СТАНОВЛЕНИЕ НОВОГО РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

Смотрите также:

Современный русский язык

Сложение русского литературного языка

Радзивиловская летопись

Культура Руси 12 13 веков

Древняя русь в летописях

Развитие русской литературы в 18 веке

Языковедение

Пушкин

История и культурология

Карамзин: История государства Российского

Ключевский: курс лекций по истории России

Татищев: История Российская

Эпоха Петра 1

Функция славянизмов в творчестве Пушкина

Выбор церковнославянского или русского выражения основывается у Пушкина на принципиально иных принципах, чем у его предшественников. Как для «архаистов» (сторонников «старого слога»), так и для «новаторов» (сторонников «нового слога») важна ровность стиля в пределах текста; соответственно, отказ от галлицизмов или от славянизмов определяется стремлением к стилистической последовательности. Пушкин отвергает требование единства стиля и, напротив, идет по пути сочетания стилистически разнородных элементов.

Для Ломоносова выбор формы (церковнославянской или русской) определяется семантической структурой жанра, т.е. в конечном счете славянизмы соотносятся с высоким содержанием, а русизмы — с низким, хотя эта зависимость осуществляется опосредствованно (через жанры). Для Пушкина такая стилистическая классификация жанров абсолютно неприемлема. Наконец, зависимость интересующего нас выбора от содержания может быть и непосредственной: как уже упоминалось, последователи Ломоносова могут прямо соотносить высокие материи со славянизмами, а низкие — с русизмами (см. выше, § IV-4). Такая непосредственная семантизация стилистических средств тем более неприемлема для Пушкина.

Таким образом, выбор церковнославянских или русских средств выражения не мотивирован у Пушкина ни семантически, ни стилистически: выбор языковых средств зависит у Пушкина не от описываемого объекта (темы), а от позиции описывающего субъекта, т.е. от точки зрения, с которой производится описание. Тем самым, проблема выбора между церковнославянскими или русскими средствами выражения оказывается проблемой поэтики, т.е. творческой стратегии автора в процессе построения текста: использование славянизмов — поскольку именно славянизмы выступают как стилистически маркированные элементы (см. выше, § IV-6.1) — становится изобразительным средством, т.е. получает особые художественные функции.

Славянизмы становятся у Пушкина знаками той или иной культурно-идеологической позиции, которая определяет перспективу повествования. Соответственно, в разных случаях использование славянизмов может быть мотивировано разным образом.

Прежде всего славянизмы соотносятся с церковно-библейской сферой, но существенно подчеркнуть, что сама эта сфера может ассоциироваться с культурным, а не с конфессиональным началом. Славянизмы могут именоваться Пушкиным «библеизмами» (Пушкин, XII, с. 267), но при этом Библия может пониматься не только как Святое Писание, но и как собрание первобытных преданий или даже как выражение восточной традиции. Поэтому Пушкин может стилистически противопоставлять еврейскую традицию античной, как восточную — западной. Так ему кажутся неуместными славянизированные произведения Кюхельбекера, в которых воспевается Греция, — сочинения Кюхельбекера напоминают ему скорее о пророке Иеремии, чем о Гомере или Пиндаре .

В то же время он Оправдывает введение славянизмов в в текст «Бахчисарайского фонтана», апеллируя к восточной тематике этого произведения и явно понимая при этом биб- леизмы как ориентализмы . Точно так же объясняется и широкое использование славянизмов в пушкинских «Подражаниях Корану»: славянизмы, опять-таки, понимаемые в данном случае как библеизмы, призваны создать первобытный восточный колорит, т.е. служат здесь целям экзотической стилизации (см.: Виноградов, 1935, с. 121—132; Ильинская, 1970, с. 184-186).

Итак, в тех случаях, когда библейское начало противополагается античному, славянизмы признаются неуместными в приложении к античной тематике. Однако в других случаях славянизмы могут ассоциироваться у Пушкина с совершенно иной культурно-идеологической позицией. В частности, они могут соотноситься и с античной культурой, если актуальным оказывается не противопоставление «западного — восточного», а, например, противопоставление «древнего — нового» или «классического — современного». Так объясняется использование славянизмов в «Памятнике» (подражании «Exegi monumentum...» Горация) — они мотивированы здесь связью с традицией русского классицизма, в котором античная тематика естественно ассоциировалась со славянизированным высоким стилем .

Точно так же славянизация естественно выступает у Пушкина как средство исторической стилизации — в том случае, когда подчеркивается момент временнбго «остране- ния», отчуждения: если в случае восточной тематики славянизмы служат для выражения локальной экзотики, то в случае исторической стилизации передается временная экзотика. Использование славянизмов в этой функции имеет место, например, в «Борисе Годунове».

Вообще любая культурная традиция, осознаваемая как не своя, т.е. выступающая как материал поэтического отчуждения, может обусловливать у Пушкина появление славянизмов, если для этого находится хоть какая-то историко- культурная мотивировка. Так, например, славянизмы в разговоре Самозванца с Поэтом в «Борисе Годунове» объясняются, по-видимому, соотнесенностью со школьной латино- польской культурой: «самые славянизмы и архаизмы здесь не признаки древности и патриархальности. Они приобретают характер выспренности схоластической культуры —под небом полунощным, пророчества пиитов, нет, не вотще в их пламенной груди кипит восторг и т.д.» (см.: Гуковский, 1957, с. 47-48).

В этой перспективе совершенно естественным представляется и появление славянизмов тогда, когда имеет место какая-либо реминисценция русской поэзии высокого стиля. Примером может служить стихотворение «Мордвинову» (1826 г.), явно связанное с традицией русской панегирической поэзии XVIII в. и непосредственно с одой В.П. Петрова, посвященной Мордвинову (см.: Виноградов, 1941, с. 495 сл.; Ильинская, 1970, с. 181—182). Таким же образом, т.е. связью с панегирической поэзией высокого стиля, объясняется использование славянизмов в «Полтаве» и в «Медном всаднике» (см.: Виноградов, 1935, с. 142-143; Пумпянский, 1939).

Связью с романтической традицией объясняется славянизированный стиль рассказа разбойника в «Братьях-разбой- никах». Замечательно, что подобное использование славянизмов могло вызывать у критиков отрицательную реакцию. Так современная критика обвиняла Пушкина в том, «что рассказывающий разбойник не везде говорит свойственным ему языком, часто сбивается на возвышенную поэзию, употребляет слова, разрушающие очарование и правдоподобие, и, так сказать, показывающие своего суфлера». С тех же позиций позднее оценивал «Братьев-разбойников» и В.Г. Белинский: «Язык рассказывающего повесть своей жизни разбойника слишком высок для мужика, а понятия слишком низки для человека из образованного сословия; отсюда и выходит декламация, проговоренная звучными и сильными стихами» (см.: Виноградов, 1935, с. 102-103). Совершенно очевидно, что критики не понимают стилистических принципов Пушкина — то, что они воспринимают как отступление от правдоподобия, является сознательным литературным приемом: употребление славянизмов не имеет здесь отношения к дихотомии письменного и разговорного языка, но передает романтическую окраску речи разбойника .

Таким образом, славянизмы выступают у Пушкина как слова, символизирующие ту или иную культурно-идеологическую позицию. В этом качестве славянизмы функционируют точно так же, как и другие слова-цитаты, выступающие как знак той или иной литературной традиции, местного колорита, исторической обстановки. В частности, славянизмы оказываются функционально аналогичными ключевым словам романтической поэзии, позволяющим воспринимать то или иное поэтическое произведение в определенном поэтическом ключе. Так, например, в «Евгении Онегине» Пушкин специально употребляет романтические штампы, чтобы обозначить культурно-идеологическую позицию Ленского, ср. такие обороты, как дева простодушная, сон младенца, пустыни неба, богиня тайн и вздохов нежных (см.: Лотман, 1980, с. 189). Таким образом, Ленский вводится в роман не описательно, а со своим голосом ; в точности такую же изобразительную функцию могут нести у Пушкина и славянизмы. Все различие между славянизмами и другими наборами слов-цитат состоит в том, что отсылочная функция славянизмов не столь конкретна, набор же их — практически неограничен. Действительно, как мы убедились, церковнославянские языковые средства могут соотноситься с самыми разными культурно-идеологическими позициями, с другой стороны, для выполнения этих функций подходит любой маркированный славянизм — поэтому славянизмы, как правило, менее цитатны и не имеют характера языковых клише. Как бы то ни было, употребление славянизмов на тех же правах, что и слов-цитат (ключевых слов) делает выбор между церковнославянскими и русскими формами прежде всего литературной проблемой: славянизмы при наличии коррелирующих с ними русизмов воспринимаются преимущественно как художественное (изобразительное) средство.

