РУССКАЯ ИСТОРИЯ

Восстание против царя Василия Шуйского. Истома Пашков. Восстание Болотникова

Это последнее, можно сказать, разумелось само собой после дня 17 мая. Северской окраине, приведшей в Москву Лжедмитрия, слишком дорого обошлась кратковременная реакция при Борисе, - после первой же случайной неудаче претендента, - чтобы она стала дожидаться расправы с ней со стороны победивших теперь "Расстригу" москвичей.

По словам одного современника, "Севера" была уверена, что новый царь готовит ей участь, какую испытал Новгород при Иване Васильевиче. "Можно удивляться тому, как быстро и дружно встали южные города против царя Василия Шуйского. Как только узнали в Северщине и на Поле о смерти самозванца, так тотчас же отпали от Москвы Путивль и с ним другие северские города, Ливны и Елец, а за ними и все Поле до Кром включительно.

Немногим позднее поднялись заоцкие, украинные и рязанские места. Движение распространилось и далее на восток от Рязани в область мордвы, на Цну и Мокшу, Суру и Свиягу. Оно даже передалось через Волгу на Вятку и Кам в пермские места. Восстала и отдаленная Астрахань. С другой стороны, замешательство произошло на западных окраинах государства, в тверских, псковских и новгородских местах"*. В октябре 1606 года, менее чем через шесть месяцев после воцарения Василия Ивановича, южные инсургенты стояли уже под самой Москвой. Только что цитированный нами автор совершенно правильно говорит, что "на окраине в 1606 году восстали против правительства Шуйского те же самые люди, которые раньше действовали против Годуновых".

Но были и новые элементы - и он тут же дает характеристику южного движения этого года как "возмущения холопей и крестьян против господий своих". Так именно называется посвященная этому движению глава в знакомом нам "Новом Летописце". Компилятор этого последнего был особенно близок, по-видимому, к патриаршему двору, и даваемое им освещение южного бунта, несомненно, заимствовано из патриарших грамот того времени. Эти грамоты Гермогена (патриархом был тогда уже он) дошли до нас и в подлиннике (или, что для нас не составляет разницы, в официальном пересказе). Там действительно говорится, что "воры" (так на московском официальном языке выражалось то понятие, которое в новейших полицейских документах выражается словом "злоумышленники") в своих "проклятых листах" (по-нынешнему, прокламациях) "велят боярским холопям побивать своих бояр, и жены их и вотчины, и поместья им сулят, и шпыням и безыменникам ворам велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их воров к себе, и хотят им давати боярство и воеводство, и окольничество, и дьячество".

    Но из этого текста видно, как неосторожно было бы утверждать, что "воры" ставили "целью народного движения не только политический, но и общественный переворот". Какой же был бы "общественный переворот" в том, что вотчины и поместья сторонников Шуйского перешли бы в руки их холопов, приставших к движению? Переменились бы владельцы вотчин, а внутренний строй этих последних остался бы, конечно, неприкосновенным.

Эта неприкосновенность старого строя особенно ясна из другого посыла "воров": давать холопам боярство и воеводство, и окольничество. Вся московская иерархия предполагалась, значит, на своем месте - и когда "воры" прочно обосновались под Москвой, была воспроизведена в "воровской" столице, Тушине. Нет никакого сомнения, что мы имеем здесь дело с двойной демагогией. Во-первых, предводители восстания против Шуйского, поднимая на бояр крепостное население боярских вотчин, не стеснялись в обещаниях, надеясь, что исполнять их не придется, и что в случае надобности вооруженные помещики легко справятся с мужицким бунтом, если он перейдет границы для них полезного.

А во-вторых, патриарх, возбуждая против "воров" городскую буржуазию и ту часть землевладельцев в Северной и Центральной России, которая еще колебалась, напирал как раз на. те стороны "воровской" программы, которая должна была быть особенно одиозна именно для этих классов.

В результате и получилась картина чуть ли не социальной революции, которая для данной минуты была еще несколько преждевременной. Главную боевую силу армии инсургентов составляли все те же "рязанцы дворяне и дети боярские" во главе с Ляпуновыми и Сумбуловыми, которые склонили чашку весов на сторону Лжедмитрия в мае 1605 года. Когда Шуйскому удалось (в ноябре 1606 года) путем тяжелых, без сомнения, пожертвований переманить на свою сторону эту часть восставших, он сразу получил возможность перейти в наступление.

 А рядом с ними мы встречаем, конечно, казаков, следующим после Ляпунова и Сумбулова перебежчиком был "атаман казачий Истомка Пашков", который, с дружиной в четыреста человек, бил челом в службу Василию Ивановичу, рассчитав, очевидно, что таким путем ему и его товарищам легче стать помещиками, чем посредством бунта. Сам Истома Пашков, между прочим, был чрезвычайно типичным образчиком того промежуточного класса, который постоянно колебался между "вольным казаком" и "государевым сыном боярским": "казачий атаман" по летописи, по документам он значится служилым человеком, и даже не из очень мелкопоместных. Социальную сторону движения представляет собою бывший холоп Иван Исаевич Болотников, по имени которого и все восстание часто называют "болотниковским бунтом". Но как мало была еще дифференцирована эта сторона, видно из того, что и его бывший барин, князь Телятевский, был одним из предводителей той же самой "воровской" армии. Социальное движение только начиналось - разгар его был впереди.