ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКО-РУССКАЯ ДИГЛОССИЯ: СТАНОВЛЕНИЕ И ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА

Смотрите также:

Современный русский язык

Сложение русского литературного языка

Радзивиловская летопись

Культура Руси 12 13 веков

Древняя русь в летописях

Развитие русской литературы в 18 веке

Языковедение

Пушкин

История и культурология

Карамзин: История государства Российского

Ключевский: курс лекций по истории России

Татищев: История Российская

Эпоха Петра 1

Взаимное влияние церковнославянского и русского языка и проблема границы между ними

Сосуществование двух языков в рамках диглоссии — книжного церковнославянского и разговорного русского — не исключает возможности взаимного влияния их друг на друга. Тем не менее, русское влияние на церковнославянский язык, вопреки Шахматову, не приводит к ассимиляции церковнославянского языка, но сводится лишь к его адаптации на русской почве. В процессе такой адаптации определенные языковые элементы, восточнославянские по своему происхождению, усваиваются церковнославянским языком русской редакции, т.е. допускаются нормой церковнославянского языка. Первоначально соответствующие формы входят в церковнославянскую языковую норму на правах факультативных вариантов, которые конкурируют в церковнославянском языке русской редакции с коррелянтными формами южнославянского происхождения, выступая в качестве допустимых отклонений от нормативных южнославянских форм.

В дальнейшем, по мере освобождения от влияния южнославянских протографов — этот процесс имеет место по крайней мере с начала XII в. — соответствующие восточнославянские формы начинают восприниматься как нормативные, тогда как южнославянские написания могут допускаться лишь в качестве вариантных. Таким образом, если в начале русская церковнославянская орфография фигурировала как допустимое — в пределах нормы — отклонение от южнославянской, то с XII в. положение меняется: южнославянская орфография представляет собой допустимое отклонение от русской нормы. Существенно, что с конца XII в. южнославянские написания могут исправляться в рукописях на русские, и это наглядно свидетельствует о том, что соответствующая русская форма признается правильной, а южнославянская расценивается как неправильная (см., например, регулярное исправление окончания тв. падежа -омъ на -ъмь в Выголексинском сборнике — Судник, 1963, с. 196). Так в процессе адаптации церковнославянского языка на русской почве образуется специальная норма русского церковнославянского языка.

Необходимо, таким образом, отличать признаки церковнославянского языка русской редакции, входящие в норму этого языка, от признаков живого русского языка, находящихся вне этой нормы; иначе говоря следует различать русизмы как явление книжного языка (определяющие специфику русского извода церковнославянского языка по сравнению с другими изводами) и русизмы как явления живой речи (определяющие противопоставление книжного и некнижного языка на Руси). Так, например, написание ж (а не жд) в соответствии с о.-сл. *dj безусловно входит в норму Русского церковнославянского языка XI—XIV вв.; подобные признаки определяют противопоставление церковнославянского языка русской редакции и церковнославянского языка южнославянских редакций, не определяя при этом противопоставления русского книжного (церковнославянского) и некнижного языков. Между тем, написание ч.(а не щ, шт, шч) в соответствии с о.-сл. *tj представляет собой явное отклонение от книжной нормы, которое в церковнославянском тексте может иметь лишь непреднамеренный характер и должно расцениваться как ошибка, результат окказионального влияния живой речи; подобные признаки и определяют дистанцию между книжным и некнижным языком .

Говоря о церковнославянской языковой норме, следует иметь в виду ее принципиальную вариативность, которая, между прочим, определяет возможность разных написаний одного и того же слова (как у разных писцов, так даже и у одного писца); такая вариативность особенно ярко проявляется в текстах, написанных разными писцами, которые могут следовать при этом разным орфографическим принципам . Вариация написаний определяется, с одной стороны, колебаниями между южнославянскими написаниями (отражающими влияние протографов) и русскими написаниями (отражающими специальную норму русского церковнославянского языка), с другой стороны — колебаниями между написаниями, отражающими орфографическую традицию (влияние графического традиционализма), и написаниями, ориентированными на книжное произношение (влияние фонетического традиционализма) . Колебания такого рода могут быть допустимы в рамках книжной языковой нормы; напротив, окказиональное влияние живой речи, которое также может иметь место в церковнославянском тексте, нарушает эту норму. Соответственно, именно граница между книжным и некнижным языком приобретает в этих условиях принципиально важное значение, определяя представление о языковой норме.

Адаптация церковнославянского языка на русской почве, в процессе которой по мере освобождения от южнославянских протографов образуется специальная норма церковнославянского языка, осуществляется прежде всего на фонетическом уровне; основным фактором здесь оказывается книжное (церковное) произношение (см. о нем: Успенский, 1971). Соответственно, в древнейший период (до второго южнославянского влияния) орфография в общем ориентируется — в большей или меньшей степени — на книжное произношение, ему подчиняется и им проверяется; в частности, писцы стремились выдержать усвоенную ими у южных славян орфографию лишь в тех случаях, когда она не вступала в конфликт с книжным произношением (см.: Дурново, 1924—1927, IV, с. 73— 74; V, с. 112). Русская церковнославянская орфография стабилизировалась не сразу, тогда как произносительная норма установилась, видимо, достаточно быстро — это было вызвано практической необходимостью читать богослужебные тексты. Будучи непосредственно связано с практикой богослужения, книжное произношение требовало единообразия, и можно полагать, что единая норма произношения как элемент церковного обряда усваивалась по мере распространения христианского учения; таким образом, первоначально книжное произношение было, по-видимому, более или менее одинаковым на всей территории Древней Руси. Напротив, орфография в отличие от произношения изначально допускала значительный диапазон колебаний, поскольку с самого начала на Русь попадали книги с различными орфографическими системами. Соответственно, умение читать было повсеместным и входило в процесс элементарного религиозного образования; что в принципе предполагало единую систему чтения, — умение писать не было столь повсеместным, поскольку оно не связано непосредственно с сакральным моментом. Таким образом, обучение церковнославянскому языку связывалось прежде всего с обучением чтению по нормам книжного произношения, тогда как умение писать предстает как вторичное явление: если правописанию и обучали, то во "всяком случае не повсеместно, а лишь в специальных скрипто- риях . Естественно, что в этих условиях написание мо^ет подчиняться произношению и иногда выступает как письменная фиксация (транскрипция) традиционного книжного произношения. Соотношение между произносительной и орфографической нормой представляет собой ключевой момент при типологической характеристике памятника письменности: при анализе церковнославянских текстов необходимо отдавать себе отчет, какое место занимает рассматриваемый текст на шкале, крайние точки которой определяются отражением протографа, с одной стороны, и транскрипцией книжного произношения, с другой.

Таким образом, книжное произношение выступает как принципиально важный стабилизирующий фактор в становлении орфографических норм русского церковнославянского языка. При этом книжное произношение в ряде моментов может быть не противопоставлено живому произношению, т.е. может совпадать с живым произношением и генетически быть им обусловленным . В подобных случаях и проявляется русское влияние на церковнославянский язык.

Примеры русского влияния на церковнославянский язык, закрепляющегося в книжной норме, мы находим прежде всего в области фонетики и орфографии, отчасти в грамматике и, наконец, в лексике, но лексика наименее показательна при различении книжного и некнижного языка, поскольку лексический уровень характеризуется большей проницаемостью, чем другие языковые уровни. В самом деле, если в отношении фонетической и грамматической нормы носитель языка при овладении литературным ясыком так или иначе ориентируется на правила, то в отношении лексической нормы ему преимущественно приходится ориентироваться на тексты: здесь по необходимости имеет место подход начетчика, когда лишь начитанность в текстах позволяет судить о встречаемости в книжном языке того или иного слова или корня (поэтому, кстати, обучение предполагало заучивание наизусть определенного корпуса текстов — в частности, Псалтыри и т.п.). Отсюда определяется относительная ненормированность лексического уровня в древнейший период. Норма может проявляться здесь только в отношении отдельных слов, на которые обращается особое внимание и которые могут задаваться списком при обучении (ср. соответствия типа говорю — глаголю, щека — ланита и т.п.), но она не может распространяться на весь пласт лексики в силу естественной ограниченности человеческой памяти31.

Русское влияние на церковнославянский язык, определившее формирование и эволюцию церковнославянского языка русского извода, было ограниченным, поскольку влиянию такого рода противодействовал языковой консерватизм книжной нормы: русская языковая стихия проходила, таким образом, через фильтр церковнославянской нормы, которая в одних случаях допускала проникновение русских элементов, а в других — противодействовала влиянию разговорного языка на книжный. Напротив, церковнославянское влияние на русский язык в принципе не испытывало подобных ограничений, поскольку для русского языка не существовало никакой кодифицированной формы; соответственно, русская речь свободно заимствует элементы церковнославянского текста, после чего окказиональные заимствования в речи могут закрепляться в языке. Итак, при взаимодействии церковнославянского и русского языков в обоих случаях — как в случае церковнославянского, так и в случае русского влияния — имеют место окказиональные заимствования: окказиональные русизмы в церковнославянской речи (тексте) и окказиональные церковнославянизмы в русской речи (тексте). Но в случае церковнославянского языка явления такого рода остаются отклонениями от нормы и по существу не имеют отношения к норме как таковой; можно сказать, что они остаются явлениями речи, а не языка, т.е. воспринимаются как особенность (свойство) тех или иных конкретных текстов, но не церковнославянских текстов вообще. Между тем, в случае русского языка — в силу его некодифицирован- Ности — окказиональные заимствования легко усваиваются языком, т.е. становятся фактом языка, а не речи. Отсюда мы имеем очень сильное влияние книжного на разговорный язык при диглоссии при относительно слабом влиянии в обратном направлении.

Церковнославянское влияние на разговорный язык отразилось, по-видимому, в русских говорах, где широко представлены неполногласные формы (см.: Дорохова, 1971; Порохова, 1976). Разумеется, не всегда возможно отличить древние заимствования из церковнославянского от более поздних, однако в ряде случаев имеет место характерное расхождение значений между аналогичными по форме церковнославянскими и диалектными словами, которое может указывать на древность заимствования; ср., например, такое расхождение между церковнославянским благий и русским влагой (в русском языке слово приобретает отрицательное значение); благой в специфически русском значении встречается уже у Афанасия Никитина, но надо полагать, что письменной фиксации предшествовал более или менее длительный процесс освоения данного слова в разговорной речи (ср. еще Русский глагол блажить «дурить» при церковнославянском блажити «прославлять», а также собственно русские образования отсюда, как блажь, блажной и т.п.). В некоторых случаях до нас дошло церковнославянское слово и не дошло коррелирующее с ним русское, которое мы можем восстановить, лишь исходя из фонетических соответствий; если предполагать, что такое слово было в русском языке, необходимо признать, что оно полностью вытеснено церковнославянизмом. Так, полагают, что церковнославянизм пища полностью вытеснил исконно русское *пича (Ковтун, 1977, с. 76—77); аналогичным образом церковнославянизм вещь, может быть, вытеснил исконно русское *вечъ (Фасмер, I, с. 309). Реконструируемые русские формы не встречаются при этом ни в литературном, ни в диалектном языке; не зафиксированы они и в памятниках письменности. Слово веремя, встречающееся в древнерусских текстах (Срезневский, I, стлб. 244; Сл. РЯ XI—XVII вв., II, с. 85), не зарегистрировано в великорусских диалектах, т.е. исконная русская форма вытеснена здесь церковнославянизмом время (ср., однако, укр. верем'я «погода»). Точно так же церковнославянизм член вытеснил, по-видимо- му, русскую форму челон, которая представлена, между тем, в древнейшей письменности (см. такую форму в Христино- польском апостоле XII в. — Шахматов, 1915, с. 150, § 242; Соболевский, 1907, с. 24) .

Наконец, мы располагаем и прямым свидетельством о церковнославянском влиянии на разговорную речь Киевской Руси. Такое свидетельство содержится в «Теогонии» Иоанна Цеца (сер. XII в.), где приводится русская фраза в греческой транскрипции: сгбрйтгрйте, a-eorpi/R£<*... 86(3pa 6EVT|, т.е. «Сдра[в], брате, сестрице... добръ день» (Моравчик, 1930, с. 356—357; ср.: Ларин, 1946, с. 72; — цитируется рукопись XV в.) .

Как видим, обычное разговорное обращение, фигурирующее в «Теогонии» в качестве типичной русской фразы, содержит неполногласную форму.

Церковнославянское влияние на русский язык, проявляясь непосредственно, в разговорной речи, тем более должно было проявляться в письменной (некнижной) речи — этому способствовал сам процесс письменной фиксации текста. В самом деле, привычки письменного изложения у любого писца естественно связывались с обучением церковнославянской грамоте; соответственно, книжные навыки, усвоенные при таком обучении, могли автоматически отражаться на письме. Отсюда объясняются, между прочим, элементы церковнославянской орфографии в деловой письменности (см., например, о Мстиславовой грамоте — Дурново, 1969, с. 97; Успенский, 1973а, с. 327—328; ср. вообще о церковнославянизмах в этой грамоте — Дурново, 1969, с. 94—95; Исаченко, 1970).

Славянизация русского языка (главным образом на лексическом уровне) способствовала характерному для диглоссии восприятию русского языка как отклонению от книжного церковнославянского, т.е. в конечном итоге способствовала становлению и стабилизации диглоссии как языковой ситуации. Как бы ни был славянизирован русский язык, он все равно является в языковом сознании простым, некнижным: любое сознательное отклонение от церковнославянской языковой нормы в принципе дает возможность воспринимать текст как просторечный. Вместе с тем, поскольку русский язык свободно эволюционирует на глазах у носителя языка, а церковнославянский (кодифицированный) язык остается более или менее стабильным, процесс языковой эволюции закономерно воспринимается как порча, удаление от исходного состояния; церковнославянский язык в силу своей стабильности отождествляется с исходным состоянием языка, с языком-предком (лишь во второй пол. XVIII в. против такого понимания выступают Ломоносов и Барсов, а затем Карамзин, Каченовский, Востоков).

К содержанию книги: ОЧЕРК ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА