СТАНОВЛЕНИЕ НОВОГО РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

Смотрите также:

Современный русский язык

Сложение русского литературного языка

Радзивиловская летопись

Культура Руси 12 13 веков

Древняя русь в летописях

Развитие русской литературы в 18 веке

Языковедение

Пушкин

История и культурология

Карамзин: История государства Российского

Ключевский: курс лекций по истории России

Татищев: История Российская

Эпоха Петра 1

Признание специфики языковой ситуации в России. Языковая программа зрелого Тредиаковского - проекция на литературный язык церковнославянско-русской диглоссии

Как видим, призыв «писать, как говорят» оказался практически невыполнимым. Тексты, создаваемые в рамках данной программы, весьма существенно отличались от разговорного узуса; в результате образовывалась дистанция между литературным и разговорным языком, что отличало русскую языковую ситуацию от западноевропейской и, вместе с тем, приближало ее к ситуации диглоссии. В то же время эта программа вступала в конфликт с литературной традицией и с самого начала заставила идти на компромиссы.

Все вместе взятое заставляет Тредиаковского, а также Ломоносова и Кантемира, отказаться от данной программы. Основная роль и на этот раз принадлежит Тредиаковскому, который вообще задает тон в это время.

Во второй половине 1740-х гг. Тредиаковский резко меняет свою концепцию литературного языка. Если в начале своего творчества Тредиаковский ориентируется на западноевропейскую языковую ситуацию, то теперь, напротив, он исходит из признания специфики языковой ситуации в России по сравнению с ситуацией во Франции или Германии и провозглашает необходимость дистанции между литературным и разговорным языком, как это имело место и ранее — в условиях церковнославянско-русской диглоссии, когда литературным языком был церковнославянский. Таким об разом, осознается необходимость создания литературного (книжного) языка, который был бы отчетливо противопоставлен разговорному: если, с одной стороны, разговорный язык не признается возможным в литературном употреблении, то, с другой стороны, литературный язык в принципе не имеет ничего общего с разговорной коммуникацией.

Можно сказать, что Тредиаковский стремится теперь воссоздать ситуацию диглоссии в специальных рамках гражданского языка: русский литературный язык мыслится, в сущности, как гражданский вариант церковнославянского, приспособленный к расширяющимся потребностям литературного развития. Отсюда определяется отношение как к церковнославянской языковой традиции, так и к разговорной речевой стихии. Если молодой Тредиаковский демонстративно отказывается от «глубокословныя славенщиз- ны» и призывает ориентироваться на разговорную речь, то позиция зрелого Тредиаковского диаметрально противоположна: «гражданский» литературный язык должен отталкиваться от разговорного («самого общего») и ориентироваться на церковнославянский. Опора на церковнославянскую литературно-языковую традицию и определяет, по мысли Тредиаковского, специфику русской языковой ситуации, по сравнению с западноевропейской: в отличие от французского и немецкого языков русский литературный язык имеет специальную книжную (литературную) языковую традицию, противопоставленную разговорной.

Так, критикуя языковую позицию Сумарокова (который в значительной мере продолжал линию молодого Тредиаковского), Тредиаковский писал в эпиграмме 1754 г.:

Он красотой зовет, что есть языку вред:

Или ямщичий вздор, или мужицкий бред,

За образец ему в письме пирожный ряд, На площади берет прегнусный свой наряд, Не зная, что у нас писать в свет есть иное, А просто говорить по-дружески — другое. Славенский наш язык есть правило неложно, Как книги нам писать, и чище коль возможно

У немцев то не так, ни у французов тож: Им нравен тот язык, кой с общим самым схож. Но нашей чистоте вся мера есть славенский, Не щегольков, ниже и грубый деревенский.

(Успенский, 1984, с. 103)

Итак, в отличие от немцев и французов, которые пишут, как говорят, в России существует непременная дистанция между литературным языком и разговорной речью, которая определяется церковнославянской основой русского литературного языка. Соответственно, в этих условиях оказывается неуместной ориентация как на социальный диалект (речь «щегольков»), так и на какой-нибудь локальный («грубый деревенский») диалект.

Более подробно Тредиаковский говорит о том же в статье 1755 г.: «Ведомо, что во французском языке дружеский разговор есть правило красным сочинениям  (de la conversation a la tribune) для того, что у них нет другого. Но у нас дружеский разговор есть употребление простонародное ; а крас- нейшее сочинение есть иное изряднейшее употребление, отменное от простаго разговора и подобное больше книжному Славенскому... Никто не пишет ни письма о домашнем деле, чтоб он не тщался его написать отменнее от простаго разговора: так что сие всеобщим у нас правилом названо быть может, что "кто ближе подходит писанием гражданским к Славенскому языку, или кто больше славенских обыкновенных и всем ведомых слов употребляет, тот у нас и не подло пишет, и есть лучший писец". Не дружеский разговор (1а conversation) у нас правилом писания; но книжный церьков- ный язык (la tribune)... Великое наше счастие в сем пред многими Европейскими народами!» (Пекарский, 1865, с. 109).

