ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКО-РУССКАЯ ДИГЛОССИЯ: СТАНОВЛЕНИЕ И ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

Смотрите также:

Современный русский язык

Сложение русского литературного языка

Радзивиловская летопись

Культура Руси 12 13 веков

Древняя русь в летописях

Развитие русской литературы в 18 веке

Языковедение

Пушкин

История и культурология

Карамзин: История государства Российского

Ключевский: курс лекций по истории России

Татищев: История Российская

Эпоха Петра 1

Реформа Ярослава: начало переводческой деятельности и формирование русской нормы церковнославянского языка; церковнославянский и греческий

Итак, становление церковнославянско-русской диглоссии связано с сознательным (искусственным) внедрением церковнославянского языка в качестве языка литературного. Два последовательных этапа этого процесса ознаменованы в деятельности Владимира Святого и Ярослава Мудрого. Дело Владимира, как уже говорилось, — создание школьного образования («книжного ученья»), но не русской письменности. Последняя появляется при Ярославе, когда начинается переписывание книг и возникает переводная литература. Летопись (под 1037 г.) ставит в особую заслугу Ярославу «книжное просвещение»: «И собра писцЪ многы и прекладаше от грекъ на словЪньское писмо. И списаша книгы многы, ими же поучащеся вЪрнии людье наслажаются ученья божестве- наго» (ПВЛ, I, с. 102). Итак, если при Владимире, по-видимому, на Руси распространялись южнославянские книги, то при Ярославе получила начало русская письменность, т.е. появляются книги не привезенные, а здесь созданные. Тем самым было положено основание формированию русского извода церковнославянского языка, т.е. русского литературного (книжного) языка .

Определяющее значение в этом процессе имеет переводческая деятельность: переводы с греческого играют принципиально важную роль в формировании литературного языка и определении его функций . Переводится большой и весьма разнообразный по своему содержанию и жанровой характеристике корпус текстов: богословская, апокрифическая, агиографическая, историческая, естественно-научная, повествовательная и другая литература. Необходимо подчеркнуть, что переводятся и переписываются такие произведения, содержание которых никак не может представлять практический интерес для русского читателя, например, сочинения, посвященные истории Византии и при этом даже охватывающие в значительной части дохристианский период (ср. хроники Иоанна Малалы или Георгия Амартола). Тем не менее, они интересны для русских как часть византийской культуры. Принадлежность их к византийской литературе и обусловливает их вхождение (и бытование) в русскую литературу: русская литература (письменность, образованность) на начальном этапе представляет собой не что иное, как сколок с византийской литературы .

В результате переводческой деятельности и культурной ориентации на Византию церковнославянский язык воспринимается не только как равноправный греческому (по своей функции), но и как эквивалентный ему (по своему строю). Переводы с греческого на церковнославянский в идеале должны находиться как бы в однозначном соответствии со своим оригиналом. Это обусловливает огромное количество греческих калек, переводных конструкций, буквальных соответствий и, наконец, прямых заимствований из греческого в церковнославянском языке.

Знание греческого было, видимо, достаточно распространено в Киевской Руси. Можно полагать, что на определенном уровне образования предполагалось вообще церковно- славянско-греческое двуязычие, которое органически сочеталось с церковнославянско-русской диглоссией, т.е. церковнославянский и греческий объединялись как культурные языки в своем противопоставлении некнижному русскому языку .

Эти отношения между греческим и церковнославянским языком особенно наглядно выступали в церковной службе, которая могла идти попеременно на двух языках, когда один клирос пел по-гречески, а другой — по-церковнославянски. Так, например, на обоих языках шла служба в Ростове при Петре, царевиче Ордынском, в сер. XIII в. (Харлампович, 1902, с. 7—9; Металлов, 1914, с. 44); уместно отметить, что Ростов в культурном плане непосредственно связан с Киевом. Этот параллелизм отражается и в древнейших русских богослужебных (певческих) текстах: так, в Благовещенском кондакаре XII в. есть греческие песнопения, данные в русской транскрипции и записанные, соответственно, славянскими кириллическими буквами (ГПБ, Q. п. I. 32, л. 84 об.—85 об., 114-116, 117 об., 118 об., 119 об.—120, 121; ср.: Макарий, II, с. 250, 254; Металлов, 1912, с. 33, 172-174), — несомненно, они предназначались для исполнения русскими певчими . Характерно, что некоторые греческие фразы и до сего дня остались в церковной службе — при архиерейском служении (кирие елейсон «Господи, помилуй», ис полла emu деспота «многая лета», аксиос «достоин»); следует усматривать здесь отражение той ситуации, когда русской церковью управляли греческие иерархи (Металлов, 1914, с. 44; Голубцов, 1907, с. 116-117) .

