Цыганский миф

Смотрите также:

Пушкин Цыганы

Цыганы шумною толпой. По Бессарабии кочуют...

ЕВГРАФ СОРОКИН. Испанские цыгане

ЦЫГАНКА ПРЕДСКАЗАЛА СПАСЕНИЕ

Цыганы. Пушкин. И всюду страсти роковые И от судеб защиты нет

ИНОРОДЕЦ немец в славянской мифологии

... Именно родством с чертом объясняется черный цвет волос у цыган.

Цыганское гадание. ГАДАНИЯ НА МОНЕТАХ

немецкий художник график Отто Мюллер. Биография и картины ...

именно цыгане стали излюбленными моделями художника...

ШАМАНЫ

К сибирским шаманам близки в формах своей деятельности цыганские шаманки-човали...

Пушкин и цыгане

Согласно энциклопедическому словарю, миф — это рассказ, повествование о богах, героях, демонах, духах и др., отражающее фантастические представления людей о мире, природе и человеческом бытии. Под цыганским мифом мы прежде всего подразумеваем систему представлений о цыганах. Долгие годы работая над цыганским фольклором, многочисленными литературными источниками, изучая жизнь этого народа изнутри, мы прищли к выводу, что в своем подавляющем большинстве литература прошлых лет, посвященная цыганам,— набор небылиц. Этому есть одно опраэдание: сами цыгане с первых же дней исхода из Индии активно способствовали рождению мифов о себе. Но вот парадокс: чтобы существовать в мире, который был враждебен к ним, в атмосфере активного неприятия, порой доходившего до крайних форм, цыгане были вынуждены окружать себя тайной. От тайны до мифа — один шаг. С другой стороны, миф постоянно оборачивался против цыган. Вот так и прожили они на земле полтора ты- сячелетйя: окруженные романтическим ореолом загадочности и вечно погруженные в жестокие реалии собственной жизни, закрытой для постороннего взгляда.

Цыганский миф многообразен. В нем и попытки представить себя потомками фараонов, выходцами из Египта, или найти в христианстве «своих» святых, и опасное самоутверждение в роли колдунов, чародеев, ясновидящих, предсказателей судьбы. Мы уже говорили об этом. В этой главе мы хотим рассказать о мифе, который сложился на русской почве и принял яркие очертания именно в России. Миф культивировался в продолжение двух последних столетий и оставил неизгладимый след в русской культуре. Крайне необходимо объяснить это явление — для понимания большого периода русской культуры, неразрывно связанного с цыганами.

Мы уже рассказывали об истории русских цыган, цитировали правительственные указы, документы, целью которых было — «навести порядок» среди этого народа. Своей цели эти указы не достигли, но способствовали возникновению в сознании обывателя стереотипного образа цыган. Образ этот был резко негативным. И тем не менее цыганам удалось выжить и сохранить свою национальную общность. Немалую роль здесь сыграли их врожденные способндсти к музыкальному творчеству, их искусство, которое всколыхнуло русское общество, заставило его обратиться к своеобразной цыганской культуре, прислушаться к ней. Цыганская тема заняла прочное место в русской литературе и искусстве, что плодотворно повлияло на развитие обеих культур. Но цыганское искусство не только эмоционально возбуждало русское общество, двигало творческую мысль, оно нередко способствовало образованию чисто житейских связей.

По-разному можно смотреть на эти связи. Существовали как бы три точки зрения: взгляд общества, который по прошествии лет легче всего выявляется через прессу или «массовую литературу» того времени: взгляд литературно-творческих кругов, то есть взгляд значительно более зоркий, но зависящий во многом как от глубины постижения цыганской жизни, так и от состояния общественного мнения, ибо искусство не только ведет общество, но и служит ему; взгляд самих цыган, о котором говорить было как-то не принято, но который всегда существовал. Эти три точки зрения, как правило, не совпадали. Именно поэтому цыганская жизнь представала перед обществом в виде штампованного набора душераздирающих мифов. Сложность развенчания их заключается в том, что многие, писавшие о цыганской жизни прошлого, брали за основу достаточно хорошо знакомые факты (как правило, эпизоды из жизни известных людей), что создавало иллюзию достоверности. То, что обществу было неизвестно, попросту извращалось. Именно тут буйная фантазия мистификаторов работала вовсю. Кажущаяся правдивость цыганских мифов и сегодня затрудняет попытки отделить правду от лжи. Многого теперь не проверишь, и все же попытаемся отнестись к подобного рода материалам критически.

Один из наиболее ярких и распространенных цыганских мифов, созданных на русской почве, был связан с именем А. С. Пушкина.

О великом русском поэте написано много. В своей работе мы неоднократно сталкивались с материалами, имеющими самое непосредственное отношение к жизни Пушкина. Поэт не раз соприкасался с цыганами. Он любил этот народ. Цыгане оставили глубокий след в душе Пушкина и в его творчестве. И эта духовная связь породила целый ряд мифов, имевших хождение как в русском обществе, так и у цыган. Вольно или невольно эти мифы преломились и в исследовательской литературе. Причина здесь одна: пушкиноведы, касаясь цыганских периодов в творчестве поэта, забывали о самих цыганах, не знали и не понимали их жизни.

Прежде всего — что это были за цыгане, с которыми встречался Пушкин? Вопрос этот не праздный. Мы говорили, что цыганская среда неоднородна и что только на территории России существует несколько этнографических групп цыган, отличающихся друг от друга по многим признакам. Кроме того, немаловажно и деление на цыган оседлых и таборных. Задаваясь вопросом, с какими цыганами встречался Пушкин, мы выделяем два периода жизни поэта: молдавский и московский. В Москве Пушкин общался с хоровыми цыганами, солистами прославленного цыганского хора под руководством Ильи Осиповича Соколова. Это были так называемые «русские цыгане». В Молдавии же поэт был знаком с цыганами другой этнографической группы. Теперь трудно сказать точно какой именно. Ясно одно: и язык, и обычаи, и искусство этих цыгац резко отличались. Это очень важный момент, в дальнейшем читатель убедится в этом.

Обратимся к молдавскому периоду жизни поэта. Во время ссылки в Молдавии (1820 — 1823) Пушкин имел возможность не только слышать игру профессиональных цыганских музыкантов, но и жить среди оседлых сельских цыган, которые в силу традиции не оставили привычки к кочевью и летом отправлялись в путь пр ближайшим окрестностям. Все в кочевой $сизни было для поэта необычным, вее будило воображение доставляло след в душе. К тому же поэт был молод, а положение ссыльного было невыносимо для его свободолюбивого сердца.

Молдавский период в жизни и творчестве Пушкина изучен д описан досконально. Благодаря работам наших замечательных пушкиноведов М. Цявловского и Б. Трубецкого теперь с большой достоверностью установлено, что с 28 июля по 20 августа 1821 года в районе села Долна А. С. Пушкин повстречал кочующий цыганский табор и жил в нем. Даты были определены на основании анализа переписки Пушкина. Это вовсе не значит, что Пушкин провел в таборе все время. Это период, когда поэт мог жить в нем. Единственным достоверным источником на этот счет стали воспоминания Зам- фира Ралли-Арборе (1848 — 1933), русского революционера и молдавского писателя. Его отец был в дружбе с Пушкиным. Именно с его крепостными цыганами встречался поэт в Молдавии. Вот отрывок из его воспоминаний:

«Однажды,— рассказывала мне тетушка Екатерина Захаровна,— твой отец собирался посетить одно из отцовских имений — Долну. Между этим имением и другим, Юрчены, в лесу находится цыганская деревня. Цыганы этой деревни принадлежали твоему отцу. Вот, помню, однажды Александр Сергеевич и поехал с твоим отцом в Долну, откуда они поехали лесом в Юрчены и, конечно, посетили лесных цыган. Табор этот имел старика булибашу (старосту, вожака табора.— Е. Д., А. Г.), известного своим авторитетом среди цыган; у старика булибаши была красавица дочь. Я прекрасно помню эту девушку. Ее звали Земфирой; она была высокого роста, с большими черными глазами и вьющимися длинными косами...»

Не только красота Земфиры пленила воображение Пушкина, но и весь ее необычный вид: по воспоминаниям, она курила трубку и ходила в мужской одежде. Тем, кто знает обычаи и нравы цыган, внешний облик Земфиры может сказать, что, во-первых, она была незамужней, а во-вторых, что у старика булибаши не было сыновей. В этом случае забота о лошадях и домашних животных падает на плечи одной из дочерей, обязательно незамужней. Подобное встречается у цыган довольно редко.

Однако продолжим. Оставив К. 3. Ралли, Пушкин ушел в цыганский табор и поселился в шатре старика булибаши. Почему-то до сих пор ни один пушкиновед не задался простым и естественным вопросом: на каком языке общался Пушкин с цыганами? Бессарабия отошла к России по Бухарестскому миру в 1812 году. С тех пор прошло всего девять лет. Трудно представить, что цыгане к тому времени владели русским языком, хотя знали молдавский. Но Пушкин не знал ни цыганского, ни молдавского. Можно даже допустить, что какие-то азы русского языка знал старик булибаши, но уж безусловно не знала его Земфира. Так на каком же языке они общались? Скорее всего, это был выразительный, но бедный язык мимики и жестов.

Нет большей нелепицы, чем миф о свободе нравов в цыганской среде. С трудом верится, что любовная история поэта и Земфиры (да и была ли она?!) имела какое-либо развитие.

Неожиданной выглядит и ее развязка. Вот что пишет об этом Замфир Ралли-Арборе:

«В одно раннее утро Александр Сергеевич проснулся в шатре булибаши один-одинешенек, Земфира исчезла из табора. Оказалось, что она бежала в Варзарешты, куда помчался вслед за ней Пушкин, однако ее там не оказалось, благодаря, конечно, цыганам, которые предупредили ее».

Стало известно, что Земфира бежала из табора вместе со своим возлюбленным — цыганом, которого любила задолго до знакомства с Пушкиным. Ходили также слухи, что некоторое время спустя Земфира была убита из ревности. Мы приводим эти факты с одной целью: показать ту реальую жизненную основу, которая послужила материалом для поэмы «Цыганы», вышедшей в свет в 1824 году. О жизни Пушкина среди цыган знали многие, и вполне естественно, что версия об адекватности образа Алеко самому поэту моментально всплыла на поверхность. И тогда на свет появились всякого рода мифы о пребывании Пушкина среди цыган. Обратим внимание на один из них.

В журнале «Русское обозрение» (Москва, 1867, т. 43, 44) были опубликованы воспоминания Елизаветы Францевой «А. С. Пушкин в Бессарабии (Из семейных преданий)». Отец Е. Францевой, молодой дворянин Д. Кириенко-Волоши- нов, вместе с Пушкиным служил в Кишиневе в канцелярии начальника края Инзова. По свидетельству Е. Францевой, молодые люди были дружны, хотя и находились порой в сложных отношениях. Совсем юная в то время Е. Францева была свидетельницей этих отношений. И вот спустя сорок шесть лет после описываемых событий на свет всплывают «семейные предания», сюжет которых вполне мог лечь в основу хорошего детектива. Вероятно, чтобы придать воспоминаниям большую достоверность, Е. Францева привела массу живописных подробностей. Однако благодаря именно этим подробностям ясно, что весь рассказ Е. Францевой — абсолютный вымысел. Так Е. Францева рассказывает, как цыганка предсказывала Пушкину его судьбу. Он!а нагадала ему и блестящую карьеру, и намекнула, что в будущем он будет близок к царю, и предсказала женитьбу на красавице, которая «и старого сапога его не стоит» и из-за которой он погибнет на дуэли, причем именно зимой. Но Е. Францева не ограничилась этим, она пустилась в пучину этнографических изысканий и, естественно, немедленно там утонула. Она нарисовала сцену цыганского венчания, изобразила другие обряды. Ничего общего с подлинно цыганскими обрядами они не имеют.

Предлагаем на суд читателей рассказ Е. Францевой про обряд цыганского венчания, который она якобы записала со слов некоей цыганки:

« — Венчает у нас обыкновенно старейший изо всех цыган табора, и к нему же все обращаются за советами во всех затруднительных случаях жизни. Он же у нас разбирает всякие ссоры и несогласия в таборе и решает беспрекословно все важные начинания и общие всем нам вопросы. Для всяких таких случаев у нас имеется отдельный шатер, в котором никто не живет. И вот, когда нужно венчать кого-либо, внутренность этого шатра убирается красною материей, а посредине его ставится также красным обитое возвышение с таким же подножием. Старейший в таборе накидывает сверх своей одежды красный плащ и такую же высокую красную шапку с белым конским хвостом надевает себе на голову. Потом, взяв в руки длинную плеть, он садится на приготовленное для него возвышение, прежде чем входят жених и невеста, которые приносят с собой связанного по ногам черного петуха и белую курицу и кладут их у подножия возвышения с глубоким поклоном старейшему, целуя в то же время обе красные туфли его. Затем оба становятся перед ним на колена и ждут его первого слова, скрестив на груди руки и опустив перед ним голову. Тогда старейший берет в зубы несколько ниток разноцветного шелка и начинает их скручивать в шнурок, неразборчиво бормоча в то же время некоторые, одному ему известные, слова заклинанья. Потом он велит жениху и невесте повернуться на коленях друг к другу лицом и привязывает их одного к другому за шею только что скрученным шнурком разноцветного шелка. Связав их таким образом, старейший обращается к брачующимся с такими, громко сказанными словами:

—        Поведайте оба, предо мной во прахе стоящие: какому высшему существу принадлежат тела ваши и все, чем вы обладаете здесь, на этой подлой земле, так далеко отстоящей от того священного места, где находилось когда-то наше царство цыганское?

Здесь старейший высоко приподнимает в воздухе свою огромную ременную плеть и, со всего размаха ударяя ею по голой земле, говорит с яростью:

—        Сгиньте все чуждые нам владетели этой подлой земли, которая должна вскоре разверзнуться и поглотить все народы, за исключением одного лишь цыганского племени, где бы ни находились разбросанными его единственно заслужившие жизнь сыновья...

Тогда жених и невеста крепко бьют себя в грудь кулаками и отвечают с рыданиями:

—        Тела, жизнь и имущество наши все без остатка принадлежат не нам, недостойным, а тебе одному, о великий король наш и царь, Альтруин многомилостивый.

Старейший возлагает тогда обе руки свои на низко скло- нейные перед ним головы жениха и невесты и опять говорит:

—        Значит, тот, кого вы видите нынче восседающим на золотом троне сем, не есть обыкновенный простой человек, как вы все, а кто-то иной, до кого смертным всем так же трудно подняться в нравственном отношении, как до звезд, плавающих в необозримом воздушном пространстве над нами?

—        Так есть; ты сказал истину,— отвечает жених, тогда как невеста должна теперь только лишь плакать.

—        Ну, и кто же, по-вашему, тот, кто по воле своей соединяет теперь ваши обе жизни в одну неразрывную? — снова спрашивает старейший, снимая руку с головы одной только невесты, которая тотчас же должна опустить свою голову на подножие трона.

В тот же самый момент спрашивающий кладет на неподвижно лежащую таким образом голову свою левую ногу, которую уже не снимает с нее до самого окончания свадебного обряда. Жених же говорит в это время такие слова:

—        Тот, кто соединяет меня нынче с этою подлою, не заслуживающей такой высокой чести, коварною и низкою во всех отношениях женщиной, есть не кто иной, как сам великий король и царь бесславно погибшего царства цыганского, Альтруин беспорочный и чистый.

Что же стало с этим царством моим?

—        Погибло оно, безвозвратно погибло и исчезло бесследно с лица земли во веки веков! — с рыданием должен воскликнуть при этом жених, много раз ударяя головой о ступени подножия трона.

—        Я забыла сказать,— заметила тут внезапно рассказчица, — что шнурок делается очень длинный, для того чтобы обе головы могли в нем свободно отдалиться при случае одна от другой.

И вот вскоре после того,— продолжала Смаранда (так звали мнимого информанта Е. Францевой.— Е. Д., А. Г.) свое описание,— как жених выговорит последнюю фразу и стукнется несколько раз головой о дерево, старейший внезапно и грозно вскрикивает, приподнимаясь на троне:

—        Презренная гадина, встань и ответствуй!

Невеста вскакивает как ужаленная опять на колени и, ни слова не говоря, выжидает продолжения речи.

—        Кто виновен в погибели славного царства цыганского? — во все горло вскрикивает снова старейший, тогда как невеста, рыдая, ему отвечает:

—        Увы мне несчастной, то была такая же гнусная, продажная тварь, как и я, пред тобою стоящая...

—        А, ты созналась, презренная, в подлой вине своей,— изо всех теперь сил должен выкрикнуть мнимый царь и, тут же схватив лежащую плеть на земле, три раза нещадно обязан ударить ею по спине плачущей девушки...

Смаранда опять прервала здесь описание свадебного обряда и, закурив свою неизменную трубку, с искренним смехом заметила удивленному отцу моему:

—        Знаешь, милый мой господин, я уверена, что большинство наших женщин слишком уж рано сходятся с мужчинами единственно потому только, чтобы не иметь уже надобности подвергать себя такой жестокой и унизительной пытке, как весь обряд венчания нашего... Я не раз говорила старикам нашим об этом, советуя выпустить хоть удары кнута и еще последнюю подробность, которая, пожалуй, и того больше заставляет девушек наших бояться венчания по закону цыганскому. Но, однако, несмотря на то что все согласны в этом со мной, никто не решается не только выпустить, но что-либо изменить во всем этом страшном издевательстве над бедными молодыми цыганками нашими...

Ну, слушай дальше и удивляйся теперь еще больше,— засмеялась снова Смаранда, медленно продолжая рассказывать: — После того как сильно избитая девушка целует побившую ее руку и кнут, который благоговейно кладет у ног жениха, Альтруин ее опять вопрошает такими словами:

—        Как звалась эта гнусная женщина, да будет навеки проклято имя ее?

—        Калиостой она называлась, и никто больше не назовется подлым именем тем...

—        Расскажи, что ты знаешь о ней.

—        Калиоста была,— начинает невеста, продолжая рыдать и держаться за спину,— любимою женою Альтруина, которой он верил безмерно и которую обожал больше жизни своей. Но, прельстившись драгоценными камнями персидского царя, соседа недальнего, она вздумала тайно обменять на них царство супруга своего Альтруина, которому замыслила отрубить во сне голову. Однако на первый раз убийство это не удалось преступной жене, и вот почему: когда она уже занесла свою секиру над головой спящего царя и супруга, собираясь убить его, спавшая рядом с ним собачка по имени Феска так сильно впилась ей в ногу зубами, что она вскрикнула как бешеная и этим сама разбудила супруга. Тем не менее она успела оружие свое скрыть под ночными покровами и каким-то обманом вывернуться из грозившей опасности, требуя смерти укусившей ее, будто бы без причины, собачки. Безгранично любивший Калиосту супруг поверил ей и исполнил ее гнусное требование той же ночью. На другую ночь все было ею покончено, и таким-то образом персидский царь уже беспрепятственно завладел царством цыганским, откуда все подданные убитого разбрелись в разные стороны, рассыпавшись по горам, по долам, селеньям и городам инородным, где скитаются без постоянного пристанища и поныне...

Едва невеста заканчивает последнюю фразу, как старейший быстро спускается с трона, велев подняться на ноги жениху и невесте, вместе с которыми начинает громко проклинать и бранить на чем свет стоит Калиосту и соседа ее, персидского царя, имени которого, впрочем, при этом ни разу не произносят, затем он велит жениху и невесте рвануть головы в разные стороны. Тогда тонкий шнурок разрывается и остается на шее одного из молодых. Если он висит на более нежной шее молодой женщины, то иногда оставляет от себя едва заметный кровавый след вокруг нее; последний признак считается верным предзнаменованием измены жены и кровавой за это расплаты от мужа, который в задаток должен тут же хлестнуть ее плетью еще несколько раз не шутя... После этого старейший закалывает у подножия трона npnL несенных молодыми людьми черного петуха и белую курицу; невеста обязана высосать кровь из разрезанной шеи петуха, а жених со своей стороны проделывает с курицей то же самое, п.ока не. перестанет литься кровь. Тогда старейший уже в последний раз громко обращается к повенчанным с такими словами:

— Теперь, когда, напившись крови друг друга, вы этим как бы смешали вместе оба свои существа, тела ваши и жизни уже не имеют ничего в себе, единственно одному из вас принадлежащего лично. Нет, дети мои, оба вы ныне, по воле многострадального Альтруина, пролившего за святость брачного договора безвинную кровь свою, уже составляете вместе одно целое, нераздельное, не допускающее ничего в себе лично особенного... Грядите же, взявшись за руки, в один общий шатер, и да будет вечно над вами и детьми вашими благословение великого мученика Альтруина, короля и царя бесследно исчезнувшего царства цыганского...»

Альтруин и Калиоста — Агамемнон и Клитемнестра... Не так уж и оригинальна фантазия Б. Францевой, если попытаться разобрать ее «произведение».

«Ну и что? — спросит иной читатель.— Обычная мистификация, каких немало было в литературе». Да так ли это безобидно, как кажется? Та же Е. Францева утверждает, что якобы существовал ранний вариант поэмы «Цыганы», написанный по следам событий, о которых идет речь в ее «предании»,— убийство цыганки и польского дворянина. Кроме того, она приводит стихи Пушкина, которые тот написал в их семейный альбом. Пусть пушкиноведы решают, подлинны ли те стихи; что же касается с^мих «преданий», мы твердо скажем, что они — малоталантливая ложь.

Удивительно, но и в наши дни миф Е. Францевой продолжает жить. Если читатель окажется в доме-музее М. Волошина в Крыму, от экскурсовода он услышит эту историю как семейное предание дома Волошиных. Дело в том, что дворянин Д. Кириенко-Волошинов (о котором мы говорили раньше), друживший с Пушкиным во время ссылки поэта в Молдавию, был родственником М. Волошина.

Легенда о жизни Пушкина среди цыган

В 1980 году на станции Семрино Ленинградской области от русского цыгана И. М. Федорова («Пилича») нам довелось записать легенду о жизни Пушкина среди цыган. О нашей встрече с ним мы уже писали. Здесь же несколько подробнее остановимся на самой легенде. Как и все мифы, посвященные жизни Пушкина среди цыган, эта легенда основывается на версии об адекватности образа Алеко и поэта. Когда Пушкин оказался в таборе, его вожак предложил ему «жить по собственному разумению». Далее в легенде говорится:

«...Да только не стал Пушкин ни кузнецом, ни цыганским барышником. Сидел он себе на пеньке да книги свои писал. А еще — рисовал много: детей цыганских рисовал, коней, как пляшут цыгане, как поют для богачей, как милостыню просят, как гадают — всё как есть рисовал. Жаль только, что не дошли эти рисунки до наших дней — в таборе погибли при пожаре».

Итак, упоминается про излюбленную пушкинскую привычку делать быстрые зарисовки и даже приводятся их сюжеты. Вряд ли такая подробность придумана полуграмотным цыганом. Рисунки Пушкина, изображающие цыганский табор, хорошо известны тем, кто знаком с творчеством поэта. Пушкин нарисовал цыганскую палатку с повозкой/стоящей в дальнем конце шатра. Такую деталь придумать невозможно. Нарисовал он и цыганку, кормящую грудью младенца, и медведя с ошейником, которого, впрочем, вполне можно принять и за собаку.

Информация у цыган распространяется быстро, и спустя некоторое время после посещения Пушкиным цыганского табора наверняка многие цыгане России знали, что поэт жил там-то и там-то, у тех-то цыган; узнали они и о смерти Земфиры. Когда же появилась на свет пушкинская поэма, которую прочитали (среди цыган были грамотные люди) и передали из уст в уста, то в сознании цыган события, о которых в ней говорится, трансформировались в факты биографии поэта. Что-то было присочинено. Так создавалась легенда. Особенно интересна ее романтическая концовка. По цыганскому закону, убийство из ревности жены, изменившей мужу, считается справедливым. Но Пушкин «убил своего соперника», а в этом случае собирается цыганский суд. Вот что говорится об этом в легенде:

«...Долго совещались старики и решили осудить Пушкина по старинному обычаю: посадить его на камень, а потом изгнать из табора. Только за убийство была эта кара. Когда сажали человека на камень — сердце его (так верили цыгане) должно было окаменеть для цыганского рода... Посадили Пушкина на камень, а табор снялся с места и укатил в степь».

Но пусть читатель не думает, что у цыган сохранились столь мрачные воспоминания о поэте. Та же легенда начинается со слов признательности и уважения к нему:

«Издавна имя Пушкина среди цыган в почете за то, что он их добрым словом поминал, за то, что любил их, за то, что жил среди них, что книги о них писал...»

Перейдем теперь к московскому периоду жизни Пушкина. В 1915 году в журнале «Столица и усадьба» (№ 48) была опубликована статья пушкиноведа Н Лернера «Пушкин и цыгане», в самом начале которой автор описывает свою находку — автограф Дениса Давыдова (небольшое, в 12 строк, стихотворение). На обороте листка рукой Пушкина приписаны четыре строки. Вот они:

Так старый хрыч цыган Илья, Под лад плечами шевеля, Глядит на удаль плясовую Да чешет голову седую.

Н. Лернер пишет: «Илья, о котором говорит Пушкин,— самый выдающийся цыганский певец и хоровой регент той эпохи. Хотя Пушкин застал его уже «старым хрычом», он пережил поэта. Он был настоящей знаменитостью, этот Илья, или как его не без почтительности называли даже в печати, Илья Осипыч».

Нет никакого сомнения, что этот «старый хрыч цыган Илья» не кто иной, как Илья Осипович Соколов — один из самых знаменитых цыганских хоровых дирижеров (но не певцов) прошлого века.

Забавной оказалась и судьба пушкинской приписки: несколько видоизменив, Давыдов закончил этими строками одно из своих стихотворений и опубликовал его. Начинается оно строкой: «Люблю тебя, как сабли лоск...»

В той же статье К Лернер говорит о незабываемом впечатлении, которое произвело на Пушкина пение цыганки Тани. Да и не только на Пушкина! Сколько пламенных строк посвятил этой певице Языков!

Во мне душа трепещет и пылает, Когда, к тебе склоняясь головой, Я слушаю, как дивный голос твой, Томительный — журчит и замирает, Как он кипит — веселый и живой...

Имя Татьяны Дмитриевны Демьяновой встречается во многих воспоминаниях той поры. Вот, к примеру, что пис&л П. Киреевский в письме к Н. Языкову от 10 января 1883 года: «...Я наконец первый раз слышал... тот хор цыган, в котором примадонствует Татьяна Дмитриевна, и признаюсь, что мало слышал подобного!»

В 1875 году журналист и беллетрист Болеслав Маркевич посетил уже престарелую певицу. Свою беседу с ней он включил в очерк «Цыганка Таня», опубликованный в собрании его сочинений. Вот как описывает она свои первые встречи с Пушкиным:

«Поздно уже было, час двенадцатый, и все мы собирались спать ложиться, как вдруг к нам в ворота постучались... Бежит ко мне Лукерья и кричит: «Ступай, Таня, гости приехали, слушать хотят». Я только косы расплела и повязала голову белым платком. Такой и выскочила. А в зале у нас четверо приехало — трое знакомых (потому наш хор очень любили, и много к нам езжало): Голохвастов Александр... Про- тасьев-господин и Павел Войнович Нащокин,— очень был он влюблен в Ольгу, которая в нашем же хоре пела. А с ним еще один, небольшой ростом, губы толстые и кудлатый такой... И только он меня увидел, так и помер со смеху, зубы-то белые, большие, так и сверкают. Показывает на меня господам: «Поваренок,— кричит,— поваренок!» А на мне, точно, платье красное ситцевое было и платок белый на голове, колпаком, как у поваров. Засмеялась и я, только он мне очень некрасив показался. И сказала я своим подругам по-нашему, по-цыгански: «Дыка, дыка, на не лачо, таки вашескири!» — «Гляди,— значит,— гляди, как нехорош, точно обезьяна!» Они так и залились. А он — приставать: «Что ты сказала, что ты сказала?» «Ничего,— говорю,— сказала, что вы надо мной смеетесь, поваренком зовете». А Павел Войнович Нащокин говорит ему: «А вот, Пушкин, послушай, как этот поваренок поет!» ...Были тогда в моде сочиненные романсы. И главный был у меня: «Друг милый, друг милый, сдалека поспеши». Как я его пропела — Пушкин с лежанки скок! — он как приехал, так и забрался на лежанку, потому на дворе холодно было,— и ко мне. Кричит: «Радость ты моя, радость моя, извини, что я тебя поваренком назвал,— ты бесценная прелесть, не поваренок!»

С той поры Пушкин часто стал наведываться к цыганам, чтобы насладиться пением Тани. А после того как друг Пушкина П. В. Нащокин перевез к себе на Садовую красавицу цыганку Ольгу, поэт стал заходить к нему и затем, чтобы послушать цыган, пение Тани Демьяновой, которая частенько навещала свою подругу по хору. Вот как описывает Таня одну из этих встреч:

«Тут узнала я, что он жениться собирается на красавице, сказывали, на Гончаровой. Ну и хорошо, подумала,— господин он добрый, ласковый, дай ему бог совет да любовь! И не чаяла я его до свадьбы видеть, потому говорили, все он у невесты сидит, очень в нее влюблен. Только раз вечерком,— аккурат два дня до его свадьбы оставалось,— зашла я к Нащокину с Ольгой. Не успели мы и поздороваться, как под крыльцо сани подкатили, и в сени вошел Пушкин. Увидел меня из сеней и кричит: «Ах, радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная!» — поцеловал меня в щеку и уселся на софу. Сел и задумался, да так, будто тяжко, голову на руку опер, глядит на меня: «Спой мне,— говорит,— Таня, что-нибудь на счастие; слышала, может быть, я женюсь?» «Как не слыхать,— говорю,— дай вам бог, Александр Сергеевич!» — «Ну спой мне, спой!» — «Давай,— говорю,— Оля, гитару, споем барину!» Она принесла гитару, стала я подбирать, да и думаю, что мне спеть. Только на сердце у меня у самой невесело было в ту пору: потому у меня был свой предмет,— женатый он был человек, и жена увезла его от меня, в деревце заставила на всю зиму с собой жить,— и очень тосковала я оттого. И, думаючи об этом, запела я Пушкину песню, она хоть и под- блюдною считается, а только не годится было мне ее теперича петь, потому она будто, сказывают, не к добру:

Ах, матушка, что так в поле пыльно?

Государыня, что так пыльно?

—        Кони разыгралися... А чьи-то кони, чьи-то кони?

—        Кони Александра Сергеича...

Пою я эту песню, а самой-то грустнехонько, чувствую — и голосом то же передаю, и уж как быть, не знаю, глаз от струн не подыму... Как вдруг слышу, громко зарыдал Пушкин. Подняла я глаза, а он рукой за голову схватился, как ребенок плачет... Кинулся к нему Павел Войнович: «Что с тобой, что с тобой, Пушкин?» «Ах,— говорит,— эта ее песня все во мне перевернула, она мне не радость, а большую потерю предвещает!..» И недолго он после того оставался тут, уехал, ни с кем не попрощавшись».

Какую роль сыграли цыгане в жизни Пушкина? Какое воздействие оказали они на его творчество? Мимолетное знакомство Пушкина с цыганами, когда он пожил в шатре бу- либаши, не позволило ему сколько-нибудь глубоко изучить этот народ. А из общения с городскими цыганами поэт воспринял только их великолепное пение и блестящую игру на музыкальных инструментах. Пушкин любил это «счастливое племя», и цыгане любили «своего» поэта. Они гордились тем, что он написал о них, воспринимали его по-цыгански запросто.

Но вот в чем парадокс: если соотнести реальные жизненные факты, которые легли в основу поэмы, и ее содержание, легко заметить, что Пушкин не принимал участия в создании мифов о цыганской жизни. На любой пушкинской строке лежит печать достоверности. Думается, Пушкин нарочито избрал столь нехарактерную для цыганской жизни ситуацию. Он преследовал чисто творческие цели. Цыганский табор у него — это фон, на котором проявляются сильнейшие человеческие страсти. Цыгане Пушкина ведут себя вполне естественно, хотя и поставлены в неестественную ситуацию. Современники Пушкина поняли поэму иначе, в их сознании ситуация Алеко — естественная, даже типичная. Необходим был минимум фантазии, чтобы создать миф о свободе нравов у цыган. В какой-то мере пушкинская поэма «спровоцировала» появление этого мифа. Как раз в это время в высшем свете стали распространяться небылицы о жизни цыганских хоров, о несметных богатствах цыганских примадонн, о благородных господах, устраивавших счастье цыганских хористок. Немалую лепту в создание мифа внесли и русские литераторы, а впоследствии эстафету подхватили историки и литературоведы. Воистину, дурной пример заразителен.

Давала ли жизнь цыган основания для мифа? Безусловно. Вот только подоплека связей представителей русской аристократии с цыганскими хористками была несколько иной. Нет сомнения, блеск высшего света слепил глаза цыганских примадонн. Но можно ли эту причину считать в числе главных, толкавших цыганок множить подобного рода связи? Давайте не будем тут открывать Америк и отведем главную роль естественным человеческим чувствам. А восхищение русских аристократов цыганскими певицами, плясуньями в немалой степени объяснялось всеобщим восторгом перед их искусством. В конце концов, это даже стало модным: взять да жениться на цыганке. Предметом обсуждения всегда становилась внешняя сторона таких связей. Кто-то застрелился (повесился, утопился) из-за несчастной любви, кто-то промотал миллионы казенных денег, бросив их к ногам цыганской возлюбленной, кто-то подарил своей наложнице дворец, кто- то стакан бриллиантов и так далее в том же духе. Обыватель очень падок до всякого рода сенсаций. Ему, однако, невдомек, как они возникают.

В том же очерке Б. Маркевича цыганка Таня Демьянова вспоминает эпизод, связанный с поэтом Н. Языковым. Мы уже приводили ее слова, что где-то в начале 30-х годов прошлого века у нее был «свой предмет» — женатый дворянин. В знак любви этот человек подарил Тане фамильный перстень, которым очень дорожил. Языков увидел перстень и захотел, чтобы Татьяна Дмитриевна подарила его ему. Та отказалась, со дня на день она ждала своего возлюбленного и боялась, как бы тот не заметил пропажи. После долгих споров Языков чуть ли не силой стащил перстень с пальца цыганки. Правду об этом эпизоде публика узнала несколько десятилетий спустя. А в то время ей стало известно стихотворение Языкова, в котором говорилось о том, будто цыганка в знак любви подарила поэту перстень. Только вмешательство Пушкина помогло цыганке Тане избежать многих неприятностей, связанных с утратой перстня.

ффф1

К содержанию книги: Ефим Друц и Алексей Гесслер - очерки о цыганах