ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКО-РУССКАЯ ДИГЛОССИЯ: СТАНОВЛЕНИЕ И ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

Смотрите также:

Современный русский язык

Сложение русского литературного языка

Радзивиловская летопись

Культура Руси 12 13 веков

Древняя русь в летописях

Развитие русской литературы в 18 веке

Языковедение

Пушкин

История и культурология

Карамзин: История государства Российского

Ключевский: курс лекций по истории России

Татищев: История Российская

Эпоха Петра 1

Социолингвистические аспекты древнерусской образованности

Итак, приходится признать, что русская книжная традиция и, в частности, русский книжный (литературный) язык возникает не в результате длительных и последовательно проводимых культурных контактов, но в очень короткий cpOit •*— почти что внезапно, ex abrupto. Хотя такая ситуация непривычна, она отнюдь не уникальна. Здесь напрашивается «изумительная аналогия с фактом спонтанного возникновения русско-сербского [или в иной терминологии — славяносербского] языка в начале XVIII в. под влиянием 400 букварей Феофана Прокоповича и 100 грамматик Мелетия Смотренного, которые в 1724 г. Максим Суворов привез в Сремские Карловцы.

Если такая революция в развитии язы- Kft"могла осуществиться в течение нескольких лет в среде, которая имела свою многовековую литературную традицию, значительно легче могло это произойти в древней Руси в годы создания первых русских школ и возникновения русской письменности. Мощность процесса, очевидно, зависела от количества рукописных оригиналов и числа учителей-болгар, которые при Владимире и Ярославе пришли на Русь...» (Мо- шин, 1963, с. 62).

Внезапный характер усвоения книжной традиции отразился в первоначальных социолингвистических параметрах владения церковнославянским языком. Процесс христианизации начался с верхов — действительно, еще до крещения Руси в 988 г. христианизация проникает в социальную элиту, захватывая в первую очередь княжескую дружину и самих князей (ср. крещение Ольги и Владимира, а также предполагаемое обращение в христианство Аскольда).

По свидетельству летописи, в первоначальную христианскую общину входило много варягов (см.: ПВЛ, I, с. 39), варягами же были и первые русские мученики, Феодор Варяг и его сын Иоанн, убитые в Киеве в 983 г. (память 12 июля) — варяги, между тем, несомненно принадлежали к социальной элите Киевского государства. Такое положение дел в какой-то степени сохранялось и во второй пол. XI в., ср. характерный рассказ летописи о борьбе Глеба с языческим волхвом в 1071 г.: «И раздЪлишася надвое: князь бо ГлЪбъ и дружина его идоша и сташа у епископа, а людье вси идоша за волхва» (ПВЛ, I, с. 120). Еще в конце XI в. возникает вопрос о том, должны ли простые люди венчаться в церквах, т.е. еще в это время венчание воспринимается как обряд, свойственный только высшим слоям общества (РИБ, VI, с. 18, § 30; ср.: Аничков 1914, с. 171—172) — отражение такого взгляда может быть усмотрено в народном свадебном обряде, в котором жених и невеста называются «князем» и «княгиней», а дружки — «боярами».

Равным образом и распространение церковнославянской грамотности первоначально было связано с социальной дифференциацией, — как и христианизация, оно шло сверху вниз. Владимир, как мы знаем, берет детей для школьного учения «у нарочитые чади» (см. выше, § II-2), т.е. первоначальное обучение церковнославянскому языку получает социальная элита. В дальнейшем, поскольку устроение школ было связано с религиозным просвещением и миссионерской деятельностью, оно было поручено духовенству; тем самым, знание церковнославянского языка становится в первую очередь характерным для духовных лиц. С передачей книжной традиции духовенству знание церковнославянского языка утрачивает элитарный характер.