В результате функционального параллелизма церковнославянский и греческий языки могут пониматься как одно идеальное целое, как две ипостаси одной и той же сущности. Подобно тому, как церковнославянская образованность предполагает знание византийской истории, византийской культуры и т.п., так и искусное владение церковнославянским языком предполагает, вообще говоря, знание греческого языка  — отсюда целый ряд церковнославянских текстов вообще невозможно понять без знания греческого подлинника (ср.: Ягич, 1886, с. LXXIX-LXXXI; Соболевский, 1980, с. 26; Исаченко, 1975, с. 22, 29—33). Надо полагать, что в этот период не существовало специальной грамматики церковнославянского языка, поскольку грамматические структуры церковнославянского и греческого языка отождествлялись и в качестве церковнославянской грамматики могла выступать греческая — иначе говоря, церковнославянский материал (тексты, которые заучивались наизусть) прикладывался к греческим моделям.

Знаменательно в этом отношении послание митрополита Климента Смолятича пресвитеру Фоме (середины XII в.), где имеет место своего рода похвальба образованностью, грамотностью. Адресат этого послания, Фома, перед тем укорял Климента за слишком хитрословесный стиль и ставил ему на вид, что и сам он человек книжный, и что учителем его был знаменитый в свое время некий книжник Григорий. Отвечая Фоме, митрополит Климент пишет: «Григорей зналъ алфу, яко же и ты, и виту, подобно и всю 20 и 4 словесъ грамоту, а слышиши ты, ... у мене мужи, имже есмь самовидець, иже может единъ реши алфу не реку на сто, [но] или двЪстЪ или триста или 4 ста, а виту також» (Никольский, 1892, с. 126— 127; ср.: Лопарев, 1892, с. 26). Речь идет о так называемой схедографии (стхе6о-ур<*фС<* от ctx^os «грамматический разбор слова» и-урлфш «пишу»), представляющей собой высший курс грамотности в греческом образовании (низший курс грамотности состоял в умении читать и писать). Схедография состояла не только в грамматическом разборе, но и в заучивании наизусть упражнений (слов, форм и т.п.) на каждую букву алфавита (Голубинский, 1904, с. 51; ср.: Голубинский, I, 1, с. 846-853). Замечательно, что Климент говорит о двадцати четырех буквах греческого алфавита при том, что обсуждается, вообще говоря, умение писать по-церковнославянски: предметом обсуждения является славянская, а не греческая образованность13. Греческая модель образования наглядно выступает здесь как средство приобретения книжной мудрости — в данном случае, в церковнославянском обличии.

Можно сказать, что предполагается как бы единый «еллино-славенский язык», который реализуется либо как греческий, либо как церковнославянский. Такое понимание характерно в общем для всей эпохи церковнославянско-ругской диглоссии, хотя на разных этапах оно выступает с большей или меньшей актуальностью. Представление о «еллино-славен- ском» языке прочно входит в сознание русских книжников .

Греческое влияние, таким образом, играет формирующую роль в образовании русского литературного языка древнейшего периода. Уже в XI в. русский переводчик может использовать грецизмы не только для передачи соответствующего греческого текста, но и вне зависимости от греческого оригинала (Мещерский, 1958, с. 253-258; Дубровина, 1964, с. 51—53); это свидетельствует о том, что грецизмы стали одной из составных частей церковнославянского языка . Исключительно показательны подсчеты В.М. Истрина, относящиеся к лексике переводной литературы. Как отмечает Истрин, в результате переводческой деятельности «литературный книжный язык к половине XI в. уже достиг высокой степени своего развития и в состоянии был передавать разнообразные оттенки понятий. По количеству слов он не многим уступал греческому; так, например, в обширной хронике Амартола, переведенной на Руси в половине XI в., в греческом оригинале насчитывается (в круглых цифрах) 8500 слов, а в ее переводе — 7000» (в более точных цифрах — 6800 слов). Такое же приблизительно соотношение славянских и греческих слов наблюдается в хронике Иоанна Ма- лалы, переведенной в Болгарии (в дошедших частях): греческих слов в ней 2250, а славянских — 2000 (Истрин, 1922, с. 77; Истрин, II, с. 227) .

Греческое влияние сказывается и на функционировании церковнославянского языка. Перевод с греческого с необходимостью предполагает применение церковнославянского языка; таким образом, расширяются функции церковнославянского языка как языка литературного. Тем не менее, применение церковнославянского языка остается обусловленным не содержанием текста или его жанровыми характеристиками, но культурным статусом текста, т.е. принадлежностью его к сфере книжной культуры.

В результате переводческой деятельности объем русской книжной литературы оказывается настолько большим, что позволяет говорить о вхождении Руси в круг византийской образованности. Именно потому, что русская культура сразу вписалась в византийскую, здесь не было периода ученичества. Так, «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, написанное между 1037 и 1050 гг., являет собой поразительный пример оригинального литературного творчества при книжном влиянии греческой образованности; о том же говорят и сочинения Кирилла Туровского (XII в.) — тексты такого рода могли бы быть написаны и в современной им Византии .

К содержанию книги: ОЧЕРК ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА