КРЕПОСТНОЕ ПРАВО И ПУШКИН

ВЫКУП НА ВОЛЮ. Крепостные купцы миллионеры. Русская крепостная буржуазия. Подача челобитной о выдаче вольной

Раб, довольный своим положением, вдвойне раб, потому что не одно его тело в рабстве, но и душа его.

Бурке.

В эпоху расцвета крепостного права из крестьянской массы стал постепенно выделяться наиболее зажиточный слой. Это счастливое меньшинство, жившее бок о бок с голодной, нищей массой, представляло собою крупную денежную силу, державшую в своих руках все нити хозяйственной жизни деревни. Случалось, что крепостной, составив себе капитал в деревне, уходил в город, где он проживал по паспорту, выданному помещиком, которому он платил ежегодный оброк. Он вкладывал свой капитал в какое-либо торговое дело, вкупался в артель, открывал мастерские, лавки и меняльные конторы. «Многие крестьяне, пользуясь дозволением господ своих, — пишет Ф. Дурасов, — ведут торговлю на правах купечества, на сотни тысяч рублей собственного капитала». По существу они мало чем отличались от полноправного столичного купечества. Лишь в случаях заключения некоторых торговых сделок, крепостные, не имевшие на то права, прибегали к помощи подставных лиц из среды мелких чиновников или приказных. Им не разрешалось также строить и покупать в столице дома. Свод законов о состояниях воспрещал всем «сельским обывателям», тем паче крепостным людям, приобретать недвижимости в Петербурге (ст. 249 и 1047). Поэтому в тридцатых годах в столице — на три с лишним тысячи дворянских и чиновных домов приходилось всего 4 крестьянских дома. Богатей-крепостной мог лишь поэтому «снимать дом», что не мешало ему жить в полном довольстве, щеголяя кровными рысаками и бобровыми шубами.

Один француз, попавший в плен в 1812 г., описывая русскую крепостную буржуазию, с изумлением отметил, что «на женах крестьян-торговцев здесь часто приходится видеть головные уборы из жемчуга и других драгоценностей в десять и в сто тысяч рублей. Эти Купцы сохраняют свои длинные бороды, крестьянский покрой одежды… они полны деятельности, ловкости и сообразительности и в высокой степени наделены способностью подражания и воспроизведения всех видов иностранной промышленности до самой сложной и трудной включительно; они высокого роста, сильны и сложены необыкновенно красиво».

Между тем все благосостояние этих «крепостных купцов» целиком зависело от произвола барина или удельного «головы». Министр юстиции гр. Панин, богатейший помещик своего времени, отнял у своего крепостного огромный каменный дом в Петербурге, сделав это, как передает В.В.Берни (Н. Флеровский), «не из жадности, — он владел состоянием в 14 000 крестьян, — а просто «по одному самодурству».

Крепостной, которому удавалось составить некоторый капитал, прежде всего начинал хлопотать о «вольной». Единственным же законным способом освобождения крепостного являлся выкуп. Как отметило в 1827 г. III Отделение, крепостные, живя, «с согласия своих господ в городах, невольно учатся ценить те преимущества, коими пользуются свободные сословия. Надо заметить, что всякий крепостной, которому удалось своим трудам сколотить несколько тысяч рублей, употребляет их прежде всего на то, чтобы купить себе свободу». Удельное ведомство, выдавая «увольнение» крестьянину при записи его в мещанство, требовало с него 600 руб. сер.; при записи же в купечество выкупная плата достигала 1500 руб. сер., суммы для того времени весьма значительной.

Размер выкупа помещичьего крестьянина обычно определялся суммой, которая приносила ежегодно проценты, равные оброку, уплачиваемому выкупающимся. Так, рязанский предводитель дворянства Маслов, потребовавший за выдачу «вольной» своему крепостному, поэту Сибирякову, 10000 руб., основывал свое требование на том, что эта была сумма, проценты с которой равнялись плате за наем человека на освобождаемое Сибиряковым места кондитера.

Однако и таким выкупом владелец не всегда довольствовался. Поэтому получить вольную обычно имели возможность лишь люди, разбогатевшие на каких-либо отхожих промыслах. Между тем владельцы зорко следили за состоянием своих оброчных и тотчас же увеличивали оброк, если дела тех «шли в гору». Недаром старая поговорка гласила: «крестьянину не давай обрасти, но стриги его, яко овцу, — до гола».

А. Пеликан рассказывает об одном своем родственнике, подбиравшем среди своих крестьян наиболее способных и предприимчивых людей. Он ссужал их деньгами и отправлял торговать в Петербург. Когда, по истечении известного времени, им удавалось составить себе капитал, помещик возвращал их обратно в деревню. Тут он ставил их на «черную работу», подвергая таким истязаниям на конюшне, что «толстосумы» спешили сами отдать ему все ими нажитое, лишь бы выкупиться на волю. Таким способом этот помещик составил себе, по сведениям Пеликана, многомиллионное состояние. При подаче крепостным челобитной о выдаче ему вольной, владелец, боясь продешевить, прежде всего наводил подробные справки о его благосостоянии. «У меня был богатый крестьянин, — рассказывал некий помещик, — он захотел откупиться. Мы поторговались и сошлись на 16000 руб., но мужик, каналья, перехитрил меня; он оказался после в 200 тысячах. Я мог бы взять с него тысяч пятьдеcят. Вот сестра моя была умнее. Она не иначе отпустила одного из своих крестьян, как взяв с него 30 000 руб. и взяла славно, потому что капитала оказалось только 45000 руб».

О таком же случае передает в своих мемуарах Н.Шипов. — Один из крестьян петербургского помещика Салтыкова, по фамилии Прохоров, владел небольшим домом и вел мелкую торговлю красным товаром в Mоcкве. «Торговля его была незавидная, пишет Шипов. — Он ходил в овчинном тулупе и вообще казался человеком небогатым. В 1815 г. Прохоров предложил своему господину отпустить его на волю за небольшую сумму с тем, что эти деньги будут вносить за него, будто бы, московские купцы. Барин изъявил на то согласие. После того Прохоров купил в Москве каменный дом, отделал его богато и тут же построил обширную фабрику. Раз как-то этот Прохоров встретился в Москве со своим бывшим господином и пригласил его к себе в гости. Барин пришел и не мало дивился, смотря на прекрасный дом и фабрику Прохорова. Очень сожалел, что отпустил от себя такого человека и дал себе слово впредь никого из своих крестьян не отпускать на свободу».

«Бывали примеры, — пишет Ю. Ф. Самарин, — что помещики употребляли, как средство узнать состояние богатых крестьян, обещание свободы за выкуп входили с ними в сделки и, разведав, что нужно, не выполняли своих обязательств».

Если можно верить французу де-Пюибюску в начале ХIХ в. в руках крепостной буржуазии были сосредоточены уже крупнейшие капиталы. В этом отношении он сообщает в одном из своих писем от 25 января 1814 г. о нижеследующем случае. «Недавно в Петербурге, — пишет автор, — оброчный крестьянин, уже много лет разъезжавший по Сибири и по Крыму и бывавший на ярмарках в Лейпциге и крупнейших европейских городах, явился к своему барину, чтобы выкупить на свободу сына, акционера одного из крупнейших банков России; одновременно он желал приобрести свободу и для самого себя и для своей жены. Барин спросил его, зачем он хочет произвести такой крупный расход. Тот отвечал, что сын его хочет жениться на дочери своего товарища, одного негоцианта, который непременным условием брака ставит освобождение своего будущего зятя, а также его родителей. Желая пошутить над крестьянином и поставить его в затруднительное положение, барин назначил цену выкупа всей семьи в 400 000 руб. асс. Крестьянин нисколько не растерялся и, вынимая из кармана эту сумму, сказал:

«Вот, барин, деньги; я так и знал, что вы запросите с меня четыреста тысяч». Барин, пораженный этим, заметил, что если тот отдает ему столько денег, то у него ничего не останется на продолжение его торговых операций и на женитьбу сына. «Не беспокойтесь, барин, — отвечал крестьянин, — у нас останется еще побольше этого». Барин не пожелал ничего взять с него за свободу, но крестьянин не захотел уступить ему в щедрости: через несколько дней он принес ему хлеб и соль (в России это служит знаком почтительной преданности и покорности), которые были положены на огромное блюдо из литого золота с бриллиантами, рубинами и другими драгоценными камнями. — Этого подарка барин не мог не принять».

Кюстин передает случай, когда некий граф обещал одному из своих крепостных вольную за непомерную сумму в 60 000 руб., каковую владелец принял, но своего крепостного на волю не отпустил. Французский литератор Ж.-Б. Мей рассказывает об одной семье крепостных в Петербурге, владевшей несколькими миллионами и тщетно предлагавшей своим господам 500 000 руб. за освобождение. «Но их господа не принимали этих денег, — замечает Мей, — так как знали, что, при необходимости, они смогут отнять у них все». Р Фор, в свою очередь, сообщает об одном очень богатом крепостном петербургском купце, принесшем своему барину миллион рублей, с просьбой выдать ему отпускную». Оставь себе твои деньги, — сказал ему барин. — Для меня больше славы владеть таким человеком, как ты, чем лишним миллионом». — Это был Шереметев.

Об отказе Шереметевых отпускать своих крепостных даже за большие деньги, один французский врач сообщает следующее: «Называют одну аристократическую семью, которой принадлежит половина владельцев фруктовых лавок в Петербурге. Ей нравится повелевать этой толпой мелких лавочников и ее гордость не позволит никогда, за исключением разве полного разорения, продать этим несчастным их свободу». «Множество крепостных торговцев принадлежащих Шереметевым, являются миллионерами, — пишет по этому же поводу Ле-Дюк. — Граф Шереметев кичится обладанием подобными рабами; он нисколько не увеличивает платимого ими ежегодного оброка. Но если некоторым из них приходит мысль выкупить свою свободу, граф неуклонно отвергает их просьбы, хотя бы они сложили к его ногам половину состояния. Исключительно редки случаи, когда он уклоняется в этом отношении от своих строгих правил, составляющих часть особого фамильного кодекса».

Француз де-ла-Гард передает слышанный им от англичанина Релэя рассказ об одном из богатейших крепостных Шереметева, который предлагал своему господину 2 миллиона руб. за выдачу «отпускной», но получил отказ. «Эти железные сердца, — говорит Релэю крепостной, — гордятся тем, что в числе их крепостных есть миллионеры, которым они могут одним своим словом разбить сердце и искалечить жизнь, так как эти несчастные вполне зависят от произвола их господ и барских управляющих. Они гордятся, когда видят своих рабов, выходящих из их собственного экипажа, который они приобрели благодаря своей энергии, и склоняющих перед ними чело до самой земли. И все это только потому, что господин, который их так унижает, — как сказал один французский писатель, потрудился лишь родиться. Разве это справедливо? Разве это не ужасно? Я нарисовал вам картину в целом; но если бы вы знали отдельные подробности этой картины, вы перед ними содрогнулись бы от ужаса! Какие отвращение вы почувствовали бы к нашему игу. Что заставило тех писателей, тех философов, которым люди обязаны многотомными сочинениями о правах и достижениях человека, черпать их доводы из фактов торговли черными людьми, которые были взяты с африканских берегов, чтобы быть проданными на другой конец света. Зачем они не явились к нам, чтобы присмотреться к нашему несчастью. Они увидели бы, как нас, для которых природа была злой мачехой, переселяют с земли, обработанной нашими руками, в пустые степи для того, чтобы их обратить в плодородные пашни. Они увидели бы, как каприз господина не щадит даже самого святого для нас, как принуждают сына быть палачом матери, хлестать прутьями грудь, которая его вскормила; как наши девушки, наши сестры, наши невесты будут преданы наглым желаниям бессердечного господина. Почему, почему они этого не видели?»

Нежелание владельцев отпускать на волю своих крепостных, даже за большой выкуп, часто объяснялось боязнью потерять постоянно растущую статью дохода. Кроме того помещик учитывал все выгоды владения богатым крестьянином, исправным плательщиком, на плечи которого к тому же можно было переложить уплату оброка за бедных односельчан. Знатные баре, как Шереметевы, всячески поощряли торговые начинания своих «богатеев». Крупный нижегородский помещик Василий Сергеевич Шереметев (отец приятеля А. С. Грибоедова «Васьки» Шереметева, убитого на дуэли А. П. Завадовским, человек крутой и своевольный, не считаясь с желанием своих «подданных» — «гнал их силою, — как рассказывают современники, — на заработки в Петербург». — «Плакали, как уезжали, а после разбогатели». Помещики поэтому охотно содействовали начинаниям своих «подданных», доставляя им казенные подряды и поставки.

Некоторые же из знатных дворян считали унижением своего достоинства выдачу за деньги отпускных, так как богатство крепостных приятно льстило их самолюбию. Шереметев с большой гордостью повез однажды французского поверенного в делах при русском дворе гр. Рехтерна к одному из своих «подданных». К изумлению француза, роскошный обед был сервирован в доме крепостного на серебряной посуде и саксонском фарфоре.

Неудивительно, что с подобного рода крепостными Шереметевы не хотели расставаться. «Чем вам худо у нас?» — неизменно говорили они своим крепостным, различным торговцам и фабрикантам, а также музыкантам и живописцам, просившим у них вольную. Еще женщины могли рассчитывать на освобождение, так при выходе их замуж за каких-либо чиновников, офицеров или священников, Шереметевы подчас не отказывали им в выдаче вольных.

С каким трудом приходилось добиваться от Шереметевых свободы показывает случай с их крепостным Александром Никитенко, впоследствии известным академиком. Образованный и энергичный, он сумел заинтересовать своей судьбой некоторых товарищей Шереметева по кавалергардскому полку, а также министра народного просвещения Голицына и ряд других влиятельных лиц. Шереметев, не отказывая ходатайствам, тем не менее, от выдачи Никитенко вольной уклонялся. Тогда Никитенко обратился с просьбой о заступничестве к дяде Шереметева, пользовавшемуся влиянием на племянника. Однако, тот категорически отказался поддержать его. «Что касается свободы, — заявил он, — я решительно против нее. Люди, подобные вам, редки и надо ими дорожить». Тогда на помощь Никитенко пришла гр. Чернышева. Воспользовавшись визитом к ней Шереметева, она, в присутствии множества гостей, стала горячо благодарить его за, якобы, уже выданную Никитенко отпускную,»Мне известно, граф, — сказала она, — что вы недавно сделали доброе дело, перед которым бледнеют все другие добрые дела ваши. У вас оказался человек с выдающимися дарованиями, который много обещает впереди и вы дали ему свободу. Считаю величайшим для себя удовольствием благодарить вас за это: подарить полезного члена обществу — значит многих осчастливить». Смущенному Шереметеву ничего не оставалось, как благодарить Чернышеву за «добрые слова»… Однако, подписание отпускной все откладывалось. И потребовалось вмешательство еще целого ряда лиц, а также исключительная энергия самого Никитенко, чтобы Шереметев согласился, наконец, на освобождение одного из своих 123000 крепостных. — Однако престарелая мать Никитенко и его брат были отпущены на волю лишь много лет спустя, благодаря энергичному вмешательству Жуковского, пользовавшегося большим влиянием при дворе. А.В.Никитенко к тому времени был уже «заслуженным профессором».

Как видно из этого, рядовому крестьянину было почти невозможно добиться от Шереметевых выдачи «вольной». Если они иногда и снисходили в этом отношении на просьбы своих крепостных, то удовлетворяли в таком случае лишь ходатайства, исходившие от каких-либо представителей крепостной буржуазии. О подобном случае рассказывает немецкий актер Иеррманн. По его словам, один из богатейших крепостных Шереметева, владелец крупного фруктового магазина в Милютиных рядах, на Невском проспекте, принес однажды своему барину 80 000 руб., ходатайствуя о вольной для сына. Юноша полюбил свободную девушку, категорически отказавшуюся от брака с крепостным. Шереметев, к удивлению окружающих, дал свое согласие и принял деньги, выразив даже желание быть посаженым отцом «молодых». Когда, после венца, новобрачная поднесла графу на серебряном блюде бокал шампанского, Шереметев, поздравив ее, преподнес ей букет цветов, искусно обвитый полученными им ассигнациями за вольную жениха.

