Катастрофы: социологический анализ

Раздел: Социология

Культура, отражающая в многоцветии своих идей, образов» сюжетов, истин многосторонний, практически неисчерпаемый опыт человечества, неисчислимое богатство его надежд и свершений, утрат и страданий, его мыслей и чувств, дает возможность человеку не только познать и понять мир, в котором он живет, и самого себя в этом мире, но и помогает ему взглянуть в будущее, увидеть некую грань перспективы. Свойственная великим творениям культуры функция предчувствия, провидения скрытых еще от поверхностного взгляда, ио открывающихся духовному зрению предстоящих событий., несет в себе неизбежную таинственность, непостигае- мость, а это еще более возвышает их эвристическую че- ловекотворческую ценность.

Провидческие сюжеты, органично входящие в плоть выдающихся творений культуры, раскрывающих смысл и трагизм человеческого бытия, его драматическое пульсирование между жизнью и смертью, добром и злом, не могли обойти стороной, оставить без внимания бедствия и катастрофы, несущие с собой угрозу жизни не только отдельных индивидов, но и целых сообществ. Особенно рельефно и красочно такое внимание ощущается в произведениях культуры, общественной мысли, науки, посвященных размышлениям о судьбах человека, народа, государства. Разгадка здесь проста: именно катастрофа чаще всего внезапно и безжалостно прерывает весьма хрупкую подчас нить судьбы отдельной личности, семьи или целого народа. Поэтому многовековой опыт человечества, пережившего не одну катастрофу, отражается во впечатляющих, а нередко и леденящих душу описаниях бедствий и страданий в великих шедеврах мировой культуры, начиная от мифов й сказаний, включая риблию и выдающиеся творения художественной литературы.

Давно уже стало общим местом в культурологии, теологии, философии, в богослужебной практике христианских конфессий непременное, удивительно-восхитительное или, напротив, острокритическое описание и истолкование предсказаний и пророчеств, в обилии содержащихся в Библии — этом могучем синтезе богословских, нравоучительных, провидческих текстов, которые приверженцами религии считаются и почитаются богодухновен- ными. Выдающимися примерами осуществимости библейских пророчеств почитаются содержащиеся в книге ветхозаветного пророка Даниила предсказание даты и подробности смерти Иисуса Христа, а также разрушение древнего города Тира, предвозвещенное за несколько столетий до этого исторического события в книге пророка Иезекиила.

ОДнако, когда говорят о провидческом смысле многих библейских сказаний, речь чаще всего идет не о том, чтобы придать (с большей, меньшей или необычайно малой долей обоснованности) статус реальности мифическим евангельским событиям, а скорее всего о том, чтобы вывести человечество за пределы конкретно-исторического контекста ко всеобщему апокалиптическому видению судеб мира и человека в нем, возможному только на основе «предания, неограниченно открытого будущему» [14, 94].

Концентрированным воплощением именно такой неограниченной открытости будущему является последнее, заключительное, 27-е произведение Нового Завета—Апокалипсис,. или в переводе с греческого Откровение святого Иоанна Богослова. Центральной идеей, владевшей автором этого произведения, было сознание, что в скором времени подоспевают сроки страшного Божьего суда и мировые катастрофы неизбежно обрушатся на греховное человечество. Здесь выведены таинственные, устрашающие образы, аллегорически предрекающие будущее, во всем многоцветий воплощена сложная символика деяний, совершаемых фигурирующими в книге персонажами. Основной смысл всех этих деяний — таинственные, ужасающие, ослепительные изображения предстоящего гнева Божия на людей, восставших против его заповедей. По признанию архиепископа Аверкия, «Апокалипсис — книга таинственная, весьма трудно поддающаяся - правильному пониманию и истолкованию, вследствие него уставом церковным не положено чтений из нее во время

Богослужения. Но вместе с тем именно таинственный характер этой книги и привлекает к себе взоры и верующих христиан, и просто пытливых мыслителей, на протяжении всей новозаветной истории человечества пытаю- щихся разгадать смысл и значение загадочных видений, описанных в ней» [1,3].

Так почему же книга, написанная в конце первого века нашей эры, вызывает такой интерес и порождает так много споров? Именно потому, что в ней перед читателем в мистико-символической форме предстает более или менее отдаленное будущее всего мира, причем будущее, наполненное бедствиями и катастрофами, страда ниями, надеждами людей, их стремлениями к возвышенному, чистому, святому ... Все религиозно ориентированные истолкователи книг Нового Завета единодушно рассматривают Апокалипсис, цель которого показать, «чему надлежит быть вскоре» (Откр. 1; !.). как пророческую книгу о последних временах мира и событиях в нем, долженствующих совершиться перед вторым пришествием Христовым на землю. Изложенное в этой книге апокалиптическое видение судеб человечества есть по существу представление о конце истории как ее изначально заповеданной цели. Подчеркнем, однако, что предполагаемое этим таинственным текстом постижение смысла исторического события явно отличается от его эмпирического объяснения, ибо перед очами Божьими «тысяча лет, яко день един» (Петрово поел. 2, 3—8).

Проходящее через весь текст Откровения святого Иоанна Богослова сакральное число семь (семь церквей, к которым обращено слово Божье, семь звезд в руке Господа, семь ангелов, выливающих на грешников семь чаш гнева Божия, семиголовый зверь, на котором восседает великая блудница) используется здесь для выражения- таинственной полноты неизбежного Страшного суда. Семикратно умноженное описание грядущих бедствий и катастроф призванопородить у читателя священный ужас перед неизбежно грядущим светопреставлением, многократно превышающий те страхи и муки, которые неоднократно были ниспосланы судом Божиим и совершались над согрешившими людьми,— Всемирный потоп, гибель Содома и Гоморры, разрушение Иерусалима и многое другое. Следующие одно за другим снятия семи печатей с таинственного манускрипта, на страницах которого начертаны сокровенные судьбы рабов Божннх, зна- мену ютнеуклонно нарастающую масштабность бедствий, долженствующих обрушиться на богоотступников.

Явление увенчанного венцом лучника на белом коне по снятии Иисусом Христом первой печати предвозвещает жестокую борьбу христиан с силами тьмы и конечную победу первых над вторыми.

Снятие второй печати выпускает на грешную землю меченосца на Коне огненно-рыжем и. разнуздывает ярость всеобщей войны с ее кровопролитиями и пожарами. Большой меч в руках всадника _—символ убиения множества людей в кровавой битве, а'рыжий конь есть знак огромного пролития крови.

Снятие третьей печати и появление вослед этому всадника на коне вороном, с хлебного мерой в руке, знаменует неурожай хлеба и голод. «Многие под ворОным .конем,— пишет архиепископ Аверкнй,— понимают бедствия голода» [ 1, 33].

Снятие четвертой печати описывается в Апокалипсисе следующим образом: «И когда Он снял четвертую печать ... и я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли, и мором и зверями земными» (Откр. 6, 7—8).

По снятии пятой печати вырывается, из-под жертвенника перед Господним престолом вопль убиенных за слово Божие, и сказано им свыше, чтобы успокоились пока их сонмом убитых их единоверцев- не будет дополнено необходимое число жертв.

Снятие шестой печати символизирует те ужасающие природные катастрофы (землетрясения, солнечные и лунные затмения, наводнения и проч.), от которых- люди в великом страхе и тоске смертельной неа знают, куда укрыться. Все живущие на земле люди вострепещут при наступлении этого дня великого гнева Божия и станут молить горы и камни: «Сокройте нас от лица Сидящего' на престоле и от гнева Агнца», но ничто не сможет спасти их от гибели (Откр. 7,16).

Снятие седьмой печати сопровождается безмолвием на небе; возникают семь ангелов, готовящихся вострубить в семь труб, возвещающих наступление великих событий. И пришел иной анел, говорится в Апокалипсисе» «взял Кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на" землю: и произошли голоса и громы, и молнии и землетрясения... и семь ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить». (Откр. 8, 5 и 6).

Нарастающие и раздающиеся один за другим трубные звуки, издаваемые всеми семью ангелами, сопровождаются каждый раз великими бедствиями — казнями для земли и ее обитателей. Сначала вследствие града и огня, смешанных с кровью и обрушившихся на землю, сгорают деревья и трава, затем огромная глыба, пылающая огнем, низвергается в море, третья часть которого превращается в кровь, неся смерть всему живому. Все это сопровождается гибелью множества людей. Большинство интерпретаторов новозаветных сюжетов склонны истолковывать, эти пророчества как предсказания мировых войн, обрушивших губительные громы и молнии смертоносного истребительного оружия на землю и море, вырывая из жизни тысячи и тысячи людей.

После аварии на Чернобыльской АЭС многие истолкователи апокалипсических пророчеств начали интерпретировать трубные звуки третьего ангела, возвестившего падение на землю большой звезды, называемой «полынью» (по-украински: чернобыль), как библейское предсказание этой самой губительной в истории человечества катастрофы.

Множество вариантов имеет интерпретация звука пятой ангельской трубы, после которого некий злой дух, упавший звездою на землю, отмыкает кладезь ада и из него вздымается, помрачая небо, туча саранчи, но ие такой, которая некогда опустошила поля Египта (Исп. 10, 14). Этой, еще более страшной и таинственной, дано не злаки губить, но язвить как бы скорпионьнми укусами души людей, не доводя их до смерти. Отчаявшиеся люди, стремясь спастись от жестоких мук, обратятся к Богу с мольбами о смерти, но смерть убежит от них (Откр. 9, 1). Поскольку подвиду изображаемая здесь саранча подобна коням, приготовленным на войну, а над нею властвует ангел бездны с именем по-еврейски Аваддон; а по-гречески Апполлион (губитель), постольку одна часть интерпретаторов усматривает в этом пророчество о новых средствах разрушения* которые могут быть изобретены и обращены против людей, другая — пророчества о спиде и иных страшных болезнях, которые неизбежно подстерегают человечество, разорвавшее естественные связи с природой и нарушившее тем самым заповеди Бо- жии. Некоторые же толкователи данного сюжета усматривают в саранче, поработившей людей, не что иное, как аллегорическое изображение пагубных человеческих страстей (Ф. Яковлев). «Пять месяцев» мучений, некоторые обрекаются люди, пораженные такой саранчой, свидетельствуют о кратковременности порочных наслаждений по сравнению с вечностью мучений, которые затем неизбежно последуют для людей по указующему персту Страшного суда.

Когда прозвучала труба шестого ангела, на земле появилось многочисленное конное войско, изрыгающее огонь и смерть, все сокрушающее на своем пути. Полсловам .выдающегося толкователя Библии архиепископа Аверкия, иные толкователи понимают под этим Изображением аллегорическое изображение страшной кровопролитной войны, чудовищной, беспощадной. Редкой по своим ужасам и беспощадности была действительно недавно пережитая нами вторая мировая война. Некоторые и видят поэтому под этим страшным конным войском танки, изрыгающие огонь. Весьма характерно также замечание, что уцелевшие от этих ужасов люди «не пока- яшася от дел рук своих... и не покаяшася от убийств своих, ни от волхвов аний своих, ниже от блуда своего, ниже от татьб своих»—таково будет перед кончиной мира всеобщее ожесточение и окамененное нечувствие. Это и теперь уже наблюдается [I, 40—41].

Трубные звуки не исчерпывают предрекания тех катастроф и бед, которые обрушатся на человечество. В Апокалипсисе описаны также семь знамений, предуказывающих множество несчастий, в том числе и те, которые принесет в этот мир страшный семиголовый зверь, выходящий из морской пучины, которому дано победить всех и властвовать над многими народами. Завершая, эту сцену, автор "Апокалипсиса призывает к умудренному чтению между строк, «Здесь,— замечает он,— мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть» (Откр. 13, 18). Много было употреблено усилий еще с древних времен, чтобы разгадать смысл и значение этих слов, но они не привели ни к чему положительному. Некоторые находили звериное число 666 в имени Юлиана Отступника, позднее—в титуле папы Римского (Наместник Сына Божия), еще позднее — в имени Наполеона и т. д. Аллегоричность и многомерность названного числа позволяет при желании найти множество имен, как собственных, так и нарицательных, которые можно объявить соответствующими данному числу:

Но, как бы ни интерпретировались катастрофы и бедствия, предрекаемые Апокалипсисом, нельзя оставить без внимания своеобразное описание, данное в нем седьмому трубному звуку: «И седьмой Ангел вострубил, к раздались на небе громкие голоса, говорящие: царство мира соделалось царством Господа нашего и Христа Его, и будет царствовать во веки веков» (Откр. 11, 15). Не есть ли'это надежда на то, что ценою великих искуплений, бедствий и катастроф человечество дойдет, наконец, до понимания того, что не хлебом единым жив человек, что смысл и ценность подлинно человеческого бытия состоит в духовной развитости и уникальности каждого человека, соединенной с духовной мудростью всего человечества?

С этой точки зрения, а мне она представляется не иолько конструктивной, но и вполне согласующейся с христианским миропониманием, представляется весьма интересной высказанная А. Генисом мысль о том, что «всех нас делает современниками календарь, так кстати подводящий черту веку и тысячелетию, что невольно будят апокалипсические кошмары.. Идеи конца кажутся потребностью индивидуального сознания, отравленного' перспективой перетекания истррии в биологию... Призрак гибели мира — последнее убежище личности, утратившей мечту о коллективном спасении ... Не худший вариант: растворить свои грехи в общих, придать смысл и завершенность мирозданию, пусть и за счет его ликвидации. В тени рукотворного апокалипсиса проще избавиться or ужаса персональной смерти... Самое жуткое в апокалипсисе — это то, что его может и не быть. Жизнь продолжается за пределами нашего о ней представления, отказываясь раскрыть нам свой; сокровенный смысл» [5, 219].

Это очень интересное и верное замечание, с которым можно было бы согласиться целиком ... если бы не одно обстоятельство. А заключается оно в следующем. Идея Страшного суда, так ярко воплощенная в апокалипсических писаниях,— это идея осуждения за грехи не только всех; но и каждого человека, идея, выдвигающая перед, каждым, а не только перед всеми возможность и перспективу'не только коллективного, но и личного спасения. По словам известного германского богослова Г.-У. фон Бал- тазара,- «ощущение возможности вечной погибели может н должно стать предметом внутреннего размышления каждого» [2, 57]. Вот эта предельно четко выраженная нота индивидуальной приобщенности каждого к апокалипсическому предвосхищению грядущего способна дать ле только релиозной общине, но и каждой конкретной личности ощущение сопричастности к возможности спасательного исхода из подстерегающих человечество катастроф и бедствий. Именно такой конкретизированный способ прочтения апокалипсических видений и мотивов способствует обретению отдельным индивидом и человеческой общностью мужества перед угрозой катастрофических событий, мужества, столь необходимого для мобилизации творческой энергии на обеспечение достоййой человека жизии в посткатастрофный период, даже если он и не станет бесконечной длительностью вечного блаженства.

Апокалипсические мотивы дают себя знать не только в религиозной литературе. Их можно проследить практически во всей мировой культуре, особенно в ее выдающихся творениях. Ярким воплощением их в художественной литературе является трагическая линия предчувствия беды, несчастья, катастрофы, идущая через творчество А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, М. А. Булгакова, А. И. Солженицына. В этой потрясающей своим трагизмом линии парадоксал истекая поэтика Достоевского стоит как-то особняком, поскольку в ней акцент сделан на прожектнвной, провидческой стороне предчувствия катастрофы, долженствующей непременно произойти в будущем, g в произведениях Пушкина, Булгакова, Солженицына на передний план выступает художественно-мировоззренческое описание того, как изобра- жамые ими герои. предчувствовали неизбежность предстоящей беды, но для художника она выступала в форме уже совершившегося в прошлом исторического факта.

Вспомним хорошо знакомую каждому из нас со. школь- ных лет пушкинскую «Капитанскую дочку». В ней почти в самом начале остросюжетного и драматически развертывающегося повествования образ надвигающейся катастрофы предстает перед юным героем и его верным слугой Савельичем в виде снежного бурана. Вот его описание: «Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошёл-мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло. «Ну, барии,— закричал ямщик,— беда: буран!»

Итак, здесь перед нами возникает чувственно осязаемый образ беды, воплощенной в снежном буране, смешавшем небо с землею и охватившем своими леденящи ми объятиями мужика-ямщика4 и барина. Рождающееся в душах обоих предчувствие беды почти сразу, же персонифицируется в нежданно встреченной черной точке'—, незнакомом путнике, оказавшемся Пугачевым. Вот здесь- то и обнажается внутренний нерв надвигающейся катастрофы. Если буран, превратившийся, в «снежное море», захватившее в свою дикую стихию и ямщика, н Савельи- ча, и Петю Гринева,— одинаковая беда для всех, то произошедшая в нем встреча с Пугачевым — это уже беда только для одного Гринева, для барина. Ведь Пугаче» такой же мужик, как ямщик и Савельич, а. поэтому -он их не тронет. А вот барина он может и не пощадить'. Потому что «буран» в пушкинском повествовании выступает как антропоморфированный образ мужицкого, крестьянского восстания. Именно поэтому земля — извечная мечта крестьянства — смешивается в буране с небом, Вследствие чего все исчезает (для главного героя — дворянина) в белесой и непроглядной мгле. Именно в этой сюжетной завязке повести — в нежданной встрече главных' ее героев, сулящей ничего хорошего ни одному из них и предрекающей беду обоим, возникает художествен но выразительный образ надвигающейся катастрофы. Поэтому-то так зловеще воет ветер, поэтому-то так сумрачно, тревожно на душе у Гринева. Ведь именно для него, для его дворянского сословия нежданная встреча с предводителем крестьянского восстания грозят катастрофой.

Многовековой мужицкий счет к дворянству не был оплачен ни при Пугачеве, ни при Пушкине, ни при Толстом. Накапливавшиеся от поколения к поколению кровавые долги по этому счету выпали на долю тех дворянских детей, которым было суждено стать героями художественных творений М. Булгакова. Этот сын профессора Киевской духовной академии, знавший об Апокалипсисе не понаслышке и ставший крупнейшим писателем послереволюционной России, в эпиграфе к знаменитому роману «Белая гвардия» свел воедино пушкинский

образ надвигающейся беды в виде снежного бурана с .апокалипсическим библейским видением катастрофы, когда «судимр были мертвые по написанному В книгах !сообразно с делами своими...» Грех крепостничества в истолковании писателя, ставшего очевидцем беспощадной л кровавой революции, должен быть в конце концов .искуплен, и не чем иным, как кровью. Когда Алексей Турбин, только что похоронивший мать, спрашивает у священника церкви, где совершалось отпевание, что их ждет в будущем, тот открывает «Библию» и читает: «Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод, и сделалась кровь». Это строки из знаменитого Апокалипсиса, предвещающего реки крови за грехи и злодеяния, совершенные людьми.

Но пролитая в результате восстания одних против других кровь — это не только картина неминуемого будущего. Это печальная, ставшая повседневным бытом-реальность бытия героев «Белой гвардии». Белый снег в ней залит кровью. Кровью запятнана белая рубашка Алексея Турбина. Кровью сочится белая известка дома, возле которого разъяренная толпа убивает Най-Турса. Само солнце, восходящее над Городом, окрашено в цвет •крови, кажется окровавленным. Войска входят в Город— льется кровь, войска выходят из него — льется кровь.

Но эта кровь — совсем не та, в которой рождается новая жизнь. Это кровь распада, исчезновения. Мрачная тень краха, конца, катастрофы повисает над семьей Турбиных, над лю#имым ими ГородомГ над дорогой сердцу дворянской Россией. Семья еще собирается в доме, ища спасения от разрушений и разрухи. Но никакие усилия, включая и сверхчеловеческую жертвенную любовь матери, не в состоянии приостановить ее распада и краха. Семья разрушается, гибнет на глазах. Катастрофа ждет и самый Город, который предстает в романе как собирательный образ Государства Российского, история которого началась именно здесь, под высоким берегом Днепра, богословенным актом крещения Русн, которое оказалось теперь в кровавой гражданской войне на краю гибели.

В конце романа Булгаков заставляет одного из персонажей вновь обратится к Апокалипсису —г к этой извеч? зюй книге жизни, жизни, покупаемой ценой смерти, жизни, приносимой в жертву смерти, и все-таки в .конце концов торжествующей над ней. После картины Страшного суда, введенной в роман через чтение книголюбом-библиотекарем Библии— этой пострясающей книги, превращающей ум метущегося в неразберихе жизни человеке в подобие сверкающего Меча, углубляющегося во мглу. Образ меча, позаимствованный из Откровения Иоанна Богослова, возносится над Городом. Этот меч как символ грядущей катастрофы вознес Владимир-креститель. Правда, он поднял высоко в небо крест, но в мрачной ночной мгле казалось, что поперечная перекладина исчезла, слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч. Этот меч плывет в полуночной мгле над грешной и окровавленной снежной землей, где в немыслимой и страшной фантасмагории сливаются страдания и надежды, подлость и любовь, жизнь и смерть, Белая гвардия и Красная армия.

И дело читателя избрать сюжет дальнейшего развития и определить, катастрофой кому угрожает этот священный меч — белым или красным. Сам же писатель настроен оптимистично. Он убежден, что все пройдет: страдания, муки, кровь, голод и мор, меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Задумайтесь, пожалуйста, над этим.

В исповедальных романах А. Солженицына, в первую очередь в грандиозной эпопее' «Красное колесо», представляющей собой трагическую летопись российских революций 1917 года, почти все действующие лица то и дело' оказываются охвачены роковыми предчувствиями неминуемой катастрофы, угрожающей нормальной жизни, царскому трону, самой великой стране и ее народу. Речь идет об общенациональной катастрофе, но она воспринимается и переживается героями густонаселенных романов писателя как личная, интимная беда, трагедия, погибель. Размышляя над психологическими механизмами тягостных предощущений, писатель делает глубоко прочувствованное и осмысленное замечание: «Дано нам сжаться в предчувствии, не дано нам его разгадать». Да' иначе й быть не может, ибо если бы человек был в состоянии предугадать все повороты и зигзаги своей судьбы, мир был бы совсем неинтересен, однообразен, скучен.

В «Марте Семнадцатого», составляющем третью часть («Узел») «Красного колеса», даны удивительно тонкие психологически художественные описания предчувствий, а также тревожных состояний-людей, их перекивающих. Особенно примечательны совладения как самого содержания, так и тональности, направленности апокалипсических видений, посещающих различных людей. Пользуясь хорошо известным в кинематографе эффектом «рваного сюжета». А. Солженицын описывает однотипные тревожные волнения, возникшие летом Четырнадцатого года у столь разных людей, как императрица Александра Федоровна и премьер-министр Кривошеий. Разумеется, утонченная, экзальтированная женщина переживает свое предчувствие более эмоционально, чувственно, взволнованно, чем грубоватый государственный сановник.

Во время чудесной морской прогулки на яхте, направлявшейся к финским шкерам, совершенно неожиданно сердце императрицы сжало дурное и меланхолическое предчувствие, а вкрадчивый внутренний голоС печально наговаривал ей: «Эта в последний раз так счастливо мы едем вместе», а внутренняя мелодия, неслышимая всеми остальными,' грустно пела ей: «Может быть, мы никогда сюда больше не вернемся»: Вот тогда- то, почти за два-месяца ml.начала мировой войны, ее больно кольнуло в сердце тревожное предчувствие неминуемой и страшной катастрофы.

Совершенно по-иному переживает такое же по содержанию тревожное предощущение КривОщенн. Быстрое скольжение яхты по спокойной глади залива, интересная компания, бодрое оживление после хорошего ужина располагали к возвышенной светской беседе, а он вдруг, неожиданно для самого себя, сказал, обращаясь к признанной красавице — жене великого князя Павла Александровича: «Вы жили так спокойно в Париже, зачем вы приехали в Петербург? Надвигается война, и она не кончится благополучно, будет взрыв, быть может трагичный для -фона».

Роковые предчувствия одолевают и брата царя Михаила, председателя Четвертой думы Родзянко, и супругу Керенского, и других героев романа, но средоточием и эпицентром их выступает сам император Николай Второй. Этот еще не старый, крепкого здоровья и телосложения мужчина во время церковной литургии, когда он благостно возносил молитву Господу, вдруг пронзен был необъяснимым сжатием сердца то ли острой болью, то ли острым страхом. В итоге случился припадок, затянувшийся на четверть часа, расходилась в груди тревога,

вкрадчиво вталкивающая в занывшее сердце предчувст* вие неминуемой катастрофы.

Родившийся в этот миг острый страх, исподволь, Постоянно усиливаясь, напоминал о себе, вплоть до самого отречения от престола. И когда оно после долгих колебаний и мучительных сомнений было, наконец, подписано, тот же самый неведомо откуда взявшийся страх ударил по сердцу, и вдруг закружились — снаружи ли вагона, в котором подписано отречение, внутри ли груди—как бы ознобные вихри. Вихри Судного дня? Конца света? Николай вздрагивал от их жгучих холодных ударов, и все глубже входило в него предощущение большой, неотвратимой катастрофы, несущей свои беды не только трону, но и России.

Все эти апокалипсические предощущения, заставляющие содрогаться сердца героев повествования, вплетаются в общую трагическую ритмику революционного чмар- ша, сотрясающего великую," разоренную войной и междоусобицей страну. Этот марш драматичен, суров и обезличен, не видно в нем лиц, только слышен стук сапог и прикладов. Неизбежность идет на Россию. «Что бы далее ци случилось,— говорит писатель,— от этого вопроса России уже не уйти».

Художественная углубленность в психологию героев, психологическая мотивированность их чувств, мыслей, поступков позволяют Солженицыну слить воедино индивидуальные переживания людей разных сословий, политических привязанностей, стилей мышления с мировосприятием, мироощущением возбужденной революционной толпы и столь же возбужденной толпы защитников рушащегося царского тропа, всех вековых устоев погибающей старой России. Но углубленные характеристики апокалипсических видений, так часто посещавших людей. В революционном Семнадцатом году, особенно в преддверии февральской революции,— это не только дань памяти, но й прогноз на будущее. «Февраль*— гойорйт Солженицын,— нам надо знать... Мы должны думать об опасностях будущего перехода. При следующем историческом переходе нам грозит новое испытание — и вот к нему мы «овеем не готовы. Это — совсем новые для нас виды Опасностей! и чтобы против них устоять, надо по крайней «ере хорошо знать наш прежний русский опыт».

Итак, для А. Солженицына раздумья над апокалипсическими предчувствиями, которые уже реализовались

в событийной ткани исторического бытия, есть поучительный опыт, который должен быть прочувствован и осмыслен, то есть усвоен, для того, чтобы сегодняшние'поколения людей оказались духовно, морально подготовленными для понимания и избежания тех опасностей и катастроф, которыми угрожает им новый исторический переход.

Подведем некоторый итог сказанному. Художественные параллели слились, наконец, в одну трагическую линию. История вышла на пугачевский перекресток.' «Буран», о котором предупреждал пушкинского Гринева ямщик, был лишь предвестником вознесенного над Белой гвардией креста, обернувшегося карающим острым мечом. Жуткие предчувствия последних властителей российского престола, с такой художественной полнотой воплощенные Солженицыным, померкли перед реальностью кровавой драмы в революционных вихрях Семнадцатого года. Но этим историческая драма не завершилась. Сегодня в вихре политических и социально-экономических трансформаций, низвержения идеалов и кумиров, плюрализации позиций и оценок опять густая снежная мгла окутала многострадальную землю россиян, украинцев, белорусов. Обратится ли острый меч, несущий разрушения и кровь, в благословенный крест, указующий путь к звездам? Ответ на этот вопрос зависит не столько от правителей, сколько от самого народа,

--Однако этот итог-размышление никак не может стать завершающим в разговоре о провидческой силе великих творений культуры. Очень важный, пожалуй, в мировой художественной литературе непревзойденный аккорд в провидческую мелодию внес своим творчеством один из величайших ясновидцев духа Ф, М. Достоевский, Эпиграфом к1о всему его творчеству могут служить им же высказанные слова: «Великие души не могут не иметь великих предчувствий» [7, т. 24, 208].

Его как художника и мыслителя апокалипсического склада ума и мировоззрения глубоко волновала проблема пророческих способностей человека. «Современная наука, столь много трактующая о человеке и даже уже решившая много вопросов окончательно, как сама она полагает, кажется,— отмечал писатель,— еще не занималась вопросом-о способности пророчества в человеке» [Ю, т. 86, 67-68].

Данный вопрос, особенно в переломные эпохи, вновь и вновь вторгается в гущу дискуссий, показывая тем самым, что очень многие, в том числе и из людей очень образованных, верят в наличие такой способности. «Если способность пророчества действительно есть в человеке, заключается в самой природе его, в организме его, положим, при известных, особых условиях, но совершенно естественных условиях,— продолжает Ф. М. Достоевский;—то как бы хорошо и полезно было разъяснить, очистить факт, хотя бы только от мистической примеси». В этом рассуждении весьма примечательно стремление очистить случаи предвидений, пророчеств, предощущений от мистического покрова, неизбежно набрасываемого на них склонными к предрассудкам людьми. Не возлагая на себя такую не свойственную художнику слова миссию, Достоевский тем не менее твердо убежден, что «в человеке вообще, и кто бы он ни был, в чрезвычайной силе развито (убеждение) верование, хоть не в пророчество, но, например, в способность предчувствия» [10, т. 86, 69—70}.

Итак, позиция писателя предельно ясна. Предчувствие — это не дар божий, не мистическое пророчество, а предощущение, возникающее на способности глубоко вжиться в личность, стремления, действия другого человека. Князь Лев Мышкйн не потому сразу узнал, скорее почувствовал, дом Рогожина, что обладал каким-то сверхъестественным чутьем, а потому, что глубоко проник в суть этого человека, разгадал связь между его внутренним миром и миром вещей, которыми он себя окружил.'

Вот эта-то убежденность в том, что человек способен предощущать, многократно усиленная непревзойденным умением Достоевского проникать в глубинные пласты человеческой психики, с беспощадной правдой видеть безумную обнаженность хорошего и дурного, доброго и злого в поступках и страстях героев своих произведений, дала ему редкостную возможнсть высказать в несравненной художественной форме подлинно провидческие идеи. Разумеется, он не придал им систематизированного вида, что свойственно философам, социологам или историкам. Зато он своим художественно-психологическим поэтическим методом раскрыл катастрофическую траекторию жизненных судеб множества людей, а не только Раскаль- никова, Дмитрия Карамазова, Настасьи Фялшшовны или Ставрогина в романах «Преступление и наказание»,

 «Братья Карамазовы», «Идиот», «Бесы». Такая судьба неизбежна, когда никакая Общественная нравственность; никакая религия не властны над человеком, когда он, как Раскольников или Петр Верховенский, взбирается на «вершину» неограниченной вседозволенности, попирающей права, интересы, чувства, стремления личности другого человека, а затем вопреки Всем ожиданиям, тщеславным надеждам, высокомерным самолюбованиям своим духом и самообладанию падает с обманчивой победной высоты вниз и разбивается. Человека ждет неминуемая личная драма, духовная катастрофа, когда для него накрепко заперты двери совести и сострадания к другим людям, когда его «съедает» идея вседозволенности.

Однако у этой апокалнптичностн в поэтике Достоевского есть два совершенно различных лика. Один из них очень четко подмечен Ю. Бондаревым. «Достоевский — несравненный художник,— отмечает Бондарев,—неминуемо вел своих героев от преступления к осознанию вины, к раскаянию, к открытию самой нравственной природы человека... Да, герои его преувеличены, как и должно быть в искусстве, до предела обострены их чувства. Они живут не любвишкой, а безоглядностью любви, не игральными страстишками, а страстью всепоглощающей. Им сродни не разочарования г а ненависть и раскаяние, ~ они уходят не в монастырь, к в петлю... Это бесконечный поиск правды, справедливости, когда слезинка ребенка дороже всех богатств, как говорил Иван Карамазов» [4, 111]. Этот поиск правды приводит Достоевского к возвышению личности через страдания, через переживания личной катастрофы, через нравственное Самоочищение в раскаянии за содеянное. Через катастрофы и раскаяния Раскольников, Дмитрий Карамазов и другие трагические герои Достоевского начинают понимать, что «всего труднее на свете самим собою стать».

Вседозволенность, попрание человеческой личности, стремление превратить ее в слепое орудие достижения своих антигуманных, античеловеческих, сатанинских целей имеет в романах Достоевского и другой, отталкивающий облик. Достаточно вспомнить,< с какой силой предчувствия, провидения он усмотрел в группке- Ставрогина и Петра Верховенского всю порочность «бесовства», претендующего на вседозволенность во имя неограниченного властвования над тысячами и миллионами людей. Выражая cyfb волнующей его проблемы вседозволенности как неизбежной ступени к катастрофическому финалу, писатель подчеркивал: «...раздавленное умирающее существо, слабое, как мелкое насекомое, и вдруг с такими претензиями (не сдаюсь, умру владыкой)... Эту идею я высказал прежде всех в романе «Бесы>... Да, было бы смешно, если б не грозило будущим» (7, т. 24, 149}. Социальной опорой таких людей, готовых ради4 сомнительной идеи пойти на попрание достоинства многих, даже на их отрешение от жизни, становится господство безличности как комфорта тела над подлинной личностью с ее комфортом духа. Резкое размежевание личности и безличности выведено писателем в противостоянии Вер- ховенского с Кирилловым. Для первого из них вознестись над другими людьми, стать богом для них — значит подмять всех под себя, превратить их в средство для достижения своих целей. Для второго стать богом — значит Показать величие человека. Он убежден, что «будет новый человек, счастливей и гордый», тот, «кто победит боль и страх, тот сам бог будет» [8, т. 10, 93].

Теория Кириллова, которой симпатизирует писатель, направлена против провозглашения смысложизненного принципа «иметь» и выдвигает в качестве высшей жизненной ориентации «быть», то есть право личности быть самой собой. Она сродни мировосприятию парадоксалиста, который в «Записках нз подполья» утверждает: «Все дело-то человеческое, кажется, и действительно в том только и состоит, что&человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик» [9, т. 5, 117]. В этом заключен, согласно Достоевскому, подлинный смысл жизни. Очень, четко эту позицию сформулировал Ю. П. Кудрявцев..Он пишет: «Достоевский видит этот смысл в сохранении человеческой личности во всех ее аспектах, способной противостоять безличности, как бы широко последняя ни распространилась. И только преобладание такого понимания смысла 'человеческого существования обеспечит жизнь человеческой общности. Иначе — ставит общность на грань катастрофы» [12, 293].

К такой именно катастрофе подталкивают "общество Петр Верховенский, Николай Ставрогин и выступающие ЗаОдно с ними другие герои «Бесов»— этой самой пророческой, провидческой книги Достоевского. Главный гетрой романа, его нервный узел — Николай Ставрогин, который вроде бы ничего и йе делает, но раздает свои идеи трем совершенно разным людям — Кириллову, Шатову, Петру Верховенскому, как бы «растраивается» во в$ех них. Но это «растроенйе» вызывает недоумение и у Ша* това, и у Кириллова, которые никак не могут понять, почему Ставрогин оказался в «обществе» Верховенского, действующего по принципу «все позволено».

Как раз в этой, третьей, части пресловутого ставро- гинского «растроения» сконцентрирована суть бесовства—- многоликость, умение менять маски. Но при всех внешних проявлениях сущность бесовства остается неизменной: построить всемирное счастье Ценой гибели сотен тысяч людей. Именно из размышлений над образом Верховенского выдающийся русский философ Николай Бердяев сделал вывод об апокалипсичности мировосприятия и миропеределывания, свойственного русским революционерам. «Русские революционеры, апокалиптнки и нигилисты по своей природе,— пишет Бердяев, пошли за соблазнами антихриста, который хочет осчастливить людей, и должны были привести соблазненный ими народ к той революции, которая нанесла страшную рану Рос- сиии превратила русскую жизнь в ад... На меньшем, чем всемирное счастье, русский революционер помириться не хочет. Сознание его апокалиптично, он хочет конца, хочет завершения истории и начала процесса сверхисторического, в которой осуществится царство равенства, свободы и блаженства на земле» [3, 266) .

Однако такое будущее блаженство искупается ценой подавления личности, принесения ее в жертву безжизненной идее. Оно, по словам Достоевского, означает «отнятие всей личной и духовной свободы у людей, умерщвление личности» [7, т. 24, 126].

В этих словах великого писателя — не только осуждение бесовства, но и удивительное предвидение. Сегодня немало найдется людей, которые усматривают основное пророчество Достоевского в его словах: «Хотя коммунизм наверно будет и восторжествует, но мигом провалится» [7, т. 24, III]. Но, воздавая должное ему за такое предсказание, нельзя забывать и других, не менее глубоких. Ведь именно он предрек в том же «Дневнике писателя», что настанет время, когда «пойдут брат на брата, а раздором лишь укрепится идея». А разве не пророчески звучат его слона: «Хлестаков по крайней мере врал-врал, да все же хоть капельку да боялся во время вранья, что вот его возьмут да и вытолкают. Современные Хлестаковы не боятся и врут с полным спокойствием» [7, т. 24, 66}.

Однако суть дела не в отдельных высказываниях непревзойденного ясновидца духа, носящих характер провозвестия. Главное в том, что в самом загадочном своем произведении — «Бесах»—он сумел не только раскрыть античеловеческую, антигуманную сущность социального бесовства, порабощающего и умерщвляющего личность, но и предупредил о возможности его победы, Пусть и временной, показал его удивительную многоликость и приспособляемость, которая тем не менее всегда оборачивается трагедией для народа, неминуемой катастрофой. А такая катастрофа не только возможна, но и неизбежна, если новоявленные вожди, по словам писателя, оторваны от народа, забывают его истинные нужды и потребности, не хотят даже и знать о них. Следовало бы задуматься над этими пророческими словами великого писателя-гуманиста всем тем, кто возомнил себя современными властителями дум и, взобравшись на высокие ступени власти, сыплет направо и налево обещания лучшей жизни, а народ между тем впадает во все большую нищету, материальную и духовную. Именно в этом (недаром так часто в последнее время в парламентских дебатах звучит всеобъясняющий, но ни к чему не обязывающий аргумент: «бес попутал») проявляется наиболее распространенная в нашей сегодняшней кризисной ситуации разновидность бесовства. Исход его вполне конкретно предсказан провидческим талантом Достоевского — неизбежный и позорный крах.

Творчество Достоевского, как и творчество Пушкина, Булгакова, Солженицына, других выдающиеся мастеров культуры, обладающих способностью проникновения в глубинные пласты человеческой психики и вырастающим из этой способности провидческим даром, дает реальное и чрезвычайно ценное приращение того, духовного феномена, который в современной катастрофологической литературе получи наименование «субкультура катастроф». Эта специфическая субкультура определяется как «совокупность взаимоувязанных наборов значений, норм, Ценностей, организационных и технологических мер, которые возникают в ответ на повторяющуюся угрозу катастрофы» [13, 18]. Важность такой субкультуры заключается в том, что она различными своими компонентами, включая мифы, сказания, художественные образы, не только предупреждает людей о наиболее вероятных типах возможных бедствий, но и помогает им заранее адаптировать свою психику, свой интеллектуальный и эмоциональной арсенал к катастрофическим явлениям, чтобы, опираясь на «прошлый опыт особого типа катастрофы, помочь людям подготовиться наилучшим образом к чему-то похожему в будущем» [15, 39].

Разумеется, субкультура катастроф, в первую очередь гуманистическая художественная литература, своими произведениями, имеющими характер провозвестия, ориентирована не на то, чтобы запугивать людей, угнетать их психику, парализовать их волю, а, напротив, на то, чтобы предупредить их о возможных опасностях, повысить адаптационные барьеры личности и различных сообществ, подсказать наиболее эффективные и безболезненные пути противодействия катастрофическим явлениям и процессам. Она учит людей, призывает их быть не рабами трагического Стечения обстоятельств, а властелинами и творцами бытия, достойного человека.