РУССКАЯ ИСТОРИЯ

Правила новгородской судной грамоты - судити всех ровно, как боярина, так и житьего, так и молодчего человека

       Нормы государственного права, установившиеся в Новгороде около первой половины XIII века, означали собою прежде всего полный разрыв с патриархальной традицией, и в этом их не только местноновгородское, но общерусское значение.

Патриархальная идеология не знала различия между хозяином и государем, правом собственности и государственной властью: в новгородских договорах с князьями это различие проводится так резко, как едва ли встретится нам на всем дальнейшем протяжении русской истории.

Новгород принимал все меры, чтобы князь не мог стать собственником ни пяди новгородской земли, ни одного новгородского человека. Ни он, ни его жена, ни его бояре не могли покупать сел в Новгороде, а купленное должны были вернуть.

 Ни сам князь и никто из его людей не мог принимать закладников в новгородской земле - "ни смерда, ни купчины". Торговать с немцами он мог только через посредство новгородцев. Если ему предоставлялась какая-нибудь привилегия, пределы ее точно оговаривались. Так, он мог ездить на Ладогу ловить рыбу, но только раз в три года. Мог ездить на охоту в Руссу, но только осенью, а не летом. Имел исключительное право бить диких свиней, но только не далее шестидесяти верст от города, дальше "гонити свиней" мог всякий новгородец.

Словом, у новгородского князя не было никакого повода счесть себя хозяином новгородской земли. Употребляя древнеримское выражение, новгородский князь был первым магистратом республики, и, по-видимому, так это и понималось общественным мнением Новгорода. Недаром летописец вкладывает в уста Твердислава Михалковича, в известном уже нам споре, такую фразу: "А вы, братья, вольны и в посадниках, и в князьях". Между князем и посадником не было различия по существу: и тот и другой пользовались властью только по полномочию города, идо тех пор, пока город сохранял за ними это полномочие.

       Это крушение патриархальной идеологии само собою уже предполагает крушение патриархального общественного строя, как предшествующее. То, что в Киеве наметилось в первой четверти XII века, в Новгороде, вероятно, стало обозначаться еще раньше. К XIII веку "выветривание" родовой знати и выступление на первый план мелких неродовитых людей, не только в момент кризисов, но вообще в повседневной жизни, дает себя чувствовать в целом ряде мелочей.

Сообщая о потерях Новгорода в той или другой битве, летопись называет по имени некоторых убитых, очевидно, людей более известных, утрата которых сильно чувствовалась. Среди этих видных людей мы на каждом шагу встречаем простых ремесленников - котельников, щитников, "опонников", серебренников, сына кожевника, поповича.

В 1228 году, когда "простая чадь" низвергла владыку Арсения и привела обратно из Хутынского монастыря низверженного суздальцами Антония, во владычен суд посадили двух мужей: одного летопись называет по имени и отчеству, а другого, Никифора, только по имени - и был он оружейный мастер, щитник.

За четыре года раньше, требуя выдачи ему вождей новгородской оппозиции, суздальский князь Юрий Всеволодович лишь четырех из них удостаивает назвать по отчеству, - остальные обозначены уменьшительными именами: Вячка, Иванца, Радки. Вече, однако же, и этих мелких людей отказалось выдать, как и более крупных.

А в 1230 году знакомый уже нам брат Юрия Ярослав Всеволодович, "поцеловав Святую Богородицу на грамотах всех Ярославлих" и уезжая к себе домой в Переяславль, "поя с собою мужи новгородские молодшие"; надобно думать, что это были опять вожди той стороны, которая посадила Ярослава на престол.

Люди "с отечеством" теперь перестают выделяться из общей массы - и правило новгородской судной грамоты "судити всех ровно, как боярина, так и житьего, так и молодчего человека", сложилось, вероятно, гораздо ранее XV века, от которого оно до нас дошло.

Скорее, напротив, накануне падения новгородской самостоятельности оно звучало уже анахронизмом.

       Ибо к этому времени аристократию породы давно сменила другая знать - аристократия денег.