Таким образом, отношение между литературным и разговорным языком строится по принципу диглоссии. Тредиаковский говорит теперь не просто об «употреблении», он различает в русском языке «двоякое (сугубое) употребление» или же «двойственный диалект», а именно литературный («сла- венороссийский») и разговорный («российский»); между тем французский и немецкий языки имеют только одно употребление, и это коренным образом отличает русскую языковую ситуацию от западноевропейской. Литературный («славено- российский») язык понимается Тредиаковским как язык книжный, письменный по преимуществу; он искусственно создается, отталкиваясь от разговорного («самого общего», «российского») языка. Тем самым, будучи традиционалистом в самом отношении к литературному языку (поскольку он следует традиционной для России схеме отношений между литературным и разговорным языком), Тредиаковский выступает как новатор в творимых им формах этого языка. Очень характерно в этом плане стремление привести во вза- имно-однозначное соответствие литературные и разговорные формы, отчетливо проявляющиеся в глоссах у Тредиаковского: отношения между литературной и разговорной речью явно копируют отношения между церковнославянским и русским языком .

В результате «славенороссийский» (т.е. гражданский литературный) язык фактически противостоит у Тредиаковского как «российскому» (разговорному), так и «славенскому» (церковнославянскому) языку, но при этом имеет место явная ориентация «славенороссийского» языка на «славен- ский»: таким образом «славенороссийский» язык предстает как результат искусственной архаизации разговорного языка за счет церковнославянских средств выражения, осуществляемой прежде всего в лексическом плане. «Славенский» язык провозглашается «мерой чистоты» русской речи (см. выше), и, соответственно, «скудость и теснота французская» может противопоставляться теперь «богатству и пространству славенороссийскому»; так, в предисловии к «Тилемахиде» (1766 г.) Тредиаковский говорит о «славенороссийском», т.е. русском литературном языке: «природа ему даровала все изобилие и сладость языка того Еллинскаго, а всю важность и сановность Латинскаго. На чтож на претерпевать добровольно скудость и тесноту Французскую, имеющим всякородное богатство и пространство Славеноросийское» (Тредиаковский, II, 1, с. LVIII). Вообще, если в свое время Тредиаковский всячески превозносил достоинства французского языка и стремился уподобить русский язык французскому (см. выше, § IV-2), то теперь, напротив, он настойчиво подчеркивает те преимущества, которыми обладает русский язык по сравнению с французским. Вместе с тем, если ранее Тредиаковский противопоставлял французский язык латыни — и вообще явно отдавал предпочтение живым национальным языкам, ориентированным на употребление, перед мертвыми языками, где есть только правила, но нет критерия употребления, — то теперь он предпочитает сравнивать русский литературный язык с классическими языками древности, т.е. латинским и греческим.

В этот период Тредиаковский не противопоставляет «славенский» и «российский» языки, но подчеркивает их субстанциональную общность. По словам Тредиаковского, «российский наш язык имеет одну ... природу с славенским», и это положение иллюстрируется общностью лексики, морфологии и синтаксиса: «...так что руский наш язык и называется сла- венороссийский, то есть российский по народу, а славенский по своей природе» («Разговор об ортографии» — Тредиаковский, III, с. 202-203).

Само название «славенороссийский», вводимое Тредиаковским как наименование русского литературного языка, призвано вообще продемонстрировать принципиальное — природное — единство церковнославянского и русского языков. Ранее наименование «славенороссийский» (или «славенорос- ский») означало то же, что и «славенский», т.е. выступало как обозначение церковнославянского языка (русской редакции) (см. выше, § III-2.2). Вводя соответствующую терминологическую дифференциацию, Тредиаковский явно стремится подчеркнуть внутреннюю связь между церковнославянским и русским литературным языком, которые понимаются в сущности как один язык, реализующийся в церковной и в гражданской сфере.

Представление о том, что русский язык происходит из церковнославянского и имеет с ним «одну природу», обусловливает возможность объединения в языковом сознании славянизмов и архаических русизмов. При этом то обстоятельство, что церковнославянский и русский мыслятся как один язык, позволяют Тредиаковскому сочетать славянизмы и русизмы без какого-либо оттенка макаронического обыгрывания.

Вместе с тем, поскольку предполагается, что различие между церковнославянским и русским языком обусловлено иноязычным влиянием, славянизация литературного языка может проявляться именно в отказе от заимствований. Соответственно, в предисловии к «Аргениде» Тредиаковский заявляет: «Почитай ни одного от меня... не употреблено чуже- страннаго слова, сколькоб которыя у нас ныне в употреблении ни были; но все возможный изобразил нарочно ... славено- российскими ... речами: ибо род [т.е. жанр] и важность повести сея того требовали» (Тредиаковский, 1751, I, с. LX—LXI). Равным образом, перепечатывая свои ранние сочинения, Тредиаковский может последовательно устранять оттуда заимствованную лексику (см.: Алексеев, 1982, с. 96). Вообще заимствования из новых европейских языков, которые наблюдаются у Тредиаковского в первый период творчества, в общем нехарактерны для второго периода; если ранее Тредиаковский выступал как проводник и проповедник западноевропейского влияния, то теперь, напротив, это влияние признается вредным или во всяком случае опасным для русского литературного языка — спасение от него Тредиаковский видит в обращении к церковнославянской традиции.

К содержанию книги: ОЧЕРК ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА