Романовы. Исторические портреты

Раздел: Русская история и культура

     Источники того времени сообщают о страшном  запустении  страны.  Многие

селения были сожжены, жители их или погибли, или разбежались. В избах нельзя

ночевать от смрада -  они  были  забиты  неубранными  трупами.  Картины  эти

напоминают то, что происходило на Руси  в  памятную  лихую  годину  "Батыева

нахождения".

     Многие крестьяне, оставшиеся в живых, забросили пашню  или  распахивали

гораздо меньше, чем до Смуты. Резко возросло число бобылей; в ряде уездов их

стало больше, чем крестьян. На Рязанщине (1616  год)  пустошей  в  поместных

землях дворян оказалось в двадцать два раза больше, чем пашни.  Подобная  же

картина и по другим уездам. По словам  Палицына,  в  Смутное  время  "орание

(пахота. - В.Б.) и сеятва, и жатва мятешеся, мечу бо на выи (шее. - В.Б.)  у

всех всегда належащу" -  под  угрозой  меча  всякая  работа  на  пашнях  или

прекратилась, или шла кое-как. Многие не только крестьяне и  прочий  "подлый

люд", но и мелкопоместные дворяне (особенно к югу от реки  Оки)  разорились,

обнищали, "валялись по кабакам".

     Едва ли не по всей Европейской России бесчинствовали шайки интервентов,

"своих" разбойников. Со  всех  сторон  неслись  стоны,  жалобы  на  "воров",

вымогательства воевод и приказных людей. Порча  нравов  охватила  в  смутные

годы все слои общества, а слабость власти  тому  не  препятствовала  и  даже

способствовала. Исаак Масса, голландец, живший тогда в  Москве,  наблюдавший

не один год то, что творилось в стране, страдавшей  от  безначалия,  резкого

ослабления государственного порядка, записал в  своем  сочинении:  "Надеюсь,

что Бог откроет глаза юному  царю,  как  то  было  с  прежним  царем  Иваном

Васильевичем, ибо такой царь нужен России. Иначе она  пропадет.  Народ  этот

благоденствует только под дланью своего владыки, и только в рабстве он богат

и счастлив".

     Так  размышлял  вдумчивый   голландец:   России   нужен,   мол,   строй

деспотический в лице строгого, но справедливого правителя-царя. А  россияне,

рабы по натуре, подчиняются только сильной руке монарха, самодержца. Правда,

он упускает из  виду,  что  у  русских  имелись  и  вольнолюбивые  традиции:

старинное вече в Новгороде Великом и других  городах;  крестьянские  обшины,

мирские  сходки,  казацкие  круги,  рады  не  раз  выступали  против   своих

господ-угнетателей, в том числе и в годы Смуты,  даже  свергали  правителей.

Его похвалы в адрес Ивана Грозного игнорируют тот несомненный факт, что  его

неправедные действия, в том числе и массовый террор, во  многом  подготовили

Смуту с ее разрухой, безначалием;  в  конечном  счете  -  и  избрание  царем

слабого в делах правления Михаила Федоровича, с гордостью именовавшего Ивана

IV своим дедом.

     Положение в стране оставалось еще долгое время таким,  что  можно  было

прийти в отчаяние. Новая власть начинает принимать меры. 24 мая  1613  года,

еще до своего венчания на царство, Михаил Федорович шлет грамоту  богатейшим

промышленникам  Строгановым.  В  ней  ее  составители  ссылаются  на  жалобы

служивых людей, от дворян до стрельцов и "до всяких ратных людей" (они кровь

свою проливали, а  теперь  "службы  своей  исполнять  им  нечем  за  великою

бедностью"). Далее - "в казне  нашей  (царской.  -  В.Б.)  денег  и  хлебных

запасов в житницах нет, служивым людям жалованья  дать  нечего".  Между  тем

"выходцы и языки" (выходцы из польского плена и польские пленники) говорят о

скором походе литовцев на Москву. "Сколько вы (Строгановы. - В.Б.)  с  своих

вотчин в нашу казну денежных доходов платите, нам про то подлинно неведомо".

Послан к ним А.И. Вельяминов взять с их вотчин денежный доход за  прошлый  и

нынешний годы. Кроме того, просить взаймы денег, хлеба, рыбы, соли, сукон  и

прочих товаров ратным людям для "христианского  покою  и  тишины".  Все  это

"дать без кручины" ("Дайте сколько можете"), так как заем  будет  записан  в

книги, из которых Строгановым вручат выписи. "А как в нашей казне  деньги  в

сборе будут, то мы вам велим заплатить тотчас".  А  "службу  вашу  к  нам  и

раденье ко всему Московскому государству учиним навеки памятными".

     Строгановыми власти не ограничились. Такие же грамоты разослали по всем

городам. Многие не в силах были вносить деньги,  и  их  ставили  на  правеж,

"вкидывали в тюрьму". Сборщики и воеводы,  как  и  разбойники  или  литовцы,

грабили местных  жителей.  Подати  взимались  властями  с  помощью  воинских

отрядов.

     Много времени и усилий требовалось для улаживания внутренних  неурядиц.

Из Казани пришла весть: казанское войско во  главе  с  Никанором  Шульгиным,

посланное Земским собором против казаков Заруцкого, остановилось в Арзамасе.

Их начальник, уверяя Москву, что войско присягнуло  Михаилу  Федоровичу,  на

самом деле уговаривал ратников не признавать нового царя,  избранного  -  де

без совета  с  Казанским  государством.  Шульгин,  мечтавший,  вероятно,  об

отделении "Казанского государства", надеялся на помощь мятежных  казаков.  С

тем поехал в Казань, но ее жители отказали ему: "казацкое царство" нам -  де

надоело, и потому мы присягнули Романову.  Более  того,  арестовали  его  на

подъезде к Казани, в Свияжске. Узнав  об  аресте  Шульгина,  царь  удивился,

приказал выяснить, в чем дело. За что Шульгин  сидит  "за  приставами"?  Ему

объяснили и судьбу мятежника решили быстро - сослали его в  Сибирь,  где  он

"скончал живот свой".

     Сложнее оказалось с  Заруцким.  Его  казаки,  вынужденные  уйти  из-под

Москвы, разграбили, опустошили Михайлов. Потом  перебрались  в  Епифань.  От

него, с одной стороны, сбегали сотни казаков, детей  боярских,  с  другой  -

приходили к нему черкасы, то есть украинские казаки. Сам Заруцкий хотел идти

на юг; Марина Мнишек, оказавшаяся, после двух самозванцев, в стане казацкого

атамана, звала его в Литву. "Многие казаки" на  круге  "хотят  обратиться  к

государю".

     Заруцкий и его казаки продолжали грабить и разорять города  и  уезды  к

югу от Оки. От них страдали вотчины, поместья бояр  и  дворян.  Против  него

выслали из Москвы войско князя И. Одоевского.  Заруцкий,  имевший  несколько

тысяч человек, отступал. У Воронежа в двухдневном сражении Одоевский  разбил

его "наголову, и тот "с немногими людьми" убежал в степь, к реке  Медведице,

притоку Дона. Так  изображается  дело  в  отписке  Одоевского.  Один  же  из

летописцев говорит, что он ничего не мог сделать с Заруцким, который,  побив

многих воронежцев, направился к Астрахани.

     Грамоты от воевод, от имени царя Михаила увещевают волжских  и  донских

казаков, ногайцев, не помогать  Заруцкому,  выступить  против  него.  Донцам

послали жалованье и царское знамя. Они  собрали  круг.  Под  знамя  положили

осужденного на смерть казака.  Присутствовал  и  царский  посланник  Апухтин

(Опухтин), спросивший: что это, мол, за человек? Услышал в ответ:

     - Двое пьяных казаков проговорились, что атаманы  и  казаки  на  посмех

вертятся, а от Ивашки Заруцкого не избыть, быть под его рукою.

     Оказывается, одного из этих пьяных болтунов уже повесили; второй теперь

ждал своей участи. Хитрый посланник повел речь:

     - Бы этому казаку ничего не сделали до меня. Я теперь приехал с царским

жалованьем, у вас у всех теперь радость. А  государь  милосерд  и  праведен,

всех нас, виноватых, пожаловал, ничьих вин не помянул. Так и  вы  бы  теперь

этого  виноватого  для  имени  царского  величества  пощадили.   А   царское

величество Бог в сохраненье держит, и враги  ему  никакого  зла  сделать  не

могут.

     И  казаки,  а  их  было  тут  много,  в  том  числе  с  Волги  и  Яика,

воодушевленные милостью "доброго" царя, закричали:

     - Дай, Господи, государю царю здоровья на многие лета!

     - Сами мы знаем, что государь милосерд  и  праведен.  Божий  избранник;

никто ему зла сделать не может!

     Осужденного помиловали, атаман Епиха Радилов отчитал в  его  лице  всех

казаков-мятежников:

     - Пора прийти  в  познанье:  сами  знаем,  сколько  крови  пролилось  в

Московском государстве от нашего воровства и смутных  слов,  что  вмещали  в

простых людей. Мы уже по горло ходим в крови христианской.  Теперь  Бог  дал

нам государя милостивого, и вам бы, собакам, перестать от  воровства.  А  не

перестанете, то Бог всех вас побьет, где бы вы ни были.

     Несмотря на лесть посланника самого царя, уверения донского атамана,  в

позиции казаков московские власти уверены не  были.  От  царя,  духовенства,

бояр  и  прочих  на  Дон,  Волгу  шлют  новые  грамоты,  которые  изобличают

Заруцкого. Наконец направили две грамоты от царя и иерархов к самому главарю

мятежников:  если  он  отстанет  от  "воровства",  то  получит  помилование.

Переписывались и донцы с волжскими собратьями.  Пока  шло  время,  с  севера

пробирались отряды казаков к Заруцкому. Тот планировал на весну поход  вверх

по Волге, к Самаре и Казани. Его хотел поддержать ногайский князь Иштерек.

     Но в Астрахани, где сидели Заруцкий и Марина, зрело  недовольство.  Они

боялись восстания местных жителей, которые надеялись на приход  ратников  из

Москвы. Заруцкий, бесчинствуя в Астрахани, как будто выдавал себя  за  "царя

Дмитрия"; тем самым Марина считалась царицей,  ее  сын  -  царевичем  Иваном

Дмитриевичем. На помощь им пришли более пятисот волжских  казаков.  Ссоры  и

раздоры  усилились.  Пытки  и  казни  вызывали  негодование,  и   астраханцы

поднялись на восстание  (1614  год).  Двенадцатого  мая  Заруцкий  бежал  из

города, к которому подошли семьсот ратников из Терского города во  главе  со

стрелецким головой В. Хохловым. Он нагнал Заруцкого, шедшего вверх по Волге,

и разбил его. Тот с Мариной и ее сыном  ушел  на  Каспийское  море.  За  ним

послали погоню. Но он убежал на Яик.

     К  Астрахани  приближался  Одоевский.  Двадцать   третьего   июня   его

стрелецкие отряды настигли беглецов, осадили их и  яицких  казаков.  Казаки,

видя бесполезность сопротивления, целовали крест  царю  Михаилу  и  25  июня

выдали Заруцкого с его "семейством". Пленников воевода отправил в Москву,  и

здесь Заруцкого посадили на кол, "царевича" Ивана повесили.  Марина  позднее

умерла в тюрьме.

     Замирив Дон и Волгу, власти могли быть довольными таким успехом.  Но  в

центре  страны  оставалось  много  казаков,  именуемых  в  правительственных

документах "ворами". Их движение носило весьма  сложный  характер.  С  одной

стороны, среди его участников имелись настоящие казаки, выходцы с Дона и  из

других областей; с другой - многие крестьяне, холопы и прочие, вступавшие  в

отряды недовольных и становившиеся как бы автоматически  казаками.  Ситуация

осложнялась и тем, что немало атаманов  и  казаков,  участвовавших  в  обоих

ополчениях, освобождении Москвы и избрании царя Михаила, получили поместья в

Замосковском крае,  то  есть  в  самом  центре  страны.  Появление  по  воле

правительства  новых  помещиков,  естественно,  вызвало  взрыв  недовольства

местных крестьян, которые не хотели попасть в крепостную  неволю,  кабалу  к

новым господам. На них точили зубы  и  "настоящие"  помещики,  оставшиеся  в

живых после перипетий Смуты и возвращавшиеся к родным пенатам.

     В 1614- 1615 годах движение казаков, состав которого отличался  крайней

пестротой, приняло угрожающие для властей размеры. Как тогда часто водилось,

вопрос разбирали на очередном Земском соборе. Первого января 1614 года  царь

Михаил говорил его депутатам: пишут-де из замосковских и поморских  городов,

что "воры казаки" пришли в их уезды, побивают и грабят многих людей, не дают

собирать подати. Наконец спрашивал:

     - Так на этих воров посылки ли послать или писать к ним обращение, чтоб

от воровства отстали?

     В Ярославль 1 сентября 1614 года отправилась делегация из лиц  духовных

и светских. Оттуда они должны были призвать казаков отстать от  "воровства",

идти на государеву службу. Против тех, которые "государю служить не  станут,

станут вперед государю изменять",  всех  и  вся  грабить,  разбивать,  жечь,

государевым людям "промышлять, потому что они пуще и грубнее литвы и немцев;

и казаками этих воров не называть,  чтоб  прямым  атаманам,  которые  служат

(царю Михаилу. - В.Б.), бесчестья не было". Боярин  Б.М.  Лыков,  фактически

возглавлявший делегацию, должен был вести в Ярославле переговоры с атаманами

и казаками, которые туда для этого приедут,  поить  их  и  кормить.  Тем  из

казаков, которые от воровства отстанут, давать кормы, собирая их с посадов и

уездов, - "как можно  сытым  быть".  А  против  тех,  кто  от  воровства  не

отстанут, Лыкову собирать  дворян,  охочих  и  даточных  людей  "над  ворами

промышлять всякими обычаи".

     Уговоры Лыкова ничего не дали - казаки "стали воровать пуще  прежнего",

"воры умножились". Царь после такого сообщения боярина указал ему  выступать

против "воров", побивать их. Тогда казаки передумали - сообщили боярину, что

идут к Тихвину против шведов; просили дать им воевод. К ним прислали двух  -

князя Н.А. Волконского и С.В. Чемесова. Но вскоре после приезда в Тихвин  те

послали весть царю неутешительную: казаки разоряют и этот уезд, воруют  пуще

прежнего; "приходят и на них, воевод, с великим  шумом,  с  угрозами,  хотят

грабить и побить". Нашлись среди  казаков  такие,  которые  хотели  прямить,

служить государю, но "воры казаки" их перехватили и переграбили, как и самих

воевод; многих "добрых" атаманов и казаков убили, теперь  "идут  по  городам

войною".

     Стало известно, что казаки идут к Москве.  Лыков  по-прежнему  стоял  в

Ярославле. "Воровские" отряды подошли по Троицкой дороге к  селу  Ростокину.

Казаки заявляли, что воровать перестанут, готовы идти на государеву  службу.

Царь велел их перевести из Ростокина к Донскому монастырю.

     Ситуация выглядела достаточно сложной. Многих казаков  -  новоприходцев

(из крестьян и холопов) возмущала перспектива возвращения под  гнет  прежних

господ. Ю. Видекинд, шведский историк  XVII  века,  говорит  об  этом:  царь

Михаил Федорович "подтвердил старые боярские привилегии и дал  боярам  право

возвращать к себе прежних слуг, которых они считали своими рабами,  куда  бы

те ни ушли во время войны; между тем большинство  из  них  пошли  в  казаки.

Требование о возвращении вызвало новые мятежи". Казаки не  верили  обещаниям

Земского собора о "воле" для тех казаков - выходцев из крестьян  и  холопов,

которые отстанут от "воровства". Да и  фигура  боярина  Лыкова,  который  им

заверения властей передавал на переговорах, тоже вызывала у  них  недоверие:

воевода царя В.И. Шуйского, член  "семибоярского"  правительства,  сторонник

интервентов-поляков в 1611 -1612 годах, яростный враг казачества.

     Миссия Лыкова не принесла успеха. Уже с  октября  начались  вооруженные

стычки правительственных и казацких отрядов. Силы  повстанцев  объединяются,

действуют  в  южных  и  западных   районах   Поморья,   замосковных   уездах

(Ярославский,  Костромской,  Угличский  и  многие  другие).  Под   Калягиным

монастырем воевал отряд атамана М.И. Баловнева (Баловня). Московские  власти

предписывали своим воеводам:  "Где  их  ("воров",  повстанцев.  -  В.Б.)  ни

сведают,  за  их  многое  воровство  и   непокорство   и   за   крестьянское

кроворозлитие побивать без милости".

     Повстанцы разоряли монастырские вотчины, дворянские  поместья,  убивали

их владельцев, бросали  в  огонь  "крепости"  -  документы  на  подневольных

крестьян и холопов. В конце 1614-го и начале следующего  года  повстанческие

отряды, в том числе и Баловня, действовали во многих уездах.  Лыков  и  Г.Л.

Валуев разбили некоторые из них под Вологдой, Балахной и  в  других  местах.

Одни из казаков-повстанцев "вину свою государю принесли". Другие  продолжали

борьбу, объединяя свои силы; вскоре их возглавил Михаил Иванович Баловнев.

     Весной  1615  года   столкновения   повстанцев   и   царских   ратников

продолжались - в Белозерском, Угличском, Каргопольском, Осташевском и многих

иных уездах. Появлялись "воры" и под Москвой. Планы царя  и  его  советников

использовать казаков в войне  со  шведами  осуществить  не  удалось.  Казаки

Баловня на общей  сходке  решили  идти  к  Москве  -  их  беспокоила  угроза

"разбора" и изгнания из их войска крестьян и  холопов.  Из-за  этого  прежде

всего они не ладили с царскими воеводами.

     Баловень привел под столицу около пяти  тысяч  человек.  К  ним  власти

прислали двух дворян и двух дьяков. Те  должны  были  казаков  "разобрать  и

переписать"  ("сколько  их  пришло  под  Москву").  Но  казаки  возмутились,

переписать  себя  "одва  дали".  Вели  переговоры  с  боярами  -   требовали

увеличения жалованья, отдачи им "вины", но безрезультатно.

     В Москве служилых людей было  мало,  их  разослали  с  Лыковым,  против

шведов, против  Лисовского.  Но  скоро  к  столице  подошло  войско  Лыкова.

Восемнадцатого он явился в Кремль перед царские очи.  Царь  и  правительство

воспрянули духом:

     - На казаков хотят бояре приходить и их побити.

     Именно тогда, около 20 июля, казаки по требованию властей  перешли,  но

очень  неохотно,  к  Донскому   монастырю,   окруженному   с   трех   сторон

Москвой-рекой. Новая стоянка стала для них ловушкой. Двадцать третьего июля,

в  воскресенье,  предводителей  повстанцев  -  Баловня,  Е.  Терентьева,  Р.

Корташова - и многих их товарищей вызвали в Москву. Ничего не подозревая, те

явились, и их тут же арестовали. Из столицы вышли  царские  полки.  Об  этом

сообщил в казацком таборе Терентьев, которому как-то удалось бежать. Он же и

возглавил  повстанческое  войско.  Приказал  готовиться  к  отступлению.  Но

подошли царские воеводы, и завязалось сражение. Со стороны Воробьевых гор на

повстанцев напало войско Лыкова, чтобы  закрыть  им  дорогу  для  выхода  из

"мешка" на юг. Основной части казаков  удалось  с  боем  прорваться,  но  их

преследовали, "топтали" до реки Пахры, в тридцати верстах от столицы. Многие

казаки погибли, многих схватили, посадили по тюрьмам.

     Остатки повстанческих сил  Лыков  настиг  в  Малоярославецком  уезде  и

здесь, на реке  Луже,  окончательно  разбил.  Привел  в  Москву  три  тысячи

пятьдесят шесть пленных казаков. Баловня вскоре повесили. Остальных  послали

на службу.

     Правительству царя Михаила, несмотря на  то,  что  оно  имело  в  своем

распоряжении  немногочисленные  военные  рати,  удалось  справиться  с  этим

широким движением.

     Продолжались военные действия против интервентов. Густав Адольф,  новый

шведский  король,  не  только   удерживал   за   собой   Новгород   Великий,

оккупированный войском  Делагарди,  но  и  осадил  летом  1615  года  Псков.

Псковичи отбили штурмы шведов.  Новгородские  власти,  митрополит  Исидор  и

воевода князь И.Н. Одоевский направили еще  в  конце  1611  года  послов  "в

Стекольну" (Стокгольм) - просить одного из королевичей, сыновей Карла IX, им

в государи. Но после избрания царем Михаила Романова они оказались в сложном

положении: и с Москвой, естественно,  порвать  они  не  могли,  и  Делагарди

боялись.

     В июне 1613 года умер Карл IX, престол занял Густав Адольф. Он поспешил

направить в Выборг своего брата Карла Филиппа, о чем  известил  новгородцев:

вот вам - де и государь для  Новгорода  и  всей  России.  Его  представители

объявили новгородским послам: если вы королевича не примете,  то  ваш  город

навеки останется во владении короля. Новгородцы обратились  в  Москву.  Царь

Михаил принял послов, которые просили вступиться за Новгородскую землю.

     Шведы, быстро понявшие, что королевичу на московском престоле не  быть,

в этом и следующем году вели  военные  действия  под  Тихвином,  Новгородом,

взяли город Гдов. Но  неудачная  осада  Пскова  заставила  шведского  короля

начать переговоры о мире. Надвигалась война в Германии. К тому же враждебную

позицию занимала Польша - ее король претендовал на шведский трон.

     Переговоры продолжались  долго,  закончились  подписанием  Столбовского

мира (27  февраля  1617  года).  По  его  условиям  Новгород  с  его  землей

возвращался России. Но она теряла города по Финскому заливу (Ивангород,  Ям,

Копорье, Орешек) и тем самым -  выход  к  Балтийскому  морю.  Король  Швеции

торжествовал:

     - У России отнято море.

     Возможности торговли через Балтику были утеряны. Лишь  столетие  спустя

Петр I вернет эти земли России.

     С Речью Посполитой урегулировать споры оказалось делом  более  сложным.

Военные действия продолжались. Польско-литовские войска вторгались в русские

уезды к западу и юго-западу от Москвы, захватывали и разоряли города.

     Русские рати воевали в Литве, под  Смоленском,  Дорогобужем  и  другими

городами. Владислав по-прежнему претендовал на русский престол.

     Королевич в грамотах к москвичам,  всем  русским  людям  сообщал,  что,

поскольку он пришел в совершенный  возраст  (ему  исполнилось  двадцать  два

года), то может быть "самодержцем всея Руси  и  неспокойное  государство  по

милости  Божией  покойным  учинить".  Избрание  царем  Михаила  он  объяснял

происками Филарета митрополита.

     Но  русские  люди  грамот  Владислава  не  слушали.  Войско  королевича

возмущалось долгой невыплатой жалованья,  холодом  и  голодом.  Оно  надолго

застряло в Вязьме. Отряды же "лисовчиков" воевали во многих местах, грабили,

жгли,  разоряли.  Под  Калугой  князь   Д.М.   Пожарский   разгромил   отряд

Чаплинского. Попытки польских отрядов и  самого  Владислава  взять  Тверь  и

Клин, Белую и Можайск успеха не имели.

     В конце  1617  года  в  Москву  прибыл  королевский  секретарь  Гридич,

предложил  начать  переговоры.  На  этот  раз  дело  не   сладилось.   Летом

возобновились стычки. Царь Михаил повелел князьям Д.М.  Черкасскому  и  Д.М.

Пожарскому,  стоявшим  в  Волоке  Ламском   и   Калуге,   помогать   Лыкову,

оборонявшему с войском Можайск.

     Поляки Владислава неудачно  осаждали  Можайск.  Лыков  отбросил  их  от

города. На помощь ему подошел отряд Черкасского. Но штурмы  продолжались,  и

царь указал обоим воеводам "итти в отход" к Боровску и  Москве.  Отступление

обеспечивал Пожарский.

     Владислав направился к Москве. Царь Михаил созвал  9  сентября  Земский

собор. Заявил,  что  будет  сидеть  в  осаде,  польских  и  литовских  людей

побивать: призвал всех, чтобы они "за православную веру, за него,  государя,

и за себя с ним, государем, в осаде сидели, а на королевичу и  ни  на  какую

прелесть не покушались".

     Владислав, подошедший к столице с небольшими силами, получил помощь  от

украинских казаков -  гетман  Конашевич-Сагайдачный  привел  двадцать  тысяч

человек. Первого октября они  пошли  на  приступ.  Их  штурмы  у  Арбатских,

Тверских ворот защитники столицы отбили.

     Начались переговоры. Двадцать третьего ноября в деревне Деулино, что  в

трех верстах от Троице-Сергиева монастыря (его королевич  тоже  осаждал,  но

неудачно), состоялся первый съезд уполномоченных. Встречи проходили в спорах

об условиях, о государском именовании - поляки никак  не  хотели  признавать

Михаила Романова русским  царем,  грозили  войной.  Поспорили  и  об  обмене

пленными,  о  других  делах.  Но  в  конце  концов  заключили  перемирие  на

четырнадцать с половиной лет. По нему военные действия прекращались.  Польша

получила Смоленскую землю, часть Северской земли. Объявлялся обмен пленными.

Россия получила передышку для устроения земли. Но Владислав не отказался  от

претензий на русский трон, и это грозило осложнениями,  в  том  числе  лично

царю Михаилу.

     Еще  во  время  переговоров  польские  послы  говорили   русским,   что

одновременно отдавать русские города Речи Посполитой  и  отпустить  Филарета

невозможно. Предусматривался срок - 2 февраля 1619 года. Но дело  затянулось

до  весны  и  лета.  Филарет  выехал  из  Орши.  Он  был  весьма   недоволен

промедлением.

     - Для чего бояре  (русские  послы.  -  В.Б.)  с  литовскими  послами  в

четверг, двадцать седьмого мая, съезд отложили, - спрашивал он присланных  к

нему от послов дворян, - и присрочили съезд в воскресенье, тридцатого? Нам и

так уже здешнее житье наскучило, не год и не два терпим нужду и заточение; а

они только грамоты к нам пишут и приказывают с вами, что  им  подозрительно,

отчего из Дорогобужа к ним от меня никакой грамоты не прислано. А нам о  чем

уже больше писать? И так от меня к  ним  писано  трижды.  Боярам  давно  уже

известно, что меня на размен привезли. А если бы меня на  размен  отдать  не

хотели, то меня бы из Литвы не повезли или бы из Орши назад поворотили.

     Поляки выдвинули русским послам новые условия: дать вольную дорогу мимо

Брянска  между  городами,  которые  Россия  уступала  Речи   Посполитой   по

Деулинскому перемирию. О том они сразу  же  сообщили  Филарету.  Истомленный

ожиданиями и оттяжками, митрополит даже заплакал:

     - Велел бы мне Бог видеть сына моего, великого государя  царя,  и  всех

православных христиан в Московском государстве!

     Посланцы поляков говорили русским представителям:

     - Ваши же про вас говорят, что есть между вами и такие люди, которые не

хотят преосвященного митрополита на Московском государстве видеть; потому  и

доброго дела не делаете, хотите того,  чтоб  митрополита  Филарета  Никитича

повезли назад.

     - Эти речи, - возмущались боярин Шереметев и другие послы,  -  говорите

вы не от себя, а по вымыслу своих великих  послов.  А  если  такие  речи  вы

затеваете от себя, то нам, великим боярам, не только от  вас,  но  и  послов

ваших слышать этого не годится. Вам бы пригоже говорить по своей мере.  А  у

нас на Москве ни в каком чине нет таких людей,  кто  бы  не  хотел  великого

государя преосвященного митрополита Филарета Никитича.

     Несмотря на угрозы и задирки поляков, вскоре, 1  июня,  поздно  вечером

состоялся обмен пленными. Боярин М.Б. Шеин,  тоже  в  числе  пленных,  сумел

сообщить послам, что  литовцы  готовят  нарушение  договора  о  перемирии  и

размене пленными. Послы ускорили ход дела  -  на  реке  Поляновке  состоялся

обмен Филарета и других московских людей на  полковника  Струся,  взятого  в

плен при освобождении Москвы Вторым ополчением, и его сотоварищей.

     Когда Филарет дошел по мосту до послов, вперед выступил Шереметев:

     - Государь Михаил Федорович велел  тебе  челом  ударить,  велел  вас  о

здоровье спросить. А про свое  велел  сказать,  что  вашими  и  материнскими

молитвами  здравствует;  только  оскорблялся  тем,   что   ваших   отеческих

святительских очей много время не сподоблялся видеть.

     Потом Шереметев  передал  слова  ("правил  челобитье")  инокини  Марфы.

Филарет,  в  свою  очередь,  спрашивал  о  здоровье  сына-царя;  благословил

главного посла, спросил о его здоровье. Князь Д. Мезецкий говорил  челобитье

от бояр и всего государства, которое "вам, великому государю, челом  бьет  и

вашего государского прихода ожидает с  великою  радостью".  Удостоили  чести

боярина Шеина, героя смоленской  обороны:  "от  государя"  его  спрашивал  о

здоровье окольничий А.В. Измайлов. Наконец, дьяк И. Болотников  спрашивал  о

здоровье думного дьяка Т. Луговского  и  дворян.  Второго  июня  в  Можайске

царского  родителя  встречали  Иосиф,  митрополит  рязанский,   князь   Д.М.

Пожарский  и  иные.  И  так  на   всем   пути   следования   к   Москве:   в

Саввино-Сторожевском монастыре под Звенигородом; селе Никольском на  Песках,

в десяти верстах от города; у  реки  Ходынки.  Четырнадцатого  июня  у  реки

Пресни его встречал царь Михаил Федорович - поклонился ему  в  ноги;  то  же

сделал митрополит перед сыном. Оба прослезились и долго не могли подняться с

земли, вымолвить слово от волнения. Наконец Филарет Никитич сел  в  сани,  а

сын вместе с народом пешком шел впереди. За санями  шествовали  Шереметев  с

товарищами.

     По прибытии в столицу, полторы недели  спустя,  иерусалимский  патриарх

Феофан, прибывший в Россию  за  милостыней,  и  русские  иерархи  предложили

Филарету патриарший престол - "он достоин такого сана, особенно  же  потому,

что он был царский отец по плоти; да будет царствию помогатель и  строитель,

сирым защитник и обидимым предстатель". Последовали отказы,  необходимые  по

церемониалу, и наконец Филарет согласился. Как и царь, он носил теперь титул

"великого государя". Началось двоевластие  -  молодого  царя  и  умудренного

жизнью, опытом патриарха Московского и всея Руси, двух "великих  государей",

как их именовали официальные грамоты. В  управлении  государством  вместе  с

ними участвовали Боярская дума и Земский собор.

     Власть царя Михаила,  по  словам  Ключевского,  "составлялась  из  двух

параллельных      двусмыслиц:      по      происхождению      она       была

наследственно-избирательной,  по  составу  -  ограниченно-самодержавной".  А

установление  с  1619  года  двоевластия  -  "сделкой  семейных  понятий   и

политических соображений". Вопрос о том, кто выше  в  этой  двоице  "великих

государей: сын-царь или  отец-патриарх,  -  решался,  так  сказать,  в  духе

евангельском  (вспомним   раздельную   едино-сущую   Троицу):   "Каков   он,

государь, - сказано во время одного местнического спора, - таков же  и  отец

его государев; их государское величество нераздельно".

     Царь Михаил принял власть из рук избравшего его Земского собора и в  то

же время, согласно  официальному  утверждению,  -  по  наследству  (от  царя

Федора), хотя и без завещания. Прецеденты избрания уже имелись - так  взошли

на престол Федор Иванович и Борис Годунов. Характерно,  что  царь  Михаил  в

конце жизни передал власть сыну Алексею тоже по наследству,  без  завещания,

что и подтвердилось избранием Земского собора.

     Современники  сообщают,  что  "великие  государи"  вместе   выслушивали

доклады по делам, выносили по ним решения, принимали послов, давали  двойные

грамоты, двойные дары. До приезда Филарета  молодым  и  неопытным,  тихим  и

мягким  Михаилом  вертели,   как   хотели,   бояре-советники,   часто   люди

малосведущие в делах управления, но агрессивно-эгоистичные и  властолюбивые.

С появлением царского отца некоторым из них пришлось уйти  в  тень.  Царский

родитель,  в  отличие  от  сына,  имел  нрав   гордый,   крутой,   властный.

Неудивительно, что польские послы,  знавшие  о  том,  интриговали,  пытались

внести  разлад  между  русскими  послами  накануне  Деулинского   перемирия,

использовать слухи, разговоры о  каких-то  московских  боярах,  не  хотевших

возвращения Филарета из плена.

     Филарет твердой рукой положил предел боярскому своеволию, многовластию,

которое на практике нередко означало бессилие власти. Некоторые современники

с удовлетворением отмечали, что Филарет ведал  в  полном  объеме  церковными

делами, здесь он судил и рядил  сам,  полновластно  и  иерархов,  и  рядовую

братию;  только  уголовные  дела  по  церковному  ведомству   оставались   в

компетенции светских, общегосударственных учреждений. Далее, второй "великий

государь" решал, наряду с царем-сыном, и земские дела.  И  здесь  он  правил

всем, так что и сам сын его слушался  и  боялся.  Когда  Михаил  выезжал  из

Москвы, Филарет ведал всеми делами.  Во  время  таких  поездок  отец  и  сын

пересылались письмами. В одном из них (1619 год) Филарет писал сыну:

     "О крымском, государь, деле, как вы, великий государь, кажете?  А  мне,

государь, кажется, чтоб крымским послам и гонцам сказать,  что  вы,  великий

государь, с братом своим, с государем их царем, в дружбе и  братстве  стоишь

крепко, посланника с поминками и с запросом посылаешь и их  всех  отпускаешь

вскоре".

     При  соблюдении  политических  приличий  и  этикетных  формул  патриарх

наставляет   сына   в   делах   дипломатических.   Подчеркивает   при   этом

первенствующее положение монарха; царь есть царь. Сын в письмах к отцу  тоже

исходит из этой презумпции, но, учитывая реальное положение дел "на  Верху",

всячески педалирует свое уважение, почтение второму "великому государю". Это

видно, к примеру, из письма Михаила к Филарету (1630 год):

     "Написано, государь, в твоей государевой грамоте, что хотел ты, великий

государь, отец наш и богомолец, быть в Москву в Троицын день. Но  в  Троицын

день тебе быть в Москву не годится, потому что день торжественный,  великий;

а тебе, государю, служить невозможно, в дороге порастрясло  в  возке;  а  не

служить -  от  людей  будет  осудно.  Так  тебе  бы,  великому  государю,  в

пятидесятый день отслушать литургию в Тонинском и  ночевать  там  же.  А  на

другой день, в понедельник, быть к нам в  Москву  с  утра.  И  в  том  твоя,

великого  государя  отца  и  нашего  богомольца,  воля;  как  ты,  государь,

изволишь, так добро. Молимся всемогущему Богу,  да  сподобит  вас,  великого

государя,  достигнуть  к  царствующему   нашему   граду   Москве   на   свой

святительский  престол  поздорову;  а  нас  да  сподобит  с  веселием  зреть

святолепное и равноангельское ваше лицо, святительства вашего главу  и  руку

целовать, стопам вашим поклониться и челом ударить".

     В другой ситуации подобная рекомендация  -  не  спешить  со  въездом  в

столицу на Троицын день, задержаться в путевом  дворце  села  Тайнинского  -

выглядела бы прямым указом царя патриарху.  В  случае  же,  подобном  этому,

она - рекомендация, скорее просьба, забота о здоровье родителя.  А  ему  уже

было  примерно  семьдесят  пять  лет  -  возраст  для  того  времени  весьма

преклонный. Решение отдавалось на волю отца-патриарха; сын же озабочен  тем,

что Филарета Никитича "порастрясло в возке", он,  царь,  ждет  "с  веселием"

встречи с ним.

     Филарет, по отзыву очевидца, "был роста и полноты средних, божественное

писание  разумел  отчасти;  нравом  был  опальчив  и   мнителен,   а   такой

владетельный, что и сам царь его  боялся.  Бояр  и  всякого  чина  людей  из

царского синклита томил заточениями необратными  и  другими  наказаниями.  К

духовному сану был милостив  и  не  сребролюбив;  всеми  царскими  делами  и

ратными владел.

     Как видно, старший Романов, человек честолюбивый, всю жизнь мечтавший о

большой власти, в свое время изгнанный из царского дворца Годуновым, теперь,

к старости, достиг все-таки заветной цели: получил высшую церковную  власть,

поскольку давно уже был  пострижен;  и  власть  светскую,  которую  делил  с

сыном-царем.

     Непростым нравом отличалась и царская матушка инокиня  Марфа  Ивановна.

Ее деспотичность, своенравное упрямство, несомненное и  сильное  влияние  на

сына сказались, среди  прочего,  на  его  личной  судьбе.  Михаил  Федорович

взрослел, и естественно встал вопрос о его женитьбе, тем самым - о продлении

царского рода, укреплении  новой  династии.  Еще  в  1616  году,  когда  ему

исполнилось двадцать лет, нашли ему невесту - Марию Ивановну  Хлопову,  дочь

незнатного  дворянина.  Ее  уже  стали  звать  царицей,  дали  новое  имя  -

Анастасия,  в  честь,  вероятно,  бабки  царя  по  женской  линии  Анастасии

Романовны Захарьиной-Юрьевой,  первой  жены  царя  Грозного.  Но  завистники

постарались сделать все, чтобы расстроить предстоящий брак...

     Решающую роль сыграла инокиня-мать. Она жила в Вознесенском  монастыре.

Ее окружали  монахини,  прислужницы;  это  был  своего  рода  двор.  Старица

Евникия, из рода Салтыковых, имела на нее наибольшее влияние.

     Хлопову царь приглядел  на  смотре  невест,  устроенном  во  дворце  по

старому обычаю. Объявил свою милость отцу и дяде невесты. Но поперек  встала

Марфа - инокиня Евникия настроила  ее  против.  Салтыковы  боялись  потерять

влияние  при  царском  дворе  с  появлением  Хлоповых,  их  родственников  и

свойственников, с которыми не ладили после одной нелепой ссоры.

     Однажды Михаил Федорович ходил по  Оружейной  палате,  смотрел  пищали,

сабли и прочее. Его сопровождали М. Салтыков  и  Г.  Хлопов,  дядя  невесты.

Первый из них, показав царю турецкую саблю,  утверждал:  такую  и  в  Москве

могут сделать. Царь передал оружие Хлопову:

     - Как ты думаешь, сделают у нас такую саблю?

     - Чаю, сделают, только не такова будет, как эта!

     - Ты говоришь, - Салтыков выхватил саблю у Хлопова, - не знаючи!

     За несогласием  последовала  брань.  Над  Хлоповыми  нависла  угроза  -

Салтыковы не простили такого упрямства худородным Хлоповым, не "извычным"  к

придворным  тонкостям,  осмотрительности.  Салтыковы  и   старались   теперь

очернить невесту перед  матерью  Михаила  Федоровича.  А  вскоре,  наряду  с

оговорами, сплетнями, последовало нечто  более  серьезное  -  Хлопова  стала

страдать рвотами. По указанию царя тот  же  М.  Салтыков  привел  к  больной

доктора-иноземца  Валентина.  Тот  осмотрел  ее,   заключил:   у   Анастасии

расстройство  желудка,  что  можно  вылечить;  "плоду  и  чадородию  (что  и

волновало царское семейство, всех окружающих более всего. -  В.Б.)  от  того

порухи не бывает".

     Такой диагноз, хороший для невесты и жениха, не  устраивал  Салтыковых.

Доктора Валентина к Хлоповой больше не допускали; лекарство, им назначенное,

дали ей всего два раза. Второй врач - Балсырь, младший по положению, -  тоже

осмотрел царицу, нашел у нее слабую желтуху, которая - де излечима. Его тоже

оттеснили от невесты. А лечить ее стали... Салтыковы. Михаил Салтыков  велел

дать Ивану Хлопову, отцу невесте, какой-то водки из царской аптеки:

     - Если она начнет пить эту водку, то будет больше кушать.

     Анастасий давали святую воду  "с  мощей"  и  камень  безуй  (камень  из

желудка горного козла, имевший, как считали тогда, лечебные свойства).  Пила

ли она водку, прописанную Салтыковым, - неизвестно. Ей вскоре  стало  лучше.

Но недоброжелатели не успокаивались: Салтыков внушал царю, что врач  Балсырь

сказал ему о неизлечимости болезни Хлоповой; в  Угличе  -  де  одна  женщина

страдала той же болезнью, промучилась год и  умерла.  Царь  растерялся;  что

делать, не знал. Матушка же настаивала, чтобы удалить Хлопову от  двора;  не

давала своего благословения.

     Созвали бояр. Хлопов уверял  их,  что  болезнь  его  племянницы  -  "от

сладких ядей"  (от  сластей),  теперь  проходит,  Мария  скоро  окончательно

выздоровеет. Но бояре, в  угоду  Марфе  Ивановне,  приговорили:  Хлопова  "к

царской радости непрочна".

     Марию- Анастасию из дворца, в котором уже шли приготовления к  свадьбе,

выслали к бабке на подворье. А через десять дней ее вместе с бабкой, теткой,

двумя дядьями  Желябужскими  отправили  в  далекий  Тобольск.  В  1619  году

перевели оттуда в Верхотурье. На пропитание довольно скудное выдавали десять

денег в день.

     Царь Михаил, судя по всему, испытывал  к  Хлоповой  сильное,  искреннее

чувство, тосковал по ней, не соглашался взять другую невесту. Мать же, с  ее

злым своенравием, не хотела и слышать о девице, которую так полюбил ее  сын.

Царь не имел силы противостоять матери.

     С приездом  Филарета  у  него  появилась  надежда.  Влияние  Салтыковых

ослабевало, хотя их поддерживала по-прежнему Марфа. Филарет к ним  относился

иначе, чем его супруга. Но, очевидно, не хотел  осложнений.  Одно  время  он

вынашивал  планы  о  женитьбе  сына  на  одной  из  иностранных   королевен.

Посольства в Данию (1621 год, сватали  за  племянницу  короля  Христиана)  и

Швецию (1623 год,  сватали  за  сестру  курфюрста  Бранденбургского  Георга,

шурина шведского короля Густава Адольфа) не принесли успеха.

     Хлопова жила к тому времени относительно недалеко от Москвы - в  Нижнем

Новгороде, куда ее привезли еще в 1620 году. Причем в грамоте о переводе  ее

вновь именовали царицей. На здоровье она не жаловалась. Михаил Федорович, не

забывший избранницу своего сердца,  объявил  отцу,  что  женится  только  на

Хлоповой: она - де указана ему Богом.

     Вскоре  Шереметев  и  трое  других,  по  указанию  из  дворца,   начали

следствие. Доктора  Валентин  Бильс  и  Бальцер  повторили  свое  заключение

семилетней давности: Хлопова страдала пустяковой желудочной болезнью;  в  ее

скором излечении не могло  быть  сомнения.  М.  Салтыков,  царский  кравчий,

призванный к  допросу,  запирался,  увиливал.  Было  ясно,  что  он  солгал,

"облиховал" Хлопову.

     "Великие  государи"  советовались  с  боярами  И.Н.   Романовым,   И.Б.

Черкасским, Ф.И. Шереметевым. Послали за Хлоповыми, отцом и  дядей  невесты.

Отец поведал, что дочь его заболела только в царском дворце;  до  приезда  в

него и во время  ссылки  все  время  была  и  есть  здоровехонька.  Духовник

подтвердил  ее  слова.  То  же  сделали  Шереметев  и  Михаил,   архимандрит

Чудовский, медики, съездившие по указу государей в Нижний  Новгород.  Боярин

спросил несчастную невесту:

     - Отчего ты занемогла?

     - Приключилась мне болезнь от супостат.

     Иван Хлопов настаивал, что ее дочь отравили Салтыковы. А невестин  дядя

корень зла видел в неумеренном потреблении племянницей всяких сластей.  Дело

закончилось для Салтыковых плохо - их выслали в  деревни,  вотчины  взяли  в

казну. В указе объявили, что наказали их за то, что они "государевой радости

и женитьбе учинили помешку". Их упрекали, что в ответ на царские  милости  -

честь и приближение к особе монарха "больше всех братьи  своей"  -  они  "то

поставили ни во что, ходили не за государевым здоровьем,  только  и  делали,

что себя богатили, домы свои и племя свое полнили, земли крали и  во  всяких

делах делали неправду; промышляли тем, чтоб  вам  при  государской  милости,

кроме себя, никого  не  видеть;  а  доброхотства  и  службы  к  государю  не

показали".

     Вина Салтыковых, ясная  для  всех,  их  наказание  не  смогли,  однако,

сломить нелепое упрямство инокини Марфы. Она была недовольна, что Салтыковы,

ее племянники, попали в опалу. Более того, заявила, что, если сын женится на

Хлоповой, то она покинет его царство.  И  Михаил  в  очередной  раз  уступил

матери, за что его, по слухам, позднее упрекал  отец-патриарх.  По  царскому

указу  бывшей  теперь  невесте  предписывалось  жить  по-прежнему  в  Нижнем

Новгороде, а ее отцу - в своей коломенской вотчине.

     Царь, малодушие которого сказалось и в  этой  истории  со  сватовством,

около года спустя женился по совету  матери  на  княжне  Марии  Владимировне

Долгорукой. На следующий день после бракосочетания заболела и она, через три

месяца с лишним скончалась. Брак  оказался  несчастным.  Ходили  слухи,  что

молодую царицу испортили лихие люди.

     Год спустя царь снова женился (29 января 1626 года),  на  этот  раз  на

Евдокии Лукьяновне Стрешневой. Она родила супругу десять детей; из них шесть

умерли в раннем возрасте; только  четверо,  в  том  числе  сын  и  наследник

престола  Алексей  Михайлович  (остальные  трое  -  дочери  -  Ирина,  Анна,

Татьяна), пережили отца.