Романовы. Исторические портреты

Разделы: Русская история и культура

Династия Романовых

     Одной из первых серьезных  акций  Елизаветы  Петровны  явилось  решение

вопроса о наследнике российского престола. В германском герцогстве  Голштейн

жил ее племянник, сын цесаревны Анны Петровны Карл Петр Ульрих, оставшийся к

тому времени  сиротой.  Императрица  вызвала  тринадцатилетнего  мальчика  в

Россию, окружила его заботой и обещала быть ему  второй  матерью.  Во  время

коронации Елизаветы Петровны 28 апреля 1742  года  ее  племянник  именовался

пока лишь "владетельным герцогом Голштинским", поскольку до  назначения  его

наследником российского престола ему предстояло перейти в православие.

     Седьмого ноября того же года состоялось крещение юноши, который получил

имя Петра Федоровича и титул великого князя.  Вероятно,  Елизавета  Петровна

отнеслась к этому событию несравненно более трепетно, чем сам  новокрещеный.

По словам очевидца, "императрица была очень  озабочена;  показывала  принцу,

как и когда должно креститься, и  управляла  всем  торжеством  с  величайшей

набожностью. Она несколько раз целовала принца, проливала слезы -  и  с  нею

вместе все придворные кавалеры и дамы, присутствовавшие  при  торжестве".  В

тот же день был издан манифест  о  признании  Петра  Федоровича  наследником

российского престола.

     Летом 1743 года в Петербурге стали распространяться слухи  о  том,  что

Елизавета собирается передать престол своему племяннику.  Двадцать  девятого

июня императрица рассказала французскому  посланнику  д'Аллиону,  что  "она,

гуляя накануне в своем саду, встретила гвардейского солдата, который подошел

к ней со слезами на глазах и объявил, что разглашается, будто бы  она  своих

верных подданных хочет оставить и  уступить  корону  племяннику  своему.  Я,

говорила Елисавета, никогда в таком удивлении не была и сказала солдату, что

это совершенная ложь и позволяю ему каждого, который станет то же  говорить,

застрелить, хотя бы то и  фельдмаршал  был".  То  же  самое  она  рассказала

воспитателю Петра Федоровича О.Ф. Брюммеру,  который  заявил,  что  подобные

разглашения имеют одну цель -  возбудить  несогласие  между  нею  и  великим

князем; из этого видно, как нужно приставить к молодому принцу таких  людей,

на которых она могла бы совершенно положиться". С  этого  времени  Елизавета

Петровна действительно взяла за правило держать  наследника  под  бдительным

присмотром доверенных людей.

     Решение  династических  вопросов  императрица   сочла   нужным   вскоре

продолжить, поспешив женить юного племянника. После  долгих  дипломатических

дискуссий  в  невесты  Петру  Федоровичу  была  выбрана   ангальт-цербстская

принцесса София Фредерика Августа, прибывшая в феврале 1744  года  в  Россию

вместе со своей матерью княгиней Иоганной Елизаветой. Княгиня происходила из

Голштейн-Готторпского дома и была родной сестрой принца Карла Августа,  того

самого жениха цесаревны Елизаветы, который скоропостижно  скончался  в  1727

году вскоре  после  помолвки.  Добрая  память  о  нем  особенно  располагала

Елизавету Петровну в пользу невесты племянника и  ее  матери.  Во  время  их

первой  встречи  в  Москве  9  февраля  Иоганна  Елизавета  поцеловала  руку

императрицы  и  сказала:  "Повергаю  к  стопам  вашего  величества   чувство

глубочайшей признательности за благодеяния, оказанные моему дому". Елизавета

Петровна ответила: "Я сделала малость в  сравнении  с  тем,  что  бы  хотела

сделать для моей семьи; моя кровь мне не дороже вашей". Между императрицей и

княгиней завязался оживленный разговор,  который  Елизавета  Петровна  вдруг

прервала  и  вышла  в  соседнюю  комнату.  Потом  княгине   объяснили,   что

императрица была поражена необыкновенным сходством ее с покойным братом; она

не смогла удержаться от слез и поспешила удалиться, чтобы их скрыть.

     Невеста  Петра  Федоровича,  в  то  время   пятнадцатилетняя   девочка,

сохранила яркие  воспоминания  о  первой  встрече  с  Елизаветой  Петровной.

Впоследствии она писала в своих мемуарах: "Когда мы прошли через все  покои,

нас ввели в приемную императрицы; она пошла к нам навстречу с  порога  своей

парадной опочивальни. Поистине нельзя было тогда видеть ее в первый раз и не

поразиться ея красотой и величественной осанкой. Это была  женщина  высокого

роста, хотя очень полная, но ничуть от этого не терявшая и  не  испытывавшая

ни малейшего стеснения во всех своих  движениях;  голова  была  также  очень

красива; на императрице в этот день были огромные фижмы,  какие  она  любила

носить, когда одевалась, что бывало с ней, впрочем, лишь в том случае,  если

она появлялась публично. Ее платье было из  серебряного  глазета  с  золотым

галуном; на голове у нее было черное перо, воткнутое сбоку и стоявшее прямо,

а прическа - из своих  волос  со  множеством  брильянтов".  В  тот  же  день

Елизавета Петровна возложила  на  своих  будущих  родственниц  знаки  ордена

Святой Екатерины.

     Вскоре отношение императрицы к принцессе Иоганне Елизавете  изменилось,

поскольку та ввязалась в придворные политические интриги в пользу Пруссии  и

Франции. В мае 1744 года Лесток даже сказал ей:  "Можете,  ваше  высочество,

готовиться  к  отъезду  и  укладываться".  Вслед  за  тем  между  Елизаветой

Петровной и Иоганной Елизаветой произошел  длительный  неприятный  разговор,

после  которого  первая  появилась  "с  лицом  очень  красным  и   с   видом

разгневанным", а вторая - "с красными глазами и вся в слезах". Дело состояло

в том, что принцесса в разговорах  с  Шетарди  допустила  не  очень  лестные

отзывы  об  императрице,  о  чем  стало  известно  из  перехваченных   депеш

французского дипломата.

     После этого объяснения Елизавета Петровна несколько смягчилась, но  тем

не менее продолжала обращаться с Иоганной Елизаветой холодно и сдержанно. Но

это не распространялось на ее дочь,  которой  императрица  выказывала  знаки

внимания и даже любви.

     Двадцать восьмого июня 1744 года София Фредерика Августа крестилась  по

православному обычаю и была наречена Екатериной Алексеевной.  Видимо,  такое

сочетание имени и отчества выбрала сама Елизавета Петровна в память о  своей

матери, что лишний раз  подчеркивало  самые  добрые  чувства  императрицы  к

невесте наследника. На следующий день, в  тезоименитство  Петра  Федоровича,

состоялось его обручение с Екатериной.

     Год спустя, 21 августа 1745 года, Петр и  Екатерина  вступили  в  брак.

Свадебные торжества продолжались  с  перерывами  в  течение  десяти  дней  и

отличались великолепием, о чем Елизавета Петровна особенно позаботилась.  Не

только придворные, но и все  дворяне  должны  были  исполнить  императорский

указ: "...Понеже сие торжество чрез несколько дней продолжено быть имеет, то

хотя для оного каждой персоне, как мужеской, так и дамам, по  одному  новому

платью  себе  сделать  надобно".  Программу  празднеств  составили  балы   с

маскарадами и лотереями, обеды, ужины, а также пешее шествие  императрицы  и

молодоженов "с придворными и другими кавалерами" в Невский монастырь.

     Вскоре после свадьбы  Елизавета  распрощалась  наконец  с  тещей  Петра

Федоровича, чрезвычайно надоевшей ей  своими  интригами.  Двадцать  восьмого

сентября принцесса Ангальт-Цербстекая  выехала  из  Петербурга,  получив  на

прощание пятьдесят  тысяч  рублей  и  два  сундука  с  материями  и  другими

подарками. При расставании она упала на  колени  перед  императрицей  и  "со

слезами просила прощения, если чем-нибудь оскорбила ее величество. Елисавета

отвечала, что теперь уже поздно об этом думать, лучше было бы, если бы  она,

принцесса, всегда была так смиренна". В этом эпизоде выразилось свойственное

Елизавете неумение и нежелание забывать обиды.

     Отношения императрицы с великокняжеской четой,  вначале  очень  теплые,

постепенно  все   более   охладевали.   Петр   Федорович,   инфантильный   и

легкомысленный молодой  человек,  раздражал  Елизавету  своим  упрямством  и

ребяческими поступками,  выходившими  порой  за  рамки  приличия.  Например,

однажды  он  просверлил  дырочку  в  стене,  отделявшей   его   комнату   от

апартаментов  императрицы,  и  подсматривал  за  ее  трапезой   в   обществе

Разумовского. Екатерина II вспоминала, что среди бумаг Елизаветы Петровны ею

были найдены две заметки: "Проклятый мой племянник сегодня так мне  досадил,

как нельзя более" и "Племянник мой  урод,  черт  ево  возьми".  Кроме  того,

сохранилась еще одна  записка  Елизаветы:  "Сожалею,  что  не  токмо  расума

недостает, но и памети лишен племянник мой". Это замечание  сделано  было  в

связи с тем, что в один из придворных праздников Петр Федорович и  его  жена

оделись  не  по  требованиям  церемониала.  Вероятно,  отношения   тетки   и

племянника окончательно испортились после того, как Петр стал  удаляться  от

двора в подаренный ему императрицей Ораниенбаум, где проводил военные учения

и злоупотреблял в компании  офицеров  вином  и  курением.  По  свидетельству

современника, в 1755 году "великий князь попивал и  занимался  исключительно

обучением  солдат.   Императрица,   прежде   чрезвычайно   любившая   своего

племянника, была им чрезвычайно недовольна".

     Хорошим  отношениям  между  ними   не   способствовала   и   чрезмерная

подозрительность императрицы, старавшейся держать наследника под  бдительным

присмотром и не допускавшей его к участию  в  государственных  делах.  Кроме

того,   между   Елизаветой   Петровной   и   ее   племянником   существовали

принципиальные разногласия  по  вопросам  внешней  политики.  Императрица  с

середины 1740-х годов склонилась к активному антипрусскому курсу, в то время

как Петр Федорович был убежденным сторонником Пруссии и горячим  поклонником

короля Фридриха II, с которым поддерживал  тайные  сношения  даже  в  период

Семилетней войны.

     Добрые  чувства  Елизаветы   Петровны   к   жене   наследник   престола

сохранялись, по-видимому, достаточно долго. Тем  не  менее  молодая  женщина

часто становилась объектом нападок и  даже  мелочных  придирок  императрицы,

никогда стеснявшейся вымещать на  других  свое  дурное  настроение.  Однажды

Елизавета Петровна заявила Екатерине: "Вы чрезвычайно горды. Вспомните,  что

в Летнем дворце я подошла к вам однажды и спросила вас, не болит  ли  у  вас

шея, потому что я увидела, что вы мне едва кланяетесь и что вы  из  гордости

поклонились мне  только  кивком  головы".  По  словам  Екатерины,  Елизавета

бросила ей этот упрек через четыре года после действительного происшествия в

Летнем дворце. В другой раз императрица бурно выразила  свое  неудовольствие

по поводу расположения Екатерины к  одной  фрейлине,  у  которой  "были  две

любовные  истории".  Вряд  ли  это  обстоятельство  являлось   действительно

существенным при дворе, не отличавшемся строгостью нравов. Тем не менее  "ее

императорское величество говорила с такой горячностью  и  гневом,  что  была

совсем красная, с горящими глазами".  Были  также  случаи,  когда  Елизавета

прилюдно бранила Екатерину за мотовство и долги.  Впрочем,  эти  эпизоды  не

выходили за рамки чисто  женского  отношения  уже  немолодой  императрицы  к

привлекательной невестке, которая оттеняла ее постепенно увядающую красоту.

     Предметом забот  и  огорчений  императрицы  длительное  время  являлось

отсутствие у великокняжеской четы детей. Когда 20 сентября 1754 года наконец

появился на свет Павел Петрович, радостная Елизавета отобрала его у матери и

стала лично ухаживать за младенцем.  Не  испытав  материнства,  она  в  роли

бабушки проявляла  слишком  много  ревности  и  усердия,  что,  по-видимому,

портило ребенка. Екатерина  вспоминала:  "Я  могла  узнавать  о  нем  только

украдкой, потому что спрашивать о его  здоровье  значило  бы  сомневаться  в

заботе, которую имела о нем императрица, и  это  могло  быть  принято  очень

дурно. Она и без того взяла его в свою комнату, и, как только он кричал, она

сама к нему подбегала, и  заботами  его  буквально  душили.  Его  держали  в

чрезвычайно жаркой комнате, запеленавши во  фланель  и  уложив  в  колыбель,

обитую мехом черно-бурой лисицы; его покрывали стеганным  на  вате  атласным

одеялом и сверх этого клали еще другое, бархатное, розового цвета,  подбитое

мехом черно-бурой лисицы. Я сама много раз после этого видела его уложенного

таким образом, пот лил у него с лица и со всего тела, и это привело к  тому,

что когда он подрос, то  от  малейшего  ветерка,  который  его  касался,  он

простужался и хворал. Кроме того, вокруг него было множество старых мамушек,

которые бестолковым уходом, вовсе лишенным здравого  смысла,  приносили  ему

несравненно больше телесных и нравственных страданий, нежели пользы".

     Возможно, Екатерина несколько сгущает краски по вполне понятным мотивам

материнской ревности. Елизавета страстно любила Павла, а он, в свою очередь,

боготворил бабушку.  К  подросшему  мальчику  она  в  качестве  воспитателей

определила образованнейших людей своего времени Ф.Д. Бехтеева и Н.И. Панина,

которые регулярно докладывали ей состоянии здоровья и ходе  обучения  своего

подопечного.   Воспитание   будущего    императора    считалось    важнейшей

государственной задачей, но императрице необходимо было  решать  другие,  не

менее серьезные проблемы.

                           "Орудия монаршей воли"

     Указом  от  12декабря  1741  года   Елизавета   Петровна   восстановила

"петровское детище" - Сенат - в значении высшего правительственного органа и

ликвидировала  стоявший  над  ним  в  два  предыдущих  царствования  Кабинет

министров - особое высшее учреждение с  чрезвычайными  полномочиями.  Вместо

него велено было "иметь при Дворе Нашем Кабинет в такой силе,  как  был  при

Петре Великом".  Тем  самым  восстанавливалась  созданная  Петром  I  личная

императорская  канцелярия  -  Кабинет,  в  задачи  которого  входили:  прием

документов  на  имя  монарха,  оформление  указов  за  личной  императорской

подписью,  объявление  словесных  "высочайших   повелений"   и   руководство

финансовой  стороной  дворцового  хозяйства.  Во   главе   реставрированного

учреждения был поставлен Иван Антонович Черкасов, служивший в свое  время  в

петровском Кабинете и прекрасно  знавший  его  организацию.  Именно  поэтому

Кабинеты Петра I и Елизаветы Петровны по своему организационному  устройству

были практически идентичны.

     Создание личной императорской  канцелярии  было  сопряжено  с  желанием

Елизаветы полностью взять бразды правления в собственные руки и восстановить

самостоятельное  значение  самодержавной  власти.  Существовавшие   при   ее

предшественниках Верховный тайный  совет  и  Кабинет  министров  располагали

официальным  правом  принимать  указы  от   имени   монархов,   что   делало

императорскую власть в значительной степени номинальной. Теперь  же  именные

императорские  указы  оформлялись  в  Кабинете  только  за  личной  подписью

Елизаветы Петровны.  Кроме  того,  сохранилась  прежняя  практика  "изустных

именных указов" ("высочайших повелений"), которые по  поручению  императрицы

объявлялись Сенату  и  другим  учреждениям  уполномоченными  на  то  лицами.

Благодаря реформе высших государственных органов Российской  империи  личная

роль монарха в системе абсолютизма  стала  преобладающей.  По  справедливому

замечанию Л.Г. Кислягиной, "правление Елизаветы Петровны отмечено дальнейшей

централизацией власти. Фактически императрица решала  единолично  не  только

важные государственные вопросы, но и очень мелкие".

     Однако для принятия  важных  решений  необходимы  были  консультации  с

крупными государственными деятелями, которых Елизавета Петровна поставила во

главе государственного аппарата. Поэтому императрица  вернула  к  жизни  еще

одно петровское "установление" - чрезвычайные  совещания  высших  чиновников

для обсуждения наиболее сложных государственных проблем, преимущественно  из

области  внешней  политики.  При  Елизавете   такие   совещания   официально

именовались  конференциями,  а  их  участники  -   конференц-министрами.   В

донесениях иностранных дипломатов этот  непериодически  действовавший  орган

назывался Великим советом, а в исторической литературе -  Чрезвычайным,  или

Императорским,  советом.  Конференции  имели  установленный  порядок   сбора

письменных мнений  "министров"  по  обсуждаемому  вопросу,  и  их  заседания

протоколировались.  "Мнения"  и  протоколы  поступали  на   рассмотрение   и

утверждение императрицы.