Хотя социолингвистическая дифференциация общества нехарактерна при диглоссии (см. выше, § 1-2), степень владения книжным языком может быть неодинаковой в разных социальных группах — и, соответственно, какая-то часть общества выступает как хранитель языковой традиции, не обладая при этом исключительной привилегией на пользование данным языком (как это имеет место в случае социальных диалектов). В русских условиях такую роль носителя церковнославянской традиции выполняло духовенство. Отсутствие у православного духовенства целибата естественно приводило к тому, что священство становилось в определенной мере наследственным занятием. В результате уже в относительно раннюю эпоху устанавливаются священнические роды, насчитывающие многие поколения . Такая преемственность поколений в той части общества, которая служит хранителем культурной и языковой традиции, способствует стабильности книжно-языковых норм, причем в этих условиях целый ряд нормативных сведений может передаваться из поколения в поколение устным путем. Вместе с тем, отсутствие целибата, наряду с практикой наследования прихода приводило к тому, что в России, как и в Византии, складывался слой интеллигенции, неизвестный католическому Западу, — дети священнослужителей, которые не пошли по стопам отцов (см. относительно Византии: Медведев, 1976, с. 17—18). Таким образом, духовенство выступает как своеобразная древнерусская интеллигенция, являющаяся носителем комплекса культурных, а не социальных (сословных) ценностей; соответственно, и церковнославянский язык оказывается языком культуры, а не социальным диалектом.

С социальной дифференциацией определенным образом связан и характер рецепции греческого влияния в Киевской Руси, который, естественно, так или иначе сказывается и на функционировании церковнославянского языка. Для княжеской элиты христианство выступает как часть византийской культуры — соответственно, христианизация Руси оказывается следствием ее византизации. Действительно, крещение князя Владимира, а затем и всего Киева в 988 г., так же, как и предшествовавшее ему крещение княгини Ольги в 954—955 гг., выступало как совершенно определенный политический акт, свидетельствуя прежде всего о византийско- русских политических контактах и одновременно о культурной ориентации русских князей. Тем самым, принятие христианства вводит Русь в орбиту византийского мира (подобно тому, как петровские реформы позднее вводят Россию в орбиту мира европейского): Русь принимает византийскую систему ценностей и стремится вписаться в эту систему. Для Византии крещение Руси означает расширение сферы культурного, а следовательно, и политического влияния (Византия нередко использовала христианизацию разных народов как средство культурной и политической экспансии: следует иметь в виду, что политика и религия вообще объединялись в византийской государственной деятельности). Между тем, для Руси оно означает выбор культурной ориентации, связанный с политическим самосознанием : русская княжеская власть осознает себя через ориентацию на византийский культурный эталон (типологически это, опять же, сопоставимо с ролью европейского культурного эталона в петровскую эпоху). Знаменательно в этом смысле, что княгиня Ольга принимает при крещении имя византийской императрицы Елены, супруги правящего в то время императора Константина Багрянородного, а князь Владимир — имя современного ему императора Василия II .

Вполне естественно поэтому, что в княжеской среде в XI— XII вв. культивировалось знание греческого языка, а отчасти и других иностранных языков, о чем свидетельствует, между прочим, «Поучение» Владимира Мономаха (Данилов, 1947, с. 100; Сухомлинов, 1908, с. 374-376) . Особенно показательно, что русские князья могут именовать себя apxcov 'PoxxCas — такую надпись мы встречаем на печатях волын- ского князя Давида Игоревича (t 1112), и надо полагать, что каждый Рюрикович мог так называть себя в это время (Соловьев, 1961, с. 244, ср. еще: Соловьев, 1970-1971, с. 435- 436; Янин, I, с. 16-23; Водов, 1983, с. 144) .

Если для княжеской элиты христианство предстает в контексте византийской культуры, то остальная часть общества, напротив, воспринимает византийскую культуру в религиозной перспективе: в первом случае византийская культура усваивается в разных своих проявлениях, во втором — постольку, поскольку она ассоциируется с христианством. В результате культурная модель княжеской среды не совпадает — на первых порах — с общей культурной моделью: ориентация русских князей на византийский придворный обычай приводит к выделению светской эллинизированной культуры, характерной в первую очередь именно для этой среды. По мере того, как просвещение становится делом духовенства (см. выше), эта специальная светская культура постепенно оказывается на периферии культурного сознания. Следует при этом иметь в виду, что и в самой Византии про слеживается аналогичная разница: для определенных кругов византийского монашества был характерен отрицательный взгляд на светские науки: поскольку во главе русской церкви стояли греческие иерархи, такой взгляд оказывается господствующим на Руси.

