию, первые кодификаторы, и прежде всего Тредиаковский, стремятся построить новый литературный язык по модели французского литературного языка. Тредиаковский прямо заявляет в это время, что пути создания русского литературного языка должны быть такими же, как пути создания других европейских языков, причем именно французский является для него основным ориентиром. Он является инициатором учреждения Российского собрания при Академии наук, которое было организовано в 1735 г. по образцу Французской академии и призвано было выполнять те же задачи; деятельность Российского собрания должна была заключаться в составлении грамматики, словаря, в переводах и вообще в исправлении языка (в рамках реализации этой программы и была создана пространная грамматика Адодурова). Выступая с программной речью на открытии Российского собрания, Тредиаковский говорил: «Не не трудно было, в самом начале, Флорентинской Академии старание возъиметь о чистоте своего языка; возъимела. Не не страшно было, думаю, предприять так же и Французской Академии, чтоб совершеннейшим учинить свойства их диалекта; предприяла. Не возможно, чаю, сперва казалось Лейпцигскому сообществу подражать толь благоуспешно вышереченным оным Академиям, коль те начавши окончали щастливо; подражает и подражала благополучно» (Тредиаковский, 1735, с. 12) . Российское собрание, по мысли Тредиаковского, должно подобно Лейпцигскому сообществу подражать названным образцам — в первую очередь, Французской академии .

В соответствии с такой установкой русская языковая ситуация мыслится по модели западноевропейской языковой ситуации. Поэтому противопоставление церковнославянского и русского описывается в терминах западноевропейской оппозиции латыни и живых романских языков. В примечании к одному из своих переводов Тредиаковский заявляет: «Подлинно, что Российской язык все свое основание имеет на самом Славенском языке; однако, когда праведно можно сказать, что Францусской, или лучше, Италиянской, не самой Латинской язык, хотя и от Латинскаго происходит; то с такоюж справедливостию надлежит думать, что Российской язык есть не Славенской; ибо как Италиянец не разумеет, когда говорят по Латински, так мало и Славянин, когда говорят по Российски, а Россиянин, когда по Славенски» (Тредиаковский, 1737, с. 16, примеч.) . Здесь особенно отчетливо выражено восприятие церковнославянского и русского как разных и в принципе равноправных по своей функции языков; при этом церковнославянский соотносится с латынью, а русский — с живыми романскими языками, такими, как французский или итальянский. В «Слове о витийстве» 1745 г. Тредиаковский превозносит достоинства французского языка как «приятнейшего, сладчайшего, учтивейшего и изобильнейшего» из всех европейских языков, примеру которого подражают «премногие учтивейшие и просвещеннейшие в Европе народы»; одновременно Тредиаковский выступает против исключительной роли латинского языка как языка науки и образованности (Тредиаковский, III, с. 579—580, 583—584) . По мысли Тредиаковского, русский язык должен следовать примеру французского, которому удалось утвердиться в качестве национального языка в самых разных областях культуры: там, где во Франции употребляется французский язык, в России должен употребляться русский.

Отсюда на русский литературный язык переносятся те критерии, которые применяются к французскому литературному языку. Русский язык, подобно французскому, должен ориентироваться на «употребление», а не на искусственные языковые правила. Именно таким образом осмысляется противопоставление русского и церковнославянского, также как и противопоставление французского и латыни. Истоки этой концепции восходят к итальянским ренессансным спорам о языке, известным под названием «Questione della lingua». Лингвистическая идеология Тредиаковского соответствует позиции, которая была сформулирована еще Данте и получила дальнейшее развитие в выступлениях таких его последователей, как Леон Баттиста Альберти, Лоренцо де Медичи, Бальдассаре Кастильоне и др. Непосредственным же источником воззрений Тредиаковского оказались идеи известного французского филолога XVII в. Клода Вожела (Vaugelas), а также его последователей. На Тредиаковского могла оказать влияние и борьба Роллена (Rollin) за равенство французского языка с латынью во французском университетском обиходе .

Большое значение имело вообще общение Тредиаковского с янсенистами, поскольку янсенисты были сторонниками перевода церковных книг на живые национальные языки (см.: Успенский и Шишкин, 1990, с. 121, passim; ср.: Брюно, V, с. 25—31); янсенистом был и Роллен, лекции которого слушал Тредиаковский. Вслед за Вожела, «употребление» (это слово у Тредиаковского калькирует фр. usage) признается более важным критерием при определении языковой нормы, чем какие бы то ни было рационально обоснованные правила. Предпочтение употребления правилам («грамматике») отчетливо звучит в речи Тредиаковского к членам Российского собрания: «Украсит оной [наш язык] в нас двор Ея Величества в слове наиучтивейший, и богатством наивеликолепнейший. Научат нас искусно им говорить благоразумнейшия Ея Министры и премудрейшие Священноначальники, из которых многие, вам и мне известные, у нас таковы, что нам за господствующее правило можно бы их взять было в Грамматику...» (Тредиаковский, 1735, с. 13) . Именно возможность опоры на употребление и определяет, с точки зрения Тредиаковского, преимущество живых национальных языков (таких, как французский или русский) перед мертвыми (такими, как латынь или церковнославянский), где есть только правила, но нет критерия употребления. Так, в «Слове о витийстве» Тредиаковский призывает разрабатывать свой язык, поскольку только на нем возможна «безопасность в сочинении» — природная, естественная безошибочность в выборе выражений, — чего в принципе не может быть в латыни или церковнославянском. Такая же ориентация на употребление характерна и для Адодурова (см.: Успенский, 1975, с. 55-57).

Трудности в практической реализации данной программы

Такова языковая программа 1730-х гг. Эта программа явно связана с петровскими начинаниями и может рассматриваться вообще как естественное продолжение петровской реформы. Вместе с тем, программа эта имела в сущности утопический характер: ее практическая реализация неизбежно должна была столкнуться с трудностями, которые очень скоро заставили-от нее отказаться. Эти трудности заключались, с одной стороны, в отсутствии кодификации разговорной речи, с другой — во влиянии церковнославянской литературной традиции, которая в значительной мере определяла навыки творческой деятельности.

Так, ориентация на западноевропейскую языковую си туацию выдвигает программное требование писать, как говорят, т.е. установку на разговорное употребление. Таким образом, разговорная речь оказывается включенной в сферу литературного языка, т.е. она может соответствовать или не соответствовать языковой норме (норме литературного языка). Отсюда встает вопрос о том, как следует говорить — вопрос, который ранее вообще не относился к компетенции литературного языка. В самом деле, установка на разговорную речь предполагает ориентацию на тот или иной социальный или локальный диалект (например, речь, престижного социума или же речь культурного центра).

Для французского литературного языка, который является моделью для русских культуртрегеров, была характерна в это время ориентация на социальный диалект. Так, Вожела, которому следует Тредиаковский, призывает ориентироваться на язык двора, и Тредиаковский в своем обращении к Российскому собранию повторяет зтот призыв (см. выше, § IV-2). Когда Тредиаковский говорит об «употреблении», он имеет в виду вообще «нынешнее» или «общее учтивое употребление», «наилучшее употребление двора и людей искусных» («1е meilleur usage de la Cour et des habiles gens»), «знатнейшего и искуснейшего дворянства» и т.п. (см.: Успенский, 1985, с. 133). Однако в России, в отличие от Франции, не было особого социального диалекта светской общества.

К содержанию книги: ОЧЕРК ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА