Аю-Даг - Медведь Гора в Крыму

Присоединение Крыма к России при Екатерине 2. Екатерининские мили. Дорога из Санкт-Петербурга в Севастополь

Вопрос и его история

Трудно представить себе, чтобы современный историк безоговорочно принимал на веру свидетельства письменных источников. Мы знаем теперь, как часто бывают они неясны, да к тому же — на первый взгляд — противоречивы. Или поступают к нам через вторые, а то и третьи руки, каждый раз хоть в чем-нибудь переиначенными.

Впрочем, и непосредственные свидетели истории, древние или средневековые авторы, были тенденциозны: написанное ими всегда преследовало определенную политическую цель. Даже, казалось бы, бесстрастные и точные международные и государственные акты, юридические или торговые документы на самом деле тоже окрашены в партийные цвета их авторов, как-то социально обусловлены.

И все же, с точки зрения исторической науки, цена их беспредельна. Они — основная пища историка.

Источниковедение в наши дни — специальная отрасль истории. Критика источников — объективное взвешивание их смысла путем сопоставления между собой — отличала и прежде подлинно научное исследование. Но к нему мы прибавляем теперь использование разнообразнейших данных, добываемых при помощи других, смежных с историей, а порой и весьма от нее отдаленных научных дисциплин.

Первостепенное значение приобрело при этом проецирование сведений, почерпнутых из письменных источников, на почву реальных фактов, часто на какую-либо конкретную местность с ее археологическими памятниками. Вот что становится ныне душой и ведущим методом этой еще молодой науки.А лет сто — полтораста тому назад преобладало совсем другое.

Не то чтобы тогда специалисты-исследователи знали историю хуже, чем мы (не столько-то уж и прибавилось за это время новых источников!). Принципиально иным, далеким от марксистско-ленинской методологии (тогда еще не созданной) было само отношение к историческому материалу. Большинство историков не столько искало в письменных источниках путь к исторической истине, сколько брало их на веру, а в археологических памятниках находило лишь подтверждение и иллюстрацию заранее принятых мнений.

Для того чтобы понять, как возникли первые представления о связи южнобережных руин с античными мифами или событиями древнегреческой и римской истории, чтобы увидеть, каким образом и почему представления эти опередили археологическое исследование самих памятников, перенесемся мысленно в ту эпоху, когда источниковедение, а вместе с тем и изучение древних памятников Южнобережья делали первые шаги.

 Взглянем на эти памятники глазами образованного россиянина конца XVIII — начала XIX в. Чтобы яснее представить себе обстановку, в которой приступали к работе первоисследователи древностей Таврики, нужно как-то ощутить атмосферу того времени.

Век минувший

Крым только что окончательно и бесповоротно вошел в состав России. В 1784 г. торжественно и пышно проследовал праздничный кортеж императрицы Екатерины II — владычицы огромного многонационального государства — по первой, свежепроложенной (и для своего времени благоустроенной) «столбовой» дороге из Санкт-Петербурга в новорожденный Севастополь. До сих пор уцелели в Крыму кое-где «екатерининские мили» — каменные столбы, расставленные по этому, ныне заглохшему пути.

Великолепное путешествие царицы было актом, увенчавшим военный и политический триумф помещичье-дворянской России.

Перевозилась с места на место бутафория — знаменитые, неоднократно и зря осмеянные «потемкинские деревни» — вместе со статистами: челядью, войсками, подневольным крестьянским людом, которому предстояло обживать новые места. На каждом этапе пути наспех подготовленная декорация встречала высокопоставленных лицедеев — сопровождавших царицу русских вельмож и ее приближенных, «августейших» иноземных гостей, иностранных дипломатов при российском дворе. Постановщики и солисты спектакля — императрица, «светлейший» Потемкин, разумеется, не ставили своей целью невозможный, да и ненужный обман Европы. Макеты будущих населенных пунктов водружались посреди еще пустынного края для того, чтобы наглядно продемонстрировать не только беспримерные достижения, но и дальнейшие «виды», т. е. экономические и политические намерения России.

Поэтому-то и понадобился своего рода костюмированный праздник. Пасторали с отплясывавшими казачка пейзанами и подношениями хлеба-соли на расшитых рушниках разыгрывались перед муляжами украинских хат в степях «Малороссии». Вскоре, когда кортеж продвинулся поближе к Черному морю, хаты сменились псевдовосточными павильонами «в аравском вкусе»; сцены «изъявления покорности» татарами сопровождались соответствующими хореографическими выступлениями под писк зурны и тарахтенье бубна. А затем, когда императрица вступила в пределы античной Таврики — на земли древних тавров и скифов, — новый сюрприз: отряд прехорошеньких «амазонок», вылетев откуда-то из-за кустов, застыл на вздыбленных конях у самой царской кареты. «Амазонская рота» состояла из ряженых — жен и дочерей офицеров расквартированного в Балаклаве Греческого батальона.

Однако то был не только маскарад людей, но и маскарад идей. Экзальтированный барокко повсеместно вытеснялся так называемым классицизмом. И уже не он, а классицизм становился стилем не только искусства, а и самой жизни. Вот почему в художественном оформлении путешествия царицы — неизбежном и характерном для екатерининской эпохи — так тесно переплелись две струи: туземная полусредневековая экзотика и античные реминисценции, которыми начинала дышать вся культура дворянской Европы.

Королевский и царский абсолютизм пытался прикрыться (по образцу древнеримской империи) личиной демократизма. Безудержное стяжательство царских сановников — слуг самодержавия — не мешало им рассуждать, наподобие древних трибунов, о благе отечества; французский, британский, российский богач-помещик стремился выглядеть неким Цинциннатом, а видный чиновник-бюрократ драпировался в тогу сенатора; вельможа корчил из себя патриция, генерал — античного героя, и каждый, даже самый незначительный из монархов Европы, пыжился, пытаясь походить на римского императора.

Не было в те времена художника, архитектора, актера или театрального режиссера, не было поэта или прозаика, философа, историка, политика, который в своей творческой деятельности не отдал бы дань «классическому» образу мыслей. Классицизмом проникнут был и весь государственный, юридический, научный, даже обиходный лексикон дворянства, «классическим» было общее для всех дворян гуманитарное образование.

Российский классицизм появился в стране, не имевшей еще собственных греческих и римских памятников. Лишенный непосредственного, чувственного восприятия античности, он пробавлялся, так сказать, сухим пайком — сочинениями древних авторов, книгами их комментаторов и подражателей, стихами и театральными пьесами, картинами, скульптурами на сюжеты из греко-римской мифологии и древней истории. С пеленок все это воспринималось в смеси с исконно русскими патриархальными обычаями, феодальным крепостничеством и барством, православием и прочим бытовым и духовным отечественным багажом.

Большинству представителей дворянской молодежи классическое образование придавало приблизительно равный внешний лоск, но души дворянские были далеко не одинаковы. Иной «в садах лицея» штудировал и брал на вооружение Цицерона, Цезаря, Тацита, всерьез уходил в науку или поэзию. Такие-то и дали России плеяду крупных и великих поэтов, ученых, государственных деятелей. Другой — недоросль-«классик» — «читал охотно Апулея» и потом, дома, в деревне, жирел и барствовал не просто: для помещичьих своих затей — от бражничанья и псовой охоты до крепостных балетов или гаремов — подыскивал он, в меру личной осведомленности, подходящую «классическую» марку, окружал себя псевдоантичной декорацией и реквизитом. В памяти его от юношеских лет застревало достаточно мифологических и исторических аналогий. А все это вместе вызывало тягу к классике уже не книжной — воплощенной материально.

Столица России, другие русские города строили дворцы и казармы с «классическими» фасадами, барельефами, статуями. Наполнялись покупными коллекциями древностей императорский Эрмитаж и особняки знати. Русские архитекторы, как могли, восполняли отсутствие в стране собственных антиков. В садах и парках «Северной Пальмиры» создавались фальшивые руины античных храмов.

В поместьях царей и вельмож возводились псевдоримские термы (бани) и тому подобные сооружения: тут — бельведер с изящной колоннадой или павильон «в античном духе», там — искусственный грот на берегу заросшего пруда.

Псевдоклассицизму, ставшему — в сфере идей — мировоззрением высших слоев общества, а во внешних формах бытия — исторической модой целой эпохи, обязаны мы не только появлением многих подлинных произведений искусства, литературы, но и тем зрелым знанием древней истории, которым теперь располагает наука. Но тогда, на первых порах, это было именно модой, властно вторгавшейся и в науку.

Сразу же после присоединения Крыма к России первоисследователи один за другим едут на юг — путешествовать на манер греческих и римских историков, географов, естествоиспытателей. Таврида для них — terra incognita, и они пишут о ней, подражая Геродоту и Фукидиду или копируя Плиния, Страбона, Птолемея. Весьма образованные отечественные и иностранные путешественники по Южной России широко используют свидетельства древних об этой земле, комментируя их — не всегда наивно, чаще со знанием дела, наблюдательностью, остроумием.

Надо сказать, что такого рода деятельность не была личной прихотью, и ни в коем случае не следует неблагодарно отбрасывать оставленное ими научное наследие: мы достаточно часто и широко пользуемся их добром, хотя псевдоклассические ужимки и делают иногда этих писателей чуть-чуть комичными в наших глазах.