О подобном же случае передает известный бар. Фиркс, писавший под именем Шедо-Ферроти. К числу богатейших крепостных Шереметева принадлежал некто Шелушин, обладатель нескольких миллионов, тщетно предлагавший своему владельцу 200 000 руб. за освобождение. Свои торговые дела Шелушин вел в Риге, где его сыновья никак не могли найти себе невест, так как никто в Риге не хотел отдавать детей за крепостных. Отправляясь однажды в Петербург, Шелушин захватил с собою полученный им в день отъезда бочонок с устрицами, с которым и явился к Шереметеву, в его дом на Фонтанке. Он застал графа и его гостей за завтраком. Смущенный метрдотель докладывал, что нигде в городе не смогли достать заказанных графом устриц. — «А, Шеелешин! — крикнул Шереметев своему крепостному-миллионеру. — ты напрасно предлагал мне, за свое освобождение, двести тысяч рублей, так как я не знаю, что с ними делать. Но достань мне к завтраку устриц и ты получишь свободу», Шелушин низко поклонился и, поблагодарив графа за его милости, доложил что устрицы уже находятся в прихожей. Бочонок вкатили в столовую и Шереметев, тут же на бочонке, написал отпускную, сказав: «Ну теперь, господин Шелушин, я вас прошу сесть с нами за стол».

В Петербурге, между знатными феодалами и их «подданными» из крупной крепостной буржуазии нередко устанавливались патриархальные отношения. Шереметевы, Уваровы, Воронцовы и многие другие владели в Петербурге крепостными миллионерами, имевшими ювелирные магазины, шелковые фабрики, экспортные конторы. Тем не менее, они платили своим господам лишь по 10 руб. ежегодного оброка. Зато в особо торжественных случаях — бракосочетания господ, рождения детей, эти крепостные подносили им иконы в богатых ризах. Господа, в свою очередь, охотно крестили у них детей и исполняли. обязанности посаженых отцов на их свадьбах. Иногда они оказывали им честь своим присутствием на их семейных обедах. Господская же кухня получала приказ закупать всю провизию, вина, фрукты исключительно в лавках «своих». Овощи и дрова также поставляли «свои».

В свою очередь крупный фабрикант бывал частым посетителем передней своего барина. Допущенный в кабинет, он подносил своему господину какую-либо старинную «безделку», если барин был любитель старины, после чего следовала «просьбишка». Полиция ли амбары опечатает, обнаружив неклейменые товары, сын ли прибьет на торгах конкурента — одна надежда на высокографское милосердие», И богатый коммерсант, заручившись рекомендательным письмом, отправлялся в присутственное место и добивался там «именем графа» сокращения наполовину пошлины, сберегая, иной раз, десятки тысяч рублей. Зато и он в долгу не оставался. Являясь с пасхальным поздравлением, он подносил «графинюшке» фарфоровое яйцо с голубым бантом, на котором был вышит бриллиантами ее вензель. И польщенный барин хвалился перед гостями подношением своего «холопа». Секретарь французского посольства гр. де-Рейзе упоминает в своих записках об одном крепостном Шереметевых, торговавшем фруктами в Милютиных рядах, на Невском пр. Владея трехмиллионным состоянием он тем не менее не добивался, по словам де-Рейзе, свободы, ценя превыше всего покровительство влиятельного вельможи, ограждавшего его от вымогательств приказных и полиции.

Если же случалось, что господа находились в затруднении, их подданные тотчас же раскрывали им свои туго набитые кошельки, ссужая подчас крупными суммами, без расписок, а иногда без отдачи. Даже Шереметевы, на рубеже ХVIII-ХIХ веков, когда пошатнулось их состояние. неоднократно прибегали к займам у своих крепостных. Один из них, воспользовавшись этим случаем, купил себе даже свободу за 100000 руб., вложив вдвое большую сумму в коммерческие дела своего бывшего барина.

Известен также случай, когда Шереметев, нуждаясь в деньгах, выдал вольную своему крепостному, богатейшему фабриканту, за 800000 руб.

Накопление значительных капиталов в руках крепостных на рубеже ХVIII — ХIХ веков свидетельствует уже о зарождении крепостной буржуазии, приобретавшей иногда, на имя своих господ, целые имения в десятки тысяч десятин.