Специфика светской княжеской культуры проявляется, по-видимому, в отношении к античной культурной традиции. Возрождение интереса к античности — античной философии и античной литературе — столь характерное для Ви зантии, начиная с IX в. (см.: Лемерль, 1971, с. 109 сл.), в общем почти не находит отражения в переводах с греческого (Еремин, 1966, с. 9—17): античная культура воспринимается как языческая, и отсюда славянские книжники ориентируются преимущественно на классиков греческой церковной литературы23. Ссылки на античных авторов считаются недопустимыми, и, соответственно, смоленский священник Фома упрекает Климента Смолятича в том, что тот, оставив почитаемые (отеческие) писания, писал «от Омира, и от Аристотеля, и от Платона», которые были славны между «еллин- скими» (языческими) хитрецами . Но знаменательно, что отвечая на этот упрек, Климент указывает, что он писал к князю: «аще и писах но не к тебЪ но ко князю» (Никольский, 1892, с. 103-104; ср. Лопарев, 1892, с. 13). Итак, ссылки на «еллинских» (языческих) философов считаются недопустимыми при общении духовных лиц, но уместны при общении с князем — можно предположить, что усвоение античной культурной традиции было характерно именно для светской княжеской культуры; нечто подобное мы наблюдаем и в Византии.

С этим непосредственно связано и отношение к скоморошеству. Как византийское по своему происхождению явление, скоморошество первоначально может в той или иной мере ассоциироваться с византийской придворной культурой — соответственно, скоморошеские игры входят в княжеский обычай. Прямое свидетельство об этом находим в Житии Феодосия Печерского, в рассказе о том, как Феодосий приходит к князю Святославу: «... мко въниде въ храмъ, иде же бЪ князь сЪдя, и се видЪ многьпд играюша прЪдъ нимь: совы гусльньпл гласы испущающемъ, другыя же оръганьньпд гла- сы поющемъ, и инЪмъ замарьньпд пискы гласящемъ, и тако вьсЪмъ играющемъ и веселящемъся, кхко же обычаи есть п р Ъ д ъ князьмь. Блаженыи же бЪ въскраи его сЬ- дя и долу нича и кхко малы въсклонивъся рече къ тому то: будеть ли сице на ономь свЪтЪ?» (Успенский сборник, с. 123; ср.: Киево-Печерский патерик, с. 50) — различие между светской (княжеской) и церковной культурой предстает в этом эпизоде чрезвычайно отчетливо. Отражение скоморошеской традиции усматривается в таком литературном памятнике, как слово Даниила Заточника (Лихачев, 1954, с. 111—118), явно связанном с княжеским обычаем . Скоморошество как импортированное явление придворной культуры, по-видимому, еще достаточно отчетливо отличается на этом этапе от языческих игрищ: показательны в этом смысле изображения скоморохов в росписи киевской св. Софии и на мелетовских фресках в Новгороде (о связи этих изображений с византийским культурным влиянием и, в частности, с жизнью византийского императорского двора см.: Лазарев, 1953, с. 171-174; Лихачев, 1964; Бетин, 1973; ср. изображение жонглеров на средневековых романских храмах — Деон- на, 1953, с. 78). В дальнейшем обе стихии сливаются в культурном сознании, и борьба со скоморошеством ведется под знаком борьбы с язычеством.

К XIII в. в результате татаро-монгольского нашествия и завоевания Константинополя крестоносцами (1212 г.) культурные контакты с Константинополем прекращаются, что приводит к исчезновению поддерживаемой этими контактами эллинизированной светской культуры. Греческое влияние продолжается, однако, в церковной сфере.

К содержанию книги: ОЧЕРК ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА