РУССКАЯ ИСТОРИЯ

Экономический переворот, крушение старого вотчинного землевладения

  Шестидесятыми годами заканчивается, собственно, та интенсивная эволюция классовых отношений, которая наполняет вторую треть XVI века.

Взбунтовавшиеся против своих феодальных господ землевладельцы второй руки из крамольников, которых в 1537 году вешали по большим дорогам "не вместе и до Новагорода", стали в 1566 году господами положения, а вчерашних господ уже они казнили да вешали, как крамольников.

Экономический переворот, крушение старого вотчинного землевладения, нашел себе политическое выражение в смене у власти одного общественного класса другим. О дальнейшей борьбе внутри самой опричнины (что она была, в том не может быть сомнения) мы ничего не знаем.

Относительно этого периода царствования Грозного историк находится в таком же положении, как относительно императорского Рима: сколько-нибудь подробные рассказы мы имеем только из боярского лагеря, и нет ничего удивительного, что кроме ужасов опричнины мы ничего там не находим. Что режим помещичьего управления был террористический, - в этом, конечно, не может быть сомнения. В данных обстоятельствах, перед лицом властных "изменников" и внешнего неприятеля, становившегося час от часу грознее, и в котором "изменники" легко находили себе опору, революционные правительства и более культурных эпох правили при помощи террора. А в нашем случае террор был в нравах эпохи.

За двадцать лет до опричнины дворянский публицист так изображал расправу своего героя и любимца Махмет-салтана с неправедными судьями: "Царь им вины в том не учинил, только их велел живых одрати, да рек так; если они обростут телом опять, ино им вина отдается. И кожи их велел проделати, и велел бумаги набити и в судебнях велел железным гвоздием прибити, и написати велел на кожах их: без таковые грозы правды в царство не мочно ввести"*. Такова была теория. Губные учреждения дают нам практику, которая ей не уступала. Губной голова мог любого обывателя подвергнуть пытке не только по прямому доносу, но просто на основании дурных слухов о нем - по "язычной молвке".

Простого подозрения, что данное лицо - "лихой человек", было достаточно, чтобы ему начали выворачивать суставы и ломать кости, рвать ему тело кнутом и жечь огнем. Это была общепринятая норма тогдашнего уголовного права: Грозный мог сослаться на нее, возражая Курбскому на его упреки в неслыханном мучительстве. Если изменников не казнить, то разбойников и воров тоже нельзя пытать - "то убо вся царствия не в строении и междоусобными браньми вся растлятся". Но тогдашнее уголовное право имело еще и другую особенность.

Построенное, как и весь тогдашний общественный уклад, на групповом начале, оно допускало коллективную ответственность целой семьи и даже целой области за преступления отдельных лиц. Если жители данной "губы" на повальном обыске не умели или не хотели назвать, кто у них лихие люди, а потом лихие люди в округе сыскивались помимо них, лучших людей из местного населения били кнутом, а иногда подвергали и смертной казни.

Эта форма круговой поруки объясняет нам самый трагический эпизод опричного террора - расправу с новгородцами в 1570 году.

 Что в основе этого мрачного дела лежал какой-то заговор, в котором приняли участие, с одной стороны, видные члены государева двора: "печатник" (государственный канцлер) Висковатов, "казначей" (министр финансов) Фуников, наиболее близкие лично к царю опричники Басманов-старший и князь Вяземский; с другой, высшее новгородское духовенство - в этом, кажется, не может быть сомнения.

Мелькало опять и имя Владимира Андреевича Старицкого: возможно, впрочем, что этим именем просто пользовались при каждом подобном случае, как обвинением в роялизме в 1793 году во Франции. Населению было поставлено в вину, что оно не выдало изменников, укрыло лихих людей, что подавляющее большинство ничего не могло знать о заговоре, не меняло дела, - ведь и об обыкновенных, уголовных лихих людях откуда же было знать большинству населения?

Что круговая порука была здесь больше предлогом, легко видеть, если присмотреться к тому, кто был главным объектом погрома. Хватали и били "на правеже" (неисправного должника в тогдашней Руси били палками, пока не отдаст долга) монастырских старцев, представителей крупнейшего капитала того времени, гостей и иных торговых людей; ограбили казну архиепископа и ризницу Софийского собора.

Дело о заговоре явилось, таким образом, удобным поводом для экспроприации крупной новгородской буржуазии, что, конечно, было очень в интересах буржуазии московской и новгородской церкви. Несмотря на всю грызню между боярскими публицистами и "вселукавыми мнихами иосифлянами", церковь, как феодальная сила, всегда была теснее связана с боярством, нежели с более демократическими слоями.

В дни "избранной рады" между митрополитом Макарием и этой последней отношения были самые дружеские, а опричнина начала низведением с митрополии Афанасия и кончила ссылкою и убийством митрополита Филиппа, не перестававшего "печаловаться" за опальных бояр.

Одним из последних актов политики Грозного была отмена церковного иммунитета ("тарханных грамот", в 1584 году), прямо мотивированная тем, что от церковных привилегий "воинственному чину оскудение приходит велие". Выступление опричнины против новгородской церкви в 1570 году, таким образом, более чем понятно.