Функционирование славянизмов как ключевых слов, отсылающих к той или иной культурно-идеологической позиции, объясняет, почему у Пушкина они, как правило, употребляются в виде вкраплений в нейтральный по своему языковому характеру текст. Для того, чтобы обозначить ту или иную точку зрения достаточно нескольких ключевых слов. Именно такая установка и определяет характерный для Пушкина отказ от ровности стиля. Выразительным примером может служить речь патриарха в «Борисе Годунове». Эта речь явно славинизирована, причем славянизация соответствует как позиции духовного лица, так и облику эпохи. Тем более показательно, что наряду с высокими славянизмами мы встречаем в речи патриарха явные русизмы, которые выступают здесь как нейтральные элементы. Ср.:

Благословен Всевышний, поселивший Дух милости и кроткого терпенья В душе твоей, великий государь; Ты грешнику погибели не хочешь, Ты тихо ждешь—да пройдет заблужденье:

Оно пройдет и солнце правды вечной Всех озарит.

Твой верный богомолец В делах мирских не мудрый судия Дерзает днесь подать тебе свой голос.

(Пушкин, VII, с. 69)

Наряду с такими русизмами, как хочешь, голос, мы находим здесь варьирование церковнославянской и русской формы одного и того же слова: пройдет — пройдет. Это варьирование не имеет целью создать стилистический контраст и не служит макароническому обыгрыванию — поэтически маркированный славянизм выступает здесь рядом с нейтральным русизмом; он служит своеобразным сигналом, задавая нужный автору стилистический обертон.

Вполне естественно, что славянизмы могут выступать у Пушкина в одном ряду с другими словами того же культурного наполнения. Так, Пушкин может написать: «В избушке распевая, дева прядет...» («Евгений Онегин», гл. — Пушкин, VI, с. 90). С точки зрения пуриста XVIII или начала XIX в. это предложение стилистически невыдержано, поскольку здесь не соблюдена ровность слога: простое слово избушка соседствует с книжным словом дева (которое неупотребительно в разговорной речи и воспринимается как славянизм) . Однако в пушкинской концепции литературного языка эта фраза стилистически правомерна, поскольку употреблены ключевые слова одного рода, которые соответствуют романтической позиции описывающего субъекта: как слово избушка, так и слово дева соотносятся этой позицией. Можно сказать, таким образом, что Пушкин, отказываясь от стремления к ровности стиля, превращает стилистические проблемы в вопросы поэтики: выбор языкового материала определяется не его лингвистическими характеристиками, а его соотнесенностью с той или иной культурно-идеологической позицией (точкой зрения).

Итак, если можно найти какую-то культурно-идеологическую (речевую) позицию, объясняющую использование тех или иных слов, их соединение оказывается возможным и оправданным. Это принцип фокуса: разнородные стилистические элементы именно фокусируются в данном ракурсе, в данной перспективе.

Поскольку основная стилистическая нагрузка приходится у Пушкина на ключевые слова, лингвистическое варьирование других частей фразы стилистически нерелевантно. Для Пушкина вообще не имеют значения споры о правомерности сочетания в тексте церковнославянских и русских элементов. Типичный пример такого спора приводит С.П. Жихарев. На одном из литературных вечеров (10 февраля 1807 г.), вылившихся позднее в заседания «Беседы любителей русского слова» (объединившей сторонников А.С. Шишкова), «Ф.П. Львов прочитал стишки свои к "Пеночке", написанные хореем довольно легко и с чувством:

Пеночка моя драгая, Что сюда тебя влекло...

Но эти стишки возбудили спор: П.А. Кикин [один из наиболее убежденных «архаистов»] ни за что не хотел допустить, чтобы в легком стихотворении к птичке можно было употребить выражение драгая вместо дорогая... За Львова вступились Карабанов и другие, но Захаров порешил дело тем, что слово драгая вместо дорогая и в легком слоге может быть допущено так же, как и слово возлюбленный и драгоценный вместо любезный или любезнейший» (Жихарев, 1955, с. 359—360). После Пушкина подобные споры кажутся искусственными и схоластическими, однако ранее они совсем не обязательно воспринимались таким образом.

Совершенно так же М. Дмитриев в критическом разборе «Евгения Онегина» так отозвался на фразу «Крестьянин торжествуя на дровнях обновляет путь» в «Евгении Онегине» (Пушкин, V, с.97): «В первый раз, я думаю, дровни в завидном соседстве с торжеством» (см..: Зелинский, II, с. 90). Как видим, это возражение того же порядка, и, вместе с тем, оно очень отчетливо демонстрирует языковые принципы пушкинской поэтики. Вообще современные Пушкину критики неоднократно обвиняли его в том, что он «неудачно соединяет слова простонародные с славянскими» (Зелинский, III, с. 11). Сегодняшний русский читатель, как правило, не ощущает этого, поскольку он находится в русле созданной Пушкиным традиции.

Все сказанное объясняет, почему сочетание церковнославянизмов и русизмов у Пушкина не дает макаронического эффекта, не образуют стилистического контраста. Вопрос о генетической принадлежности того или иного слова вообще не имеет для него значения в том плане. Славянизмы, русизмы, галлицизмы и т.п. соотносятся у Пушкина не с разными языками, а с разными функциями — в пределах тех стилистических возможностей, которые даны в русском литературном языке. Для Пушкина в принципе нет высокого славянизированного и низкого русифицированного слога, но есть семантические регистры, обусловливающие применение тех или иных средств. Литературным мастерством становится умение обоснованно пользоваться механизмом переключения этих регистров: литературный язык функционирует, в сущности, как музыкальный инструмент .

Подобно тому как контрастирующие церковнославянские и русские элементы могут сочетаться у Пушкина в пределах одной фразы (как мы это наблюдали, например, в речи патриарха из Бориса Годунова), они могут сочетаться и в пределах одного слова. Так, в «Руслане и Людмиле» Пушкин рифмует кругом и копием или языком и копием (Пушкин, IV, с. 44, 45), что предполагает произношение «копиём»; здесь имеет место контаминация церковнославянской формы копи ем и русской формы копиём. Эта форма также вызвала нападки критиков, которые одновременно отрицательно отнеслись и к соединению в этом произведении церковнославянских и русских слов типа зажмуря очи (там же, с. 20, 45) и т.п.  Действительно, это явления одного порядка, т.е. реализация одного и того же принципа на разных языковых уровнях.

Если сегодня носители русского литературного языка могут свободно употреблять церковнославянские и русские элементы, не задумываясь об их генетической принадлежности, то этим в конечном счете они обязаны Пушкину.

Итак, Пушкин выступает как преобразователь русской литературной речи. Тот синтез разнородных элементов, который осуществляется в его творчестве, определяет стабилизацию литературного языка, столь бурно развивавшегося в XVIII—начале XIX вв. С Пушкина, в сущности, начинается тот литературный язык, который существует по сей день . Вся последующая его эволюция реализуется в основных своих чертах в рамках, заданных пушкинском синтезом. По сравнению с радикальными сдвигами всего предшествующего периода — рассмотренными в этой книге — эта эволюция кажется малозначительной; во всяком случае она должна рассматриваться в совершенно другом — гораздо более мелком масштабе, чем те явления, которые были проанализированы выше.

К содержанию книги: ОЧЕРК ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА