|
|
Как создается у нас образ самого
себя? Или другой вопрос, имеющий прямое отношение к первому: как мы реагируем
на свое отражение?
Нам уже трудно судить об этом по своим ощущениям, настолько
мы привыкли к своему двойнику в зеркале. Но ребенок, когда к нему подносят
зеркало, часто протягивает руку за зеркало, чтобы схватить этого другого,
смотрящего на него. Интересно, что этот жест часто повторяют обезьяны [27,
48—50]. И вообще, как бы по-разному ни обращались со своим отражением
обезьяны, ласкали его и целовали или, наоборот, боялись и угрожали ему, одно
очевидно: в зеркале они видят другую обезьяну. Они даже приветствуют свое
отражение теми же звуками, которыми приветствуются особи другой породы при
первой встрече.
Причем приветственный звук в адрес своего отражения не
издается в случае группового содержания обезьян, хотя новый «член общества» и
принимается во внимание—с ним «болтают», но он вызывает меньше удивления, чем
в случаях, когда внезапно предстает перед обезьяной, содержащейся в
одиночестве [27, 27]. Таким образом, в отражении видится другой, чужой, образ
которого черпается в окружающих чужаках. О том же могут говорить чрезвычайно
интересные наблюдения Н. Н. Ладыгиной-Коте над параллельным развитием ребенка
и детеныша шимпанзе, в частности, отмеченные ею особенности реакции на
зеркало со стороны обоих младенцев [73, 381—2]. Так, полуторагодовалый
ребенок, увидев в зеркале себя и мать, говорит: «Мама, дядя»—свое отражение
относится к классу «других». Интересно, что бушмены тоже легко узнавали друг
друга на фотоснимках, но так и не смогли распознать самих себя [23, 67] .
Возможно, что этот «другой» навсегда остается в нашем отражении, даже когда
оно осознается как свое отражение. Характерно, что примерно в двухлетнем
возрасте сын Ладыгиной-Коте уже идентифицирует свое отражение, даже целует
его и наделяет положительными эпитетами, но в том же возрасте он продолжает
угрожать своему двойнику [73, 381—2]. Вообще в образе самого себя, в этом
ощущении своего «я» многое остается от другого.
Известно, что ребенок долго говорит о себе в третьем лице.
В этом сказывается как особенность обращения к нему со стороны взрослых, так
и некоторая трудность осознания своего «я», слияния этого «другого» с самим
собой. Даже начало детской речи, так называемая эхолалия, когда ребенок
наедине с собой говорит вслух, связывается с первыми шагами в открытии своего
«я»—слушание незнакомых звуков собственного голоса может приравниваться к
первым исследованиям своего тела и другим первичным действиям, приводящим
ребенка к осознанию самого себя [506, 52]. Интересно, что бушмены, так и не
распознавшие себя на фотографиях, легко узнали свои голоса— женщины даже
рассердились на Ж. Буто за то, что тот «украл их голоса» [23, 67—8]. Самые
первые представления о себе связываются, по-видимому, со звуками собственного
голоса, хотя он и доходит до нас искаженным, не таким, каким его слышат
другие.
На наличие некоего «другого», скрытого в человеке, может
указывать и явление коллективного монолога у детей, когда каждый ребенок в
группе говорит вслух, но сам с собой. Интересен в этом плане остроумней
эксперимент, поставленный Л. С. Выготским для изучения сущности
эгоцентрической речи детей. Исследовался коллективный монолог у одноязычных
детей, а также в группах с некоторым числом иноязычных и глухонемых детей
[26, 327—30]. Мы еще вернемся к этому эксперименту, здесь же отметим, что в
одноязычных группах каждый ребенок говорит вслух, но с самим собой, он не
ждет ответа от других детей, но возможно, что наличие этих других помогает
ему четче чувствовать «другого» в себе.
Иногда присутствие «другого» проявляется самым неожиданным
образом. Например, в современном английском языке для выражения будущего
времени употребляются для первого лица слова с первоначальным, забытым уже
значением долженствования, а для остальных лиц—со значением хотения. Этим
вносится некоторый оттенок неуверенности, когда ссылаются на других. Но
любопытно, что для внесения аналогичного оттенка неполной уверенности в свои
будущие действия употребляются формы другого лица—I will do, Не shall do- «Я»
и «он» фактически меняются местами, но этот на первый взгляд чисто формальный
прием имеет и психологическую основу—ведь на мгновение создается некая
амбивалентная величина «я-он», и состоявшаяся в языке встреча с «другим»,
возможно, не оказалась бы такой легкой, если бы в «я» не было еще чего-то от
«другого».
Итак, наше отражение несет что-то от другого, это как бы
некий двойник смотрящегося в зеркало. Как мы относимся к этому двойнику?
