РУССКАЯ ИСТОРИЯ

Перевес перелога над пашней. Запустение Московского уезда во времена опричнины

       На счет татарского разоренья доброю долею приходится отнести то, почти внезапное, запустение, какое констатируют исследователи в центральных уездах, начиная именно с 70-х годов.

"Начало семидесятых годов XVI века есть исходный хронологический пункт запустения большей части уездов московского центра", - говорит уже не раз цитированный нами историк сельского хозяйства Московской Руси. "Слабые зачатки отлива населения, наблюдавшиеся в некоторых из этих уездов в 50 - 60-х годах, превращаются теперь в интенсивное, чрезвычайно резко выраженное явление бегства крестьян из Центральной области"*.

Быть может, стремлением уйти подальше от татар объясняется та передвижка населения из центра в малоплодородные области Северной Руси, которая наблюдается около этого времени. Города по вновь открытой англичанами в пятидесятых годах двинской торговой дороге на Архангельск, уже в предшествующем десятилетии начинают играть видную роль.

Мы часто видим здесь царя, на его поездках в Кирилло-Белозерский монастырь, и он, видимо, смотрит на них не только как на станции в своих благочестивых походах: в Вологде он заложил "город камен" и специально ездил взглянуть потом, как его строят.

По-видимому, там была не одна крепость, а и царский дворец, ибо государь ездил "досмотрети" не только "градского основания", но и "всякого своего царского на Вологде строения".

Недаром и англичане выстроили себе здесь дом, "огромный, как замок". Около вновь возникающих городских центров страна и вообще оживлялась - естественно, что за торговыми и ремесленными людьми потянулись сюда и крестьяне. Но что сдвинуло их с насиженных мест? Размеры запустения показывают, что одного страха татар, как объяснения, недостаточно.

В тех же станах Московского уезда, где мы отметили по книгам 1584 - 1586 годов, такой перевес перелога над пашней, на 673 '/2 деревни приходилось 2182 пустоши и лишь 3 починка: запустевшие деревни составляли 76% общего числа, а вновь возникавшие всего 0,1%. И это еще, кажется, было улучшение: в неполных (для меньшего числа станов) данных для того же уезда за предшествовавшие годы (1573 - 1578) можно насчитать в одном случае 93 %, в другом даже 96% пустошей.

Не лучше было и в других центральных уездах: в Можайском, например, по отдельным имениям можно насчитать пустых деревень до 86%, в Переяславль-Залесском от 50 до 70%.

Притом запустение коснулось и более северных, безопасных от татар, областей центра: из тверских дворцовых деревень князя Симеона Бекбулатовича (которого Грозный, для потехи, рядил в цари московские) в 1580 году половина была пуста. Между Ярославлем и Москвой еще Ченслер в половине 50-х годов находил множество деревень, "замечательно переполненных народом".

О такой же густой населенности этих мест говорит и другой англичанин - Рандольф, бывший здесь немного позже Ченслера, а в восьмидесятых годах их соотечественника Флетчера поражали здесь уже деревни пустые. Но крымцы не заходили далеко от Москвы на север: в набег 1571 года сам Иван Васильевич искал убежища от них не севернее Ростова. А затем страх перед ними должен бы был быть особенно силен в первые годы после разоренья - между тем, по словам цитированного нами выше автора, "бегство (крестьян из центра) не прекращается до самого конца века, как убедительно свидетельствует целый ряд фактов".

Это и хронологическое, и географическое несовпадение "татарского разоренья" и района запустения снова заставляет нас искать иных, более могучих и менее случайных причин последнего. Одну из них мимоходом отмечает все тот же автор, доказывая вредное влияние "юридической природы поместья". "В источниках, - говорит он, - сохранились любопытные факты, иллюстрирующие насилия и грабежи помещиков, их стремление к скорой наживе и наносимый этим трудно исправимый вред хозяйственной ценности поместной земли".

Он приводит, к сожалению, только один такой факт, но чрезвычайно выразительный. "В самом конце XVI века в селе Погорелицах, Владимирского уезда, жил "во крестьянех" некто Иван Сокуров. В 1599 году Погорелицы были пожалованы в поместье сыну боярскому Федору Соболеву.

Этот последний, в отсутствие Сокурова, явился к нему на двор и произвел там полный разгром: забрал себе троих "старинных людей" хозяина дома, т.е. его холопов, увел лошадь, корову, быка, четырех овец, взял у жены Сокурова деньгами 1 рубль 13 алтын (= 35 р. золотом), увез к себе, сколько мог, ржи, овса, ячменя, конопли и "трои пчелы". Мало того, когда Сокуров вернулся, помещик присвоил себе и его двор".

Картина такого выдворения крестьянина из его гнезда землевладельцем не составляет отнюдь русской особенности: в Германии около того же времени мы встречаем целый ряд подобных явлений - там для них и термин особый сложился - Bauernlegen. Условность поместного владения тут, конечно, ни при чем, но не трудно себе представить, как должны были подействовать на крестьянскую массу поступки тысяч таких Соболевых, сразу вторгшихся в нетронутые поместным землевладением земли.

А это именно было, когда опричнина с ее земельной перетасовкой одновременно пустила под поместья целый ряд княженецких вотчин, с их традиционными феодальными порядками, с нетяжелыми, и притом очень устойчивыми, из поколения в поколение переходившими крестьянскими повинностями. Как из разворошенного муравейника муравьи, разбегалось население этих старых культурных гнезд, захваченных опричниной, - разбегалось куда глаза глядят, лишь бы спастись от новых порядков, начинавшихся так круто. Недаром максимум запустения Московского уезда совпадает с разгаром опричнины.

И опричнина, сама по себе, как известное "государственное мероприятие", тут тоже ни при чем, разумеется: как раз приведенный нами пример к опричнине и не относится - в 1599 году ее уже не было, и Соболев, вероятно, никогда в опричнине не служил. В 60 - 70-х годах лишь до необычайных размеров усилилось явление, общее для всего поместного землевладения.