ИСТОРИЯ КЛИМАТА

ЛЕСА И ВИНОГРАДНИКИ

Дометеорологический период, предшествующий периоду точных наблюдений, совпадает с периодом последнего расцвета старинных общин (до 1800—1850 гг.). Тогда над общинами, объединениями преимущественно сельскохозяйственного типа, тяготела часто весьма трудная продовольственная проблема и поэтому связь между историей климата и историей человека могла на какой-то небольшой отрезок времени становиться непосредственной, чего сейчас уже не может быть.

Тем более можно сожалеть, что общины не оставили систематических сводок данных о температуре, об осадках.

Но этот пробел уже непоправим. За отсутствием таких сводок ученые — специалисты по климату, занимавшиеся изучением древних периодов, часто ограничивались сбором (без хорошо обдуманного метода) сведений о событиях, в силу различных обстоятельств поражавших воображение очевидцев («страшные» засухи, «ужасные» морозы, «великие» зимы, дождевые «потопы», наводнения и т. д.). Словом, документация, относящаяся к отдельным* событиям, носит субъективный, неоднородный и отрывочный характер.

Одна ласточка весны не делает: одна «серия» зим с катастрофическими морозами, следующих одна за другой через несколько лет, вовсе не образует, по крайней мере a priori, «холодного периода». Чтобы материал о таких событиях стал значимым, потребовалось бы сперва его проверить, заперфорировать, классифицировать, организовать.

К тому же гораздо более чем самими фактами, нередко мало убедительными, этот довольно примитивный характер историко- метеорологических исследований поддерживался твердой верой. Именно она толкала Хантингтона на то, чтобы объяснять падение Римской империи отклонением циклонов от их обычных путей и высушиванием почв в Средиземноморье [191, стр. 262— 270]. В основе таких работ лежит уже отмечавшийся слабый и весьма спорный постулат о решающем влиянии климата на историю.

Для того чтобы вырваться из тупика традиционных методов, научное исследование должно идти новыми путями, прибегая

к методам, используемым в климатологии, биологии или по меньшей мере в исторической статистике, короче говоря, к методам, в основном позитивным. И должно отказаться с самого начала от всякой предвзятой идеи и поставить в качестве первоочередной задачи создание точных рядов метеорологических элементов — ежегодных, непрерывных, количественных, однородных.

Обратимся к первому и лучше всего разработанному биологическому методу — дендроклиматологическому. Основная идея этого метода хорошо известна: на поперечном разрезе ствола любого дерева обнаруживается серия концентрических колец; каждое кольцо свидетельствует о годичном приросте дерева, а подсчет всех колец сразу дает возраст дерева.

В то время как совокупность колец данного дерева представляет, таким образом, очевидную хронологическую ценность, каждое отдельное кольцо само по себе имеет ценность климатологическую. Оно является отражением истории, истории метеорологических условий — благоприятных или неблагоприятных, существовавших в год образования этого кольца. Год благоприятный— широкое, толстое кольцо. Год неблагоприятный — узкая каемка, иногда еле заметная. Годичное кольцо (tree-ring) суммирует метеорологические данные того года, в который оно образовалось. Оно дает как бы климатическую оценку этому году. Нанося на графике по оси абсцисс последовательно годы, а по оси ' ординат — толщину колец, получают кривую прироста дерева. Флуктуации этой кривой, если их правильно интерпретировать, раскрывают колебания метеорологических условий от одного года к другому.

Возникает, однако, вопрос: что следует понимать под благоприятными и неблагоприятными метеорологическими условиями? И прежде всего, что является определяющим в этих условиях — температура или осадки? Рассуждения, как и опыт, приводят к одному ответу: все зависит от места.

В полузасушливых странах, например, в Северной Африке, на юго-западе США, где дефицит осадков является хроническим, а тепло не приносит дереву в период его вегетации никакого ущерба, большой ряд, в котором преобладают очень тонкие кольца, свидетельствует о четко выраженном периоде засушливости, и, наоборот, преобладание широких колец говорит о влажном периоде.

В зонах, расположенных непосредственно у полярного круга, например в Скандинавии, на Аляске, критическим фактором является температура. Можно безбоязненно сказать: тонкое кольцо — год исключительно холодный, широкое кольцо — год менее холодный .

В умеренных зонах, например в Западной Европе (за исключением Средиземноморья), в Новой Англии, прирост дерева зависит и от температуры и от осадков, и интерпретация кривых прироста становится более трудной из-за взаимного наложения влияния разнородных факторов. Гарольд Фритс в очерке, посвященном американскому буку в Огайо и белому дубу в Иллинойсе, пытался преодолеть этот хаос. Он высказался за сложные, но яснр выраженные корреляции прироста деревьев с температурой и осадками за различные месяцы. Но такая передовая по своим методам работа еще только начинается.

Не случайно, что дендроклиматология развилась главным образом в переходных климатических областях, для которых кривые прироста поддаются непосредственной однозначной расшифровке. Действительно, лучше всего исследованы специалистами Скандинавия и Аляска и полузасушливый Юго-Запад США (Колорадо, Калифорния, Аризона). Именно в Аризонском университете, где работал сначала А. Е. Дуглас, а затем Эдмон Шульман, получены интересные результаты в этой области науки4.

В начале 1900-х годов эта новая отрасль науки получила решающий импульс для своего развития благодаря работам Дугласа. Растущие на западе США деревья и группы деревьев — хвойные всех видов, а в особенности секвойя в возрасте от 500 до 1500 лет, — значительно стимулировали его исследования.

Установив по растущим деревьям точную хронологию выделявшихся засушливостью и влажностью лет, имевших место с XIV в., он смог обнаружить соответствующие некоторым из этих примечательных лет кольца на спилах деревянных балок, сохранившихся в индейских пуэбло, причем в той же характерной последовательности. Узнав таким образом, в каком веке жило дерево, из которого индейцы сделали ту или другую балку, Дуглас по последнему (сразу под корой) годичному кольцу совершенно точно определял год, когда это дерево было срублено, и, следовательно, год строительства или ремонта пуэбло, для которого были использованы эти балки. Этот метод, замененный в настоящее время датированием по продолжительности жизни радиоактивных элементов (С-14), позволил установить последовательность постройки значительного числа индейских пуэбло в точном хронологическом порядке.

Между тем Дуглас понимал также, какой интерес представляет это для изучения собственно истории климата. И его работа, которую продолжили его ученики, позволила добиться замечательных результатов в этой области, о чем свидетельствуют  1 и 2, где синтезированы эти работы.

На трех кривых  время — в общей сложности около тысячелетия — отложено по оси абсцисс, а относительная толщина годичных колец — по оси ординат. Для построения этих кривых Шульман использовал данные о трех группах хвойных деревьев, очень чувствительных к засухе. Две группы деревьев, возраст которых значительно превышает не только сотни, но даже тысячу лет, расположены на севере Аризоны, соответственно во Флагстаффе и в Тсеги; третья находится на юго-западе Колорадо, в Меза Верде. В Меза Верде и в Тсеги для анализа была взята пихта дугласова, а во Флагстаффе — различные сосны. Необходимо отметить, что каждая из трех кривых весьма репрезентативна, так как все они построены по средним данным, полученным по группе деревьев, разбросанных в соответствующем районе. Превратности жизни каждого дерева (болезни и т. д.) взаимно компенсируются, ак что остается лишь общая тенденция изменения регионального климата. На следующем этапе исследования по согласованности трех кривых можно составить представление об общем ходе климата в пределах целой географической области . Появляется искушение сказать, что рассматриваемые деревья могут служить прекрасными индикаторами выпадения осадков, «естественными дождемерами».

Появляется искушение... но такое высказывание было бы преувеличением и не соответствовало бы действительности. На самом деле, как это показал Гарольд Фритс в ряде своих замечательных исследований, на полузасушливом юго-западе США прирост

деревьев регулируется не одними дождями, но и температурой. В знойное лето увеличивается испарение, уменьшается влажность почвы и тем самым ослабевает питание дерева водой; в результате кольцо прироста за такой год неизбежно будет более узким.

Другими словами, прирост леса на юго-западе США является функцией индекса сухости, объединяющего с переменными коэффициентами фактор засушливости и фактор теплового испарения.

 Построены по десятилетним отклонениям индекса прироста деревьев от многовекового ветствуют участкам, которые в данное десятилетие были прохладными и влажными, участки. В — «высокий» прирост деревьев, Н — «низкий» прирост. Штриховка

деиий, цифрами — их

Анализируя данные о деревьях, Фритс дал ряд формул и географических карт, позволяющих проследить за изменениями арид- ности всего Дальнего Запада на протяжении пяти столетий.

Вот что можно сказать о методах. Но какие выводы делают авторы усердных изысканий? Первый вывод — это общая стабильность климата в последнем тысячелетии, а в действительности — по крайней мере в течение двух тысяч лет: «Балки, сделанные из деревьев, срубленных 1700 лет назад, имеют годичные кольца, совершенно сходные с кольцами на спилах деревьев той же породы,, растущих в настоящее время в той же местности.». Это заключение совпадает с мнением других исследователей, рассматривавших; другие явления .

Однако вторая идея, более интересная для историка, касается довольно крупных метеорологических флуктуаций, в данном слу- чае плювиометрических. На протяжении двадцати—тридцатилетних, а иногда и столетних периодов кривая значительно отклоняется от среднего положения, что позволяет выявить длительные волны засушливости или хорошего увлажнения. Наиболее мощная флуктуация наблюдалась около 1300 г. Шульман пишет: «При изучении очень старых хвойных деревьев создается совершенно четкое представление о том, что на юго-западе США за исключительно засушливым веком почти сразу же следовал (начиная с 1300 г.) век дождливый. Возможно, что в данном районе этот очень влажный период был наиболее длительным в течение двух последних тысячелетий». Кривые, характеризующие прирост не по растущим в настоящее время деревьям, а по балкам из индейских пуэбло, также как будто подтверждают это мнение.

Таким образом, на западе США XIII в. был, вероятно, засушливым, а XIV в. — влажным.

Это крупное колебание в ходе осадков, охватившее два столетия, по своей длительности и интенсивности было самым выдающимся из всех зарегистрированных соснами и пихтами на севере Америки за последнее тысячелетие. За ним, намного уступая ему и тем не менее занимая второе место в ряду колебаний, следует длительная засуха конца XVI в. «Последние двадцать пять или тридцать лет XVI столетия на юго-западе, — пишет Шульман,— в целом характеризовались жестоким дефицитом как в приросте деревьев, так и в количестве осадков и расходе рек, дефицитом, значительно более резко выраженным, чем во время знаменитых засух 1900 и 1934 гг. Данные, полученные при изучении очень старых деревьев, показывают, что это действительно была самая жестокая засуха из всех когда-либо известных после длившейся почти столетие засухи 1200-х гг.». Шульман отмечает к тому же важные местные особенности этой засухи. Она была очень сильной в Калифорнии (с 1571 по 1597 г. дефицит осадков, зафиксированный замедлением прироста деревьев, был почти в два раза больше, чем за любой другой аналогичный промежуток в периоде с 1450 по 1950 г.), очень интенсивной в Колорадо (между 1573 и 1593 гг.) и слабее на севере — в Орегоне (в отдельные периоды между 1565 и 1599 гг. отмечен только незначительный дефицит прироста деревьев).

Такая географическая дифференциация важна не только сама по себе, но имеет, кроме того, и более общее значение: она свидетельствует о том, что совершенно бесполезно распространять выводы, справедливые для засушливых зон, на умеренно влажные области. То, что годится для Лос-Анджелеса, непригодно для Портленда; то, что в Европе могло бы быть приемлемым для Средиземноморья, не обязательно применять к странам на побережье Северного моря и тем более к прибалтийским.

Как бы то ни было, но длительная и суровая засуха в конце XVI в. привела к серьезным последствиям на юго-западе современных Соединенных Штатов. Как говорит Шульман, она была здесь значительно более интенсивной, чем самые суровые засухи XX столетия, то есть засухи 1900 и 1934 гг. А эти две засухи были страшными, если судить по двум романам Джона Стейнбека: «Неведомому Богу» и «Гроздья гнева».

Нет сомнений, что сильная засуха конца XVI в. оказалась еще более губительной для отсталого и раздробленного хозяйства индейцев Аризоны, Колорадо, Нью-Мексики. Во всяком случае, именно период 1560—1570 гг. выбрали индейцы племени chichime- ques для массовой миграции к серебряным рудникам, открытым испанцами на севере Мексики [299]. Взаимосвязаны ли отталкивающее действие слишком сухого климата и притягательная сила развивающихся горных разработок?

Всем работам о режиме осадков в засушливых зонах можно найти аналогию в виде работ о режиме температуры в арктических районах. В этой исключительно холодной зоне толщина годичных колец пропорциональна сумме тепла, полученного за время роста дерева. Гиддингс смог восстановить историю климата в арктической области за пять столетий, используя для этой цели данные, полученные по группам деревьев, расположенным вблизи дельты реки Маккензи (севернее полярного круга, у границы Канады с Аляской). И тут также основной вывод, который можно сделать, — это большая устойчивость полученной кривой. На протяжении столетий она колеблется около одной и той же средней и лишь слегка повышается с 1850 г.5 [148].

Что же касается десятилетних и даже междесятилетних колебаний температуры, то они легко прослеживаются на этом графике. Наиболее примечательна серия жарких летних сезонов между 1628 и 1650 гг. Нет никакого сомнения, что в Европе, особенно в северных и горных районах, колебания такого же типа, хотя и не совпадающие во времени с флуктуациями на Аляске, не могли не привести к отрицательным или к положительным последствиям в зависимости от того, в каком направлении эти колебания осуществлялись. И в этом направлении предстоит работа для исследования нашего континента.

Одним словом, дендроклиматологические исследования представляют двоякий интерес: методологический и в некоторой степени исторический. В отношении методологии эти работы позволяют получить точную хронологию, строго погодичные и непрерывные кривые, дают возможность пользоваться локальными и региональными средними и сопоставлять их между собой, в них используются данные для тех древесных пород и тех зон, которые особо чувствительны к тому или иному климатическому фактору. Все это объясняет чувство неловкости, которое мы испытываем, перечитывая затем те работы по истории климата, в которых за основу взяты отрывочные, разбросанные, несвязные, а иногда и малозначительные явления.

Но дендроклиматические работы в определенной степени представляют также и непосредственно исторический интерес: разумеется, ничто не позволяет переносить выводы, полученные на основе изучения метеорологических условий в Америке, на сходные условия в Европе. Шульман энергично восставал против попыток шведа Э. де Иеера применить так называемую телесвязь. Иеер хотел датировать балки в скандинавской крепости, сопоставляя Ряды характерных годичных колец со шкалой, полученной... по калифорнийским секвойям. Попытка, явно обреченная на неудачу! Нельзя переносить выводы метеорологии, сделанные для одной страны, на другую, если их разделяет целый материк или океан. Американские деревья не могут пролить , свет на то, что мы должны раскрыть по европейским деревьям. Тем не менее они могут помочь сделать предположения, создать полезные гипотезы о некоторых аспектах истории климата нашего континента. Так, например, отсутствие или незначительность вековых колебаний в приросте деревьев в Соединенных Штатах и в Канаде между 1450 и 1850 гг. заставляет сомневаться, разумеется, не в существовании эпохи «малого оледенения» (это почти достоверный факт), а в степени влияния этого события на жизненные условия. Если бы в Европе биологические показатели в современную эпоху были столь же нечувствительными к вековым колебаниям климата, как и в Америке, то следовало бы допустить, что малое оледенение было длительным, но слабым, не оказавшим хоть сколько-нибудь измеримого влияния на жизнь людей.

Различные предпосылки, рабочие гипотезы — вот, что дают нам американские деревья для изучения длительных тенденций изменений климата Европы. Зато о кратковременных тенденциях можно говорить с некоторой уверенностью: систематическое изучение очень старых деревьев, проведенное в Северной Европе, выявило не столько вековые колебания за последнее тысячелетие, сколько последовательности внутридесятилетних или десятилетних, или междесятилетних групп лет, в которые отмечалось преобладание то жарких, то прохладных летних сезонов . Эти последовательности сходны с обнаруженными в Америке, хотя они и не синхронны с ними. Когда число подобных исследований возрастет, они, возможно, осветят по-но- вому историю сельского хозяйства и, следовательно, историю экономики. Но и тогда не следует слишком упрощенно представлять себе воздействие тех или иных метеорологических условий на урожаи.

Наконец последний вопрос. Данные, полученные при изучении деревьев, представили бы еще больший интерес, если бы они позволяли не только получить метеорологические ряды в их эмпирической последовательности, но и установить некую регулярную закономерность, что в свою очередь открыло бы возможность предвидеть повторение в этих рядах, их периодичность. Тогда в историю климата, как и в прогноз, был бы введен вполне рациональный элемент.

Опираясь на работы Дугласа и Антева, считали возможным утверждать, что дендроклиматология устанавливает влияние на климат цикла солнечных пятен, равного 11,4 года. Кривая прироста деревьев как будто обнаруживает периодические колебания длительностью в одно десятилетие, превосходно отражающие солнечный цикл. Временное исчезновение десятилетнего цикла в ходе кривых прироста в период между 1645 и 1715 гг. заставило Дугласа даже предположить, что царствование Людовика XIV было отмечено «подлинной скудостью» солнечных пятен. Надо признать, что создатель американской дендрохронологии не следовал в этом вопросе по пути чистой дедукции: в 1922 г. один исследователь, по фамилии Маундер, работая с документами старых обсерваторий, указал на поразительно малое число солнечных пятен именно в период между 1645 и 1715 гг. Свидетельство Маундера, к которому я еще вернусь, не является окончательным, далеко нет. Но оно, однако, интересно и малоизвестно. Поэтому небесполезно упомянуть о нем здесь хотя бы вскользь: это краткое отступление лишь ближе подведет нас к теме, которая в данной главе связана в основном с проблемой прироста деревьев.

В 1922 г. английский астроном Маундер опубликовал в «Журнале британской астрономической ассоциации» заслуживающую большого внимания статью. В этой статье, продолжая работы своего немецкого коллеги Шпёрера, Маундер сообщает о «длительном минимуме солнечных пятен с 1645 по 1715 г.».

Аргументация обоих астрономов основана на исторических и документальных материалах: известно, что к 1610—1611 гг. благодаря использованию хороших обсервационных приборов относится окончательное открытие солнечных пятен (хотя нельзя сказать, что они были совершенно не известны раньше). С тех пор их тщательно изучали Галилей, Шейнер и др. По этим первым сведениям (эпоха классицизма) можно обнаружить два минимума солнечных пятен-—в 1619 и в 1634 гг. и хорошо выраженные максимумы—в 1625 и в 1639 гг. Считалось, что следующий максимум должен наступить к 1650 г. В действительности же в дальнейшем пятна появляются исключительно редко, и сведения о них поступают от случая к случаю. Лишь как крайне редкие явления отдельные пятна отмечаются в 1650, 1655, 1660 и 1661 гг.

Тем не менее 9 апреля 1671 г. Кассини наблюдает большое пятно. Он пишет: «Вот уже приблизительно двадцать лет, как астрономы не видели значительных солнечных пятен, хотя до этой эпохи, после изобретения телескопа, они иногда и наблюдались».

Затем вслед за Шпёрером Маундер перечисляет «случайные» пятна, о которых поступали сведения между 1672 и 1713 гг.

Он приходит к выводу, что солнечная активность на протяжении сорока лет была исключительно слабой (что касается этих заключительных хронологических данных нашего автора, то здесь вероятно, не лишней была бы строгая критика цитированных текстов, которая позволила бы подтвердить или опровергнуть его выводы).

Начиная с 1714—1715 гг. малое число солнечных пятен, характерное для периода царствования Людовика XIV, сменяется обилием их и заметным возобновлением солнечной деятельности. В «Истории Академии» в 1716 г. мы читаем: «В этом году наблюдалось еще больше пятен, чем в предыдущем, и возможно, что ни в одном году не было такого их количества. Все они отмечались двадцать один раз, если считать за один случай одновременное возникновение нескольких пятен. Солнечные пятна отсутствовали лишь в феврале, марте, октябре и декабре... Одновременное возникновение двух отдельных пятен—теперь совсем не редкое явление. ..». Возобновление солнечной активности постепенно нарастало, она достигла в 1718 г. четко выраженного максимума. С этого времени период «длительного недобора» солнечных пятен заканчивается.

Итак, начало периода «длительного недобора», по всей вероятности, можно отнести к 1645 г. (после «затухания» максимума, наблюдавшегося в 1639 г.). Затем, если верить Маундеру (который, возможно, был склонен к замалчиванию текстов), этот период прерывался лишь крайне редким, от случая к случаю, появлением какого-либо одного изолированного пятна и слабым оживлением солнечной деятельности в 1703—1707 гг. Закончился он с наступлением максимума в 1715—1720 гг.

Вывод Маундера содержится в одной фразе, которую я оставлю на его ответственности: «Таким образом, с 1645 по 1715 г. цикл солнечных пятен как бы затих, и наблюдения за эти семьдесят лет дают общее число солнечных пятен, едва равное числу пятен, отмечавшихся за один год их обычного минимума, по наблюдениям на протяжении века».

Несмотря на некоторые преувеличения, тезис британского астронома способен довольно хорошо противостоять различным возражениям, которые могут быть выдвинуты против него. Можно ли в действительности сказать, что отсутствие пятен объясняется просто несовершенством приборов XVIII столетия?

Совсем нет. Чтобы обнаружить солнечные пятна, нет надобности иметь совершенные приборы. Во всяком случае в период семидесятилетнего «недобора» приборы были лучше, чем в предшествующую эпоху, во времена Галилея и Шейнера, которые наблюдали достаточно солнечных пятен.

Далее, в ответ на другие возражения, можно сказать, что в пе- 1 од 1645—1715 гг. уже были хорошие наблюдатели. Маундер. > насчитывает шестерых в Англии (в том числе Бойль, Дирхам и Галлей), одного в Голландии (Гюйгенс), четверых во Франции'- (в том числе Кассини, Пикар и Лагир) и пятерых в германских' государствах. Как пишет в 1711 г. Дирхам: «Вне всякого сомнения существуют длительные периоды, когда на солнце нет пятен, как, например, с 1660 по 1671 г. или с 1676 по 1684 г. В это время пя тна вряд ли могли ускользнуть от внимания стольких наблюдателей, непрерывно следивших с помощью приборов за солнцем в Англии, Франции, Италии, Германии.. .»

Нельзя все же полностью отвергать тезис Маундера, хотя он и преувеличен. К тому же этот тезис опирался на другую предположительную связь: продолжительный период минимального числа солнечных пятен сопровождался (по-видимому, это так) между 1645 и 1715 гг. заметным ослаблением магнитных возмущений, которые проявляются в полярных сияниях. По меньшей мере именно это вытекает из документальной сводки данных о полярных сияниях, составленной Маундером (однако и по данному вопросу следовало бы продолжить анализ. История северных полярных сияний и сбор относящихся к ним текстов еще далеко не завершены) .

Разумеется, Маундер не утверждает, что между 1645 и 1715 гг. одиннадцатилетний солнечный цикл исчез, это было бы абсурдом. Те случайные пятна, которые отмечались в 1660, 1671, 1684, 1695, 1707 гг., вплоть до максимума пятен в 1718 г., хорошо соответствуют регулярно осуществляющемуся десятилетнему ритму. Нормальный одиннадцатилетний режим не исчезает и даже не нарушается. Он просто проходит (если Маундер прав) внутривековую фазу убывания, пришедшуюся на весь период царствования Людовика XIV.

Нет сомнений, что слишком схематичная и несистематизированная работа Маундера в настоящее время устарела. Однако она никем не была исправлена. Следовательно, ее нужно было бы обновить в целом. Однако коренная переделка потребовала бы критических и статистических разработок историка, усердствующего над текстами, научного анализа астронома, рассматривающего физический смысл тех явлений на солнце, которые прежние наблюдатели только описывали и зарисовывали.

Как бы то ни было проблема, поставленная еще сорок лет назад, увлекательна и сейчас. На конгрессе в Нью-Йорке (1961 г.), посвященном колебаниям солнечной активности и изменениям климата, Митчелл и Дзердзеевский независимо друг от друга высказали мысль, что современная климатическая флуктуация (потепление XX столетия) связана сложным, не непосредственным образом с очень медленным увеличением солнечной активности, начавшимся с 1900—1920 гг. И наоборот, не совпадает ли по времени предполагаемая малочисленность солнечных пятен между 1645 и 1717 гг. с одним из наиболее ярко выраженных эпизодов «малой ледниковой эпохи»?

Само собой разумеется, что в данном случае речь идет лишь о некотором приближении — приближении, которое может быть как перспективным, так и бесполезным. Действительно, наряду со многими другими пробелами в этой цепи не достает по крайней мере одного решающего звена, соединяющего космос и флуктуации климата. Посредником между ними оказывается циркуляция атмосферы, хотя роль ее до сих пор мало изучена.

И вот об этом посреднике, циркуляции, имевшей место при Людовике XIV, мы не знаем ничего.

Теперь вернемся к нашим деревьям. Даже если Маундер прав, в чем нет уверенности, было бы неразумно нестись «закусив удила» — в направлении предложенного Дугласом столь соблазнительного сопоставления солнечных и лесных показателей, то есть данных о циклах солнечных пятен и приросте деревьев. Как говорил Марк Блох, порой злые факты разрушают прекрасные теории. Малое число солнечных пятен между 1645 и 1715 гг. (или по крайней мере наименьшая интенсивность десятилетнего цикла нашего светила)—это факт правдоподобный, хоть и не доказанный. Но корреляция этого факта с приростом деревьев в Аризоне остается крайне сомнительной, и в этом вопросе последователи Дугласа гораздо более благоразумны, чем их учитель. Комментируя его высказывания, Эдмон Шульман пишет: «Отдельные примеры прямого параллелизма между солнечным циклом и приростом некоторых деревьев часто цитируются, и в действительности они не могут быть целиком отнесены к случайностям (!)». И после такой, выражающей сильное сомнение формулировки, он высказывает свою мысль: «Циклам, обнаруженным в приросте деревьев, по-видимому, свойственна изменчивость длины, амплитуды и формы. Они также стремятся появляться и исчезать, не подчиняясь какому-то общему закону, возникают практически в любой последовательности. Пока еще не существует удовлетворительного физического объяснения этих характеристик» .

Что касается Гарольда Фритса, который после смерти Шульмана руководит лабораторией по исследованию годичных древесных колец в университете в Таксоне (Аризона), то он совсем забросил изучение «гелиодендрохронологических» корреляций, настолько бесполезным казалось ему такое исследование. Он занимается только историей годичных колец, изучаемой ради самих колец и с помощью материалов по самим кольцам. Он — автор замечательных картографических работ.

Не следует, стало быть, требовать в дальнейшем от кривых прироста деревьев подтверждения универсального закона циклического развития климата. Как кривые цен, климатические кривые в настоящее время являются чисто эмпирическими; их невозможно получить исходя из какой-либо одной периодичности; их нужно строить для каждого материка , для каждой крупной региональной совокупности .

В ожидании хороших «дендроклиматологических» рядов для Европы, на установление которых потребуются время и значительные средства, можно пользоваться более простым методом, позволяющим быстрее получить представление о западноевропейском климате начиная с XVI в. Этот метод, известный во Франции уже на протяжении трех четвертей века, основывается на изучении дат плодоношения растений.

Это так называемый фенологический метод . Его принцип очень прост: дата созревания плодов в основном является функцией температур, воспринятых растением за время от формирования почек до созревания плодов. Чем теплее и солнечнее был этот период, тем быстрее и раньше созревают плоды, а следовательно, и урожай, если речь идет о культурных растениях. И наоборот, если месяцы вегетации были холодными, облачными, с малой освещенностью, то вызревание плодов и сбор урожая запаздывают. Существует строго проверенная на большом числе растений тесная корреляция между суммами температур за вегетационный период и датами цветения и плодоношения. Таким образом, эти даты оказываются драгоценными климатологическими индикаторами.

Для историка, по правде говоря, поле деятельности в этой области очень ограниченно: королевский режим во Франции не оставил нам никаких документов о ежегодных датах цветения лилий и роз. Лишь одну-единственную дату тщательно из года в год отмечают многие актовые книги записей, постановления судов или муниципальной полиции — дату сбора урожая винограда, устанавливаемую экспертами, назначенными городской или сельской общиной. Она специально объявляется и провозглашается публично. Очевидно, эта дата является функцией спелости винограда и представляет собой поэтому хороший показатель средних метеорологических условий за период вегетации данного года, то есть с марта—апреля по сентябрь—октябрь. «Виноград достаточно созрел и даже местами начал сохнуть», — пишут 25 сентября 1674 г. эксперты — «судьи по созреванию винограда» и девять «безукоризненно честных людей», назначенных общиной Мон- пелье. Дата сбора урожая устанавливается «на завтра», и первый чан «будет считаться с будущего четверга 27-го текущего месяца... принято единогласно». «Виноград созревает», — объявляют 12 сентября 1718 г. эксперты из Люнеля8 и назначают дату сбора урожая на 19 сентября, и их мнение совпадает с мнением всей Европы, занятой разведением винограда, так как в 1718 г. сбор винограда был исключительно ранним всюду от Лангедока до Шварцвальда.

Разумеется, при провозглашении указа о сборе винограда факторы экономические и социальные переплетаются с чисто климатическими. В Бургундии в начале XIX в. владельцы земель, на которых произрастали лучшие сорта винограда, преимущественно зажиточные и не боящиеся риска люди, искали способы повысить качество вина и потому предпочитали более поздние сроки сбора урожая. Владельцы земель с обычными сортами винограда довольно мало беспокоились о качестве вин и предпочитали ранние сроки сбора винограда [220, гл. III]. С другой стороны, время созревания винограда меняется в зависимости от самой лозы. Несмотря на эти «паразитические» факторы, Гарнье показал, что существует отличная согласованность, если не полная корреляция, между фенологической кривой, построенной по датам сбора винограда в Аржантейе, Дижоне и Вольне в XIX столетии, и кривой средних температур с апреля по сентябрь за соответствующие годы (по данным обсерватории в Париже.

Правда, вот уже более тридцати лет, как к статье Анго добавилась работа Дюшоссуа  об указах о сборе винограда в париж- , ском районе. Ряд Дюшоссуа начинается с 1600 г. Кроме того, для юга Франции Гиацинт Шобо и я, каждый сам по себе, систематизировали элементы, образующие единый ряд, также охватывающий период от XVI до XIX в.9

В конце своей работы Анго, не давая объяснений, отметил некоторые флуктуации дат сбора винограда. Именно к этим флук- туациям мне хотелось бы привлечь внимание читателя.

График, представленный на  6, построен мною по данным, опубликованным Анго. На этом графике на оси ординат нанесены даты сбора винограда (с началом отсчета от 1 сентября) в ряде городов или районов, расположенных между Альпами, Шварцвальдом и Центральным массивом. Ось абсцисс—ось времени (с 1600 по 1800 г.).

Прежде всего на графике можно отметить отличную (если не полную) ежегодную согласованность, проявляющуюся между различными кривыми; взять, например, 1675 г., в который виноград собирали очень поздно повсеместно во всей Европе — от Шварцвальда до Лангедока. Лето действительно было тогда очень холодным. Мадам де Севинье пишет своей дочери, находившейся в Провансе [335, стр. 499, 506, 523]: «Какой ужасный холод, мы все время топим и вы тоже, и это просто поразительно» (28 июня 1675 г.); 3 июля маркиза снова отмечает: «странный холод»; в разгар лета, 24 июля 1675 г., опять: «Итак, у вас все время этот ваш холодный пронизывающий ветер. Ах, дочь моя, как он надоел!» И тут же задает себе вопрос: «не изменились ли поведение солнца и времена года».

То же можно сказать и о лете 1725 г., которое отличалось облачной погодой и непрерывными дождями, а также повышением цен на зерно, в значительном количестве погнившее на корню в полях, и повсеместно очень поздним сбором винограда.

Наоборот, в 1718 г., когда весна 10 и лето11 были очень сухие и жаркие, когда водоемы и колодцы пересохли, когда во всем Лангедоке не хватало сена, повсюду рано собирали виноград. То же можно сказать и о 1636 г., годе очень сильной засухи [326], о 1645 г.— хорошем и теплом, годе превосходного, «чрезвычайного» вина, если верить тому, что говорит кюре Машере о своем Бургундском .

Отметим и ряд холодных вегетационных периодов. На графике видно, что между 1639 и 1643 гг. и затем между 1646 и 1650 гг. Франция испытала ряд холодных и влажных летних сезонов, которые могли осложнить производство зерна. Опираясь на документы, целиком основанные на преданиях, Рупнель отмечает: «После 1646 года мы сталкиваемся с рядом влажных лет с заморозками весной, с грозами летом, которые губят и так весьма бедные урожаи в опустошенной и разоренной Бургундии».

Тем самым он подтверждает фенологическую кривую и добавляет: «Разумеется, со временем будет интересно охарактеризовать эти влажные периоды. В XVII столетии избыток атмосферных осадков создают, по всей вероятности, летние дожди, то есть июньские и июльские ливни. Это идет на пользу кормовым травам, и , таким образом, дождливый год часто приносит благосостояние земледельцу. Но для виноградарства это всегда было катастрофой. Однако в Бургундии XVII столетия лучше относились к сухому лету, чем в настоящее время. Если же в дождливый год были часты грозы и град, то хлеба, которые были в то время основной культурой и почти единственным источником питания, погибали». И далее он пишет без колебаний: «Шесть дождливых лет — с 1646 до 1652 — привели к ужасающе бедственному положению весной 1652 г.»15.

Суждения Рупнеля одновременно и категоричны и впечатляющи.

Шесть неурожаев подряд — это много! Поговорки и изречения крестьян, без сомнения, подтверждают интуитивные высказывания Рупнеля. «Дождливый год — черный год», «Год с травой — год пустой». И наоборот, «Сухой год никогда голода не принесет». Или еще:«Сухой год хозяина не разорит», «Сухой год — не голодный год», «Сухой год — год вина» [327]. Чтобы окончательно проверить Рупнеля, следовало бы по десятинам (налог с дохода) восстановить действительные колебания урожаев в Бургундии.

Было бы, разумеется, абсурдом до конца следовать суждениям нашего автора и «объяснять» Фронду неблагоприятными метеорологическими условиями 40-х годов XVII в. Зато вполне допустимо вместе с бургундским историком признать, что в обществе, находившемся в состоянии скрытого кризиса, «с 1630, 1635, 1637-х годов» сельскохозяйственные затруднения, вызванные тяжелыми климатическими условиями, могли сыграть провокационную роль; плохие урожаи могли, в частности, способствовать появлению «циклических экстремумов» в ходе цен в 1647—1650 гг. Они не были причиной в глубоком понимании этого слова, но как вторичный фактор могли стать до некоторой степени катализатором в громадном «экономическом, социальном и, особенно, демографическом потрясении». в Дижоне даты сбора винограда несравнимы с наиболее ранними датами сбора 1684, 1686 или 1718 гг. Губительное воздействие зимы 1693 г. уже известно. Несомненно, гораздо менее известно, что именно в 90-е годы XVII в. был отмечен длительный недостаток тепла в период вегетации: такой дефицит тепла мог иногда препятствовать вызреванию хлебов. Известно, что 90-е годы XVII в. — это десятилетие высоких цен на зерно.

Инструментальные наблюдения подтверждают эту хронологию хода температуры. Один из наиболее старых рядов метеорологических наблюдений в центре Англии, опубликованный Гордоном Менли , позволяет построить кривую ежегодных температур за период с 1 марта по 1 сентября для интересующего нас XVIII в. Она очень близка к кривой дат сбора винограда . Это соответствие не только просто подтверждает фенологический ряд: обе кривые изображают историю флуктуаций температуры в теплое время года в XVIII в. на северо-западе Европы. «Ряд Анго» приобретает особую ценность в связи с этим сопоставлением: для периода до XVII столетия из-за отсутствия непосредственных наблюдений он становится единственной метеорологической кривой, которой мы располагаем.

А теперь два слова о том, как могли отразиться на условиях жизни населения эти флуктуации, обнаруживаемые на фенологической кривой. После сравнения ее с кривыми цен на зерно в XVIII в., взятыми у Эрнеста Лабрусса, могло бы появиться искушение сказать (но никогда не следует поддаваться искушению), что вслед за годами с холодным периодом вегетации (известными по датам сбора винограда) повышаются цены на зерно и ухудшаются условия существования: холодное лето действительно в ряде случаев — сырое и пагубное для зерновых16. Первоначальный намек на корреляцию между экономическим и фенологическим рядом начиная с 1765 г. превратился в довольно тесный параллелизм: волны высоких и низких цен, недостаточных урожаев и перепроизводства как будто довольно точно совпадали с сериями холодных лет около 70-х годов и с сериями теплых лет около 80-х годов XVIII в. Несомненно, это зависело от того факта (и это очень четко отражается на нашей кривой), что метеорологические особенности, относящиеся к 70-м и 80-м годам XVIII в., были теснее сгрупированными, ярче выраженными и резче обозначенными, чем в период, предшествовавший XVIII в., и должны были ложиться более тяжелым бременем на сельскохозяйственную экономику.

Необходимо, однако, признать, что отмеченный «параллелизм» в настоящее время следует считать всего лишь квазиобоснованной гипотезой. Когда в нашем распоряжении будут ряды данных о фактических урожаях зерновых в XVIII в. (благодаря ли сведениям о десятинах или полученные каким-либо другим методом), тогда можно будет или подтвердить это умозаключение, или, наоборот, со всей резкостью его опровергнуть.

Зато данные о вине дают гораздо более основательную корреляцию, чем данные о зерновых: кризис перепроизводства винограда с 1778 по 1782 г. был резко усугублен следовавшими друг за другом мягкими вёснами и жаркими и сухими летними сезонами, что можно обнаружить на нашем графике за эти годы.

А возможно ли, помимо кратковременных и средней длительности флуктуаций, относительно которых ценные данные предоставляет фенологический метод, обнаружить начиная с 1550—1600 годов вековые флуктуации и длительные тенденции в изменении климата? Вопрос очень важный для изучения истории этого периода.

По правде говоря, при поверхностном взгляде на ту или иную фенологическую кривую можно поверить в возможность расшифровки таких процессов. Так, даты сбора винограда в Лаво в период с 1640 по 1710 г. становились все более и более поздними; в первой половине XVII в. в Лаво собирали виноград между 20 сентября и 10 октября, а в XVIII в. — гораздо позднее, с 10 по 30 октября.

Можно было бы сказать, что этот прекрасный пример свидетельствует о постепенно усиливающемся похолодании, установившемся во времена царствования Людовика XIV... Однако как объяснить тогда, что в Дижоне сроки уборки винограда стали запаздывать лишь через пятьдесят лет? А в Салене и Кюрнбахе средние даты сбора винограда практически совсем не изменялись ни в XVII, ни в начале XVIII в. Изменения если и были, то скорее в другую сторону. Разве виноградари Франш-Конте или Германии находились под воздействием других климатических условий, чем их швейцарские или бургундские собратья? Очевидно, нет.

Превосходная согласованность фенологических эпизодов краткой и средней длительности, относящихся к значительно удаленным друг от друга виноградникам, доказывает, что в данном случае от Германии до юга Франции преобладает один-единственный фактор, унифицирующий постановления сельских общин. Наоборот, очевидное несоответствие в тенденциях большой длительности, относящихся даже к очень близко расположенным виноградникам, не может быть отнесено на счет климата. Запаздывание сроков сбора винограда, если оно имеет место, например, в Дижоне или в Лаво, является результатом деятельности человека.

Причина этому известна: в одних местах в XVII в., в других — в XVIII в. виноградарь, поощряемый повышенным и более требовательным спросом, отказывается от традиционного пикета (вино изкого качества) и пытается улучшить качество вина и выдержать его17 или, например в Гиенне и в Лангедоке, перегоняет его, чтобы получить водку. В обоих случаях он заинтересован в более позднем сборе урожая: он получает тогда виноград более зрелый, с большим содержанием сахара. Такой виноград способен давать более высокие «градусы». В конце концов получается «благородная гниль» И в результате этой практики смещается вверх вся фенологическая кривая.

Как показатель переворота в виноградарстве, но не в климатическом режиме, запоздание сроков сбора винограда раскрывает одну из интересных страниц истории экономики; для того чтобы это запаздывание приобрело метеорологическое значение и указывало бы длительную климатическую тенденцию, оно должно было бы происходить во всех виноградниках в одно и то же время. Но мы видели, что это совсем не так. Следовательно, биологический показатель не выявляет в XVII и XVIII вв. длинную клима-1 тическую волну18, которая накладывалась бы на эпизоды малой и средней продолжительности, столь четко и синхронно обнаруживающиеся на всех графиках.

Тем не менее возможно, что длинная климатическая волна существует. Но ее нужно выявлять другими средствами, более чувствительными и более тонкими. На данном уровне исследования фенологический показатель слишком груб, слишком нарушается факторами, связанными с деятельностью человека, чтобы от него можно было требовать данных о вековом процессе.