Каков он по своей природе: безразличны ли мы к нему, добр ли он или зол?
Мы уже говорили, что разные обезьяны испытывают разные
чувства к этому двойнику, что, по-видимому, обусловлено как личными
качествами данной особи, так и ее иерархическим статусом в группе—например,
притесняемая в колонии обезьяна боится своего отражения и лишь украдкой
осмеливается взглянуть на него [27, 48—50]. Поэтому было бы не совсем верным
говорить на основании этих данных о природе отношения к своему отражению—если
двойник это другой, то и отношение к нему должно быть как к другому. Пожалуй,
единственное, что есть общего в поведении обезьян, так это чувство удивления
при виде своего двойника в зеркале. Но интересно, что народная традиция все
же усматривает в отражении некоторые недобрые свойства—«Ребенку не показывать
зеркала, чтоб не был пуглив» [34, 939], хотя наши наблюдения над реакцией
детей на зеркало показали примерно такой же разнобой, как и в случае с
обезьянами.
Однако более стабильную картину оценки двойника можно
получить из этнографических и фольклорных данных. Мы уже говорили о зеркально
соотнесенных мифологических парах-антагонистах. Рассмотрим еще один яркий
пример, связанный с известной в демонологии чертой злых существ—вывернутостью
у них пяток. Знакомый нам уже каджк тоже ходит вперед пятками (кстати, именно
так его и выявляют), к тому же, как мы видели, он—зеркальный двойник
человека. Но он наш антипод, даже его подражательные действия это
антидействия . Можно найти зеркальные черты и у других существ, наделенных
злым началом. Таков, например, образ альмасты [99, 626]—женщины с вывернутыми
пятками и закинутыми за плечи грудями, молоко которой смертельно для
новорожденного, т. е. образ некоей антиматери. Вспомним также, что один из
близнецов мифологической пары, а именно злой, подобно зеркальному отражению,
неудачно подражает своему брату. Вообще, по-видимому, человеку неприятен сам
акт подражания—ср. мнение, бытующее у ама кзоса (Юго-Вост. Африка), что
близнецы постоянно подражают друг другу; чтобы положить конец этому, даже
царапают лицо близнецам, когда тем не исполнилось еще и нескольких дней [468,
124].
Можно заключить, что человек усматривает в своем двойнике
в зеркале явно вредоносные черты, отражение—не просто другой, но плохой
другой. Можно предположить, что это наделение нашего двойника отрицательными
качествами вместе с эффектом зеркальной соотнесенности правого и левого у
человека и его отражения играет определенную роль в том, что [59, 91—8]
признаки «вредоносный» и «левый» обычно попадают в один классификационный
ряд-
Но чем обусловлена вредоносность нашего двойника? Может
быть, тем, что наш далекий предок в каждом другом видел потенциального врага?
Но даже если этот образ вечно настороженного и подозрительного первобытного
человека несколько и утрирован, наличие некоего глубоко скрытого в
подсознании недоверия к окружающим можно усмотреть в клинических случаях
параноидальной мании преследования, когда человек наделяет всех людей
вредоносными качествами.
Таким образом, можно предположить, что «другой» в «я»,
подобно нашему двойнику в зеркале, в чем- то—пусть неосознанно—наделяется
отрицательными чертами. В качестве примера можно привести патологические
случаи расщепления личности, когда образовавшиеся «индивидуальности» резко
противопоставляются по признаку «хороший—плохой» [29, 281]. Личности,
получающиеся в результате расчленения, могут стать полярными по целому набору
признаков—поведению, общественному статусу, наружности и т. п. Ср. знаменитый
случай с Евой Уайт, двойник которой, Ева Блэк, противопоставляется ей и
«цветом» своей фамилии (white—black) [5081.
Но двойник наделяется и положительными чертами. Хоть он и
другой, он часто принадлежит к лагерю «своих». Например, в описанном выше
эксперименте
JI. С. Выготского ребенок меньше говорит в обществе
нпоязычных детей. «Другой» в «я» должен быть не абсолютно чужим, ребенок ищет
в нем знакомые черты, .шакомые звуки родной речи. Ср. широко известный в
лнографии факт наделения всех иноязычных народов отрицательными качествами.
Любопытно, что в китайских мифах описывается народ, у которого языки росли в
обратном направлении—к горлу. Поэтому когда чти люди разговаривали между
собой, другие ничего не понимали [149, 250].
Вспомним еще легенду о Нарциссе, влюбившемся н свое
отражение. Однако любопытно, что однояйцевые близнецы-гомосексуалисты
категорически отрицают ин- цестуозную связь с братом [320, 291; 321, 118]. Но
надо отметить, что для членов всех пар, рассмотренных Калманом, половое
партнерство брата, по-видимому, автоматически исключается ввиду одинаковой
сексуальной ориентации обоих братьев. Известны случаи, когда один из
близнецов из нормальной в сексуальном отношении гомозиготной пары мыслит о
своем брате как о половом партнере—в снах или детских эротических фантазиях
[335, 7—8]. О положительной оценке двойника в зеркале может говорить и то,
что [76, 284] однояйцевые близнецы гораздо более дружны между собой, чем
двуяйцевые- И наконец, о том же свидетельствует и первобытная мифология, где
нередко братья-близнецы дружны между собою и оба расцениваются как
положительные культурные герои .
К тому же положительной оценке нашего отражения может в
некоторой степени помогать и явление другого порядка: обязательное условие
одновременного присутствия человека и его двойника (о чем шла речь в предыдущем
разделе).
Отождествление двойника в зеркале со своим «я» также
должно так или иначе способствовать—хотя бы неосознанно—положительной оценке
этого двойника, ср. «стадию зеркала» в учении Ж. Лакана о человеке, где
особое значение в создании «я» придается тому факту, что уже в шестимесячном
возрасте ребенок проявляет признаки ликования при виде своего отражения в
зеркале [334, 93—100].
Рассмотрим еще одно свойство «другого» в «я». Двойник не
сразу появляется в амальгамированном зеркале, многие тысячи лет он
подстерегает человека в каждом источнике, в каждой луже, а как утверждает
народная пословица, «В луже и сам себя не признаешь» и «В лужу глядеться—и на
себя не походить» [34, 463]. Значит, «двойник в луже» должен обладать
некоторой нечеткостью и расплывчатостью, что в свою очередь приводит к
нечеткости образа самого себя. К тому же определенной нечеткостью обладает у
человека картина собственного тела [68, 65—6], связанная с особенностями
расположения органов чувств в организме , что также вносит долю неопределенности
в образ «я». Другим свидетельством нечеткости этого образа может служить
известный каждому факт—мы можем более или менее четко восстановить в памяти
образы всех действующих лиц своего сновидения, кроме самого себя, хотя часто
во сне наблюдаем за собой как бы со стороны. О том же говорят данные языка.
Так, в абхазском и абазинском языках лишь первое лицо не различает
грамматических классов [145, 169], т. е. «я» это скорее некий чувствуемый в
себе образ, чем осознаваемый. Интересно, что в русском языке сходная ситуация
существует для первого лица настоящего времени: «я делаю», но в прошедшем
времени уже производится различение по роду: «я сделал» и «я сделала», что,
по-видимому, связано с некоторой отчужденностью прошедшего времени по
сравнению с настоящим.
Еще одно свойство двойника связано^ с вопросом о его
способности к диалогу. Может ли человек говорить с тем «другим», скрытым в
его «я»? Унаследовал ли двойник от «чужого» и его способность вступать в
беседу? Нелепость такой беседы следует, по-видимому, из совмещенности «я» и
«другого я»—для диалога необходима дистанция между говорящими. Неуди-
иптельно, что подобные «беседы» находят отражение и сфере смешного—ср.
анекдоты о внутреннем голосе. Показательно, что в клинических случаях
расщепления личности такие диалоги вполне возможны и даже закономерны-
Однако интересно, что двойнику все же приписывается
некоторая способность к диалогу. Правда, он молчит, но он должен уметь
отвечать—так, эксперимент Выготского показал, что в обществе глухонемых детей
ребенок меньше говорит вслух [26, 327—8], т. е. эгоцентрическая речь
направлена к кому-то, кто все еще сохраняет некоторые черты собеседника. Но
что удивительный «собеседник»—его тождественность с «я» делает его всезнающим
и мудрым, знающим ответ на любой вопрос еще до того, как он задан. Возможно,
это чувство абсолютного знания «другого я» внесло свой вклад в знаменитый
образ Сократа у Платона. Приведем замечательную характеристику этого образа,
данную С. С. Аверинцевым: «Но что такое платоновский Сократ? Это идеал
радикально недиалогического человека, который не может быть внутренне
окликнут, задет и сдвинут с места словом собеседника, который в пылу спора
остается всецело непроницаемым, неуязвимым, недостижимым для всякого иного
«я», а потому в состоянии манипулировать партнерами в беседе, двигать ими,
как вещами, сам никем не движимый» [5, 215].
Можно предположить, что этот «другой» в «я», наделенный
абсолютным знанием, играет немаловажную роль во многих логических
построениях. Любое логическое заключение строится как бы в процессе спора с
этим всезнающим «другим»—в его молчании как бы чувствуется недоверие к
сказанному, поэтому каждое высказывание приходится доказывать. Возможно, в
этом сказываются вредоносные черты абсолютно мудрого, доставшиеся ему от
зеркала. К тому же он «чужой», хотя и слит с «я»—«свои» не требуют
доказательств, они верят. Показательно, что приведенная схема находит
параллели в идее П. Лоренцена о состязании, споре, лежащих в основаниях
математической логики [359; 358].
В заключение коснемся любопытной фигуры первобытной
мифологии: это противоречивый образ трик- стера—плута и трюкача. Трикстер
объединяет в себе полярные свойства обоих братьев-близнецов, наряду с
ответственными культурными деяниями он способен на асоциальные выходки, часто
обесценивающие его же полезные нововведения. «Возникает вопрос, как стало
возможным это сочетание культурного героя и триксте- ра, мифов творения и
анекдотов с плутовскими трюками, шаманских легенд и ритуалов с их шутовским
про- фанированием, доходящим иногда до сатирической остроты?» [87, 177]. Мы
не будем разбирать здесь все толкования этого удивительного явления , отметим
лишь, что трикстер являет собой совмещенную пару «человек и его двойник».
Если обычно двойник глубоко скрыт в человеке, то в трикстере оба члена пары
равноправны, даже «его тело не есть нечто единое, а его две руки борются одна
с другой» [443, 203] . В трикстере налицо архетипическая психическая
структура исключительной древности, восходящая, по мнению К.-Г. Юнга, к почти
еще животному состоянию человечества. Но образ самого трикстера становится
возможным лишь как взгляд назад, как оглядка более высокого уровня сознания
на это полуживотное состояние [443, 202]. Это абсолютно недифференцированное
сознание, эта «тень» человека не исчезает бесследно, а вытесняется в область
бессознательного, но иногда, в критические моменты, вновь может создаться
«тот мир первородного мрака, где может случиться все, что при- гуще
трикстеру—даже на высших ступенях цивили- иции» [443, 206] .
На основании всего сказанного можно представить себе
следующую схематическую картину развития явления «человек и его двойник».
1) Человек и его двойник-отражение существуют
раздельно друг от друга. Двойник это «другой», «чужой», наделяемый
вредоносными чертами. Такая взаимосвязь пары отражается в ряде близнечных
культов и мифов, в которых братья во всем зеркально противопоставлены.
2) Человек и его двойник совмещаются. Двойник в
зеркале способствует утверждению «другого» в образе самого себя. В мифологии
этому состоянию соответствует противоречивый образ трикстера, в
психологии—абсолютно недифференцированное сознание на заре человеческой
истории.
3) Двойник глубоко запрятан в «я». «Я» и «другое я»
почти слиты, и юлько в критические моменты возможно восстановление первоначальной
разделенности. Двойник приобретает некоторые положительные черты, что находит
свое отражение в близнечных мифах, расценивающих обоих братьев как
положительных.
Приведенная схема, разумеется, не означает, что эволюция
образа самого себя однозначно влечет за собой соответствующую историческую
последовательность в близнечном культе—от братьев-антиподов через образ
трикстера к героической паре культурных героев. Если последовательность
стадий в процессе становления образа «я», по-видимому, всегда соответствует
приведенной, то для мифов и культов не существует такой однозначности. Вряд
ли вообще можно обнаружить какой-нибудь один мифологический цикл, где бы с
достоверностью прослеживалась указанная последовательность переходов. Часто,
наоборот, после состояния 3 следует состояние 1 [42, 294—5]. Дело в том, что,
как уже отмечалось, отношение к близнецам—и вообще к мультиплетным
рождениям—диктуется не в последнюю очередь экономическими условиями жизни
первобытного коллектива. Но даже в случаях, когда, по-видимому,
обнаруживается процесс 3 1—например, у бавенда [490, 91—3; 356, 167],—нельзя
с полной уверенностью утверждать, что ему не предшествовал обратный процесс
1—>3 .
Рассмотренные особенности отношения к паре «человек и его
двойник» могут, скорее всего, дополнительно способствовать утверждению того*
или иного существующего уже отношения к близнецам. И только в тех случаях,
когда совпадают экономические, исторические и другие основные условия жизни,
а также биологическая предрасположенность к рождению двоен у сравниваемых
групп , можно, по-видимому, говорить о приоритете нашей «неразлучной пары» в
установлении столь разнообразного отношения к близнецам у разных народов.
Что же касается проблемы связи близнечного культа и
дуальной организации, то Вяч. Вс. Иванов предлагает перефразировать ее как
проблему «соотношений между близнечным ритуалом, двоичной символической
классификацией и обменом между двумя социальными группами, представленными в
этой классификации» [45, 237].
|