     Петр I проводил подобные совещания при Коллегии иностранных дел, но его

дочь  распорядилась  устраивать  их  "в  императорском  доме   в   особливых

апартаментах",  куда  надлежало  перенести  и  заседания  Сената.  При  этом

Елизавета Петровна выразила намерение лично присутствовать на конференциях и

в  Сенате  "по  временам  пристойным  и  потребе  дел".   Впоследствии   она

действительно появлялась на заседаниях этих органов, хотя и не очень часто.

     Сохранившиеся записки  и  заметки  Елизаветы  Петровны  в  сравнении  с

текстами именных указов позволяют понять  механизм  осуществления  верховной

власти.  Императрица  письменно  или  устно  сообщала  свое   решение   И.А.

Черкасову,   который   составлял   соответствующий    законодательный    или

распорядительный акт и подавал его "на высочайшую подпись". Вероятно,  порой

ему нелегко было воплощать поток идей Елизаветы в ясные и четкие  документы.

Вот один из примеров творческой мысли дочери Петра Великого:  "Напиши  указ,

дабы гоф-интендантская контора под главным командиром была и  одного  б  его

ведала, а именно у обер-гофмейстера, а кроме его ни  у  кого  в  команде  не

была. И написать именно, чтоб не так, как при  блаженной  памяти  императора

было, что дворцовые, коли что им надобно, то для себя употребляли, то именно

изъяснить, чтоб государевых людей никуда в домы, ни на работу  никуда  б  не

давали и никакого материалу, и так заключить, что ни щепку без моего  указу,

и обер-гофмейстеру самому смотреть, чтоб те люди были б все употреблены  для

дворцового строения, а не для других, и, написаф указ,  ко  мне  принесть  к

подписанию".

     В случае  отъезда  Елизаветы  Петровны  в  Царское  Село  или  Петергоф

Черкасов мог оставаться в Петербурге, а императрицу  сопровождал  кто-нибудь

из кабинетских секретарей.  Например,  24  января  1746  года  один  из  них

составил текст распоряжения для Черкасова:  "Иван  Антонович!  По  получению

сего числа Нами от генерал-фельтмаршала графа Лесин о состоящих в  Курляндии

полках репорту усмотрели Мы, что оныя имеют в людях  некомплект  и  много  в

отлучках показано; того ради в подтверждение прежних Наших указов заготовьте

об оном в Военную коллегию указ и  для  подписания  Нашего  пришлите  к  Нам

сюда". Прежде чем  поставить  свою  подпись  на  этом  документе,  Елизавета

приписала  к  тексту:  "немедленно".  Это  отнюдь  не  свидетельствовало   о

всегдашней лени и медлительности императрицы.

     Помимо составления именных указов, Черкасов принимал поступавшие на имя

Елизаветы  документы:  доклады  и   донесения   Сената,   Синода,   Коллегии

иностранных дел, Военной и Адмиралтейской коллегий и  других  учреждений,  а

также многочисленные челобитные "о милостях и милосердии".  Содержание  всех

этих бумаг докладывалось императрице. Челобитные рассматривались  выборочно,

причем принцип их отбора не ясен.

     Второй  по  значению  сотрудник  Кабинета  Василий   Иванович   Демидов

занимался преимущественно личными финансово-хозяйственными делами  Елизаветы

Петровны. Через него она давала распоряжения о шитье нарядов, оплате покупок

и выдаче денег на другие нужды.

     Щепетильность Елизаветы Петровны, в  вопросах  о  власти  проявилась  в

следующем весьма характерном эпизоде. После смерти И.А. Черкасова  в  ноябре

1757 года В.И. Демидов развернул бурную деятельность по упорядочению  работы

и  делопроизводства  Кабинета.  Его  распоряжения  были  весьма  разумны   и

свидетельствовали о незаурядных организаторских способностях этого  деятеля.

Однако  Елизавета,  узнав  о  проявленной  Демидовым  инициативе,  приказала

"объявить ему именной ее императорского  величества  указ,  для  чего  он  в

распорядки и в дела кабинетные собою без указу ее величества вступил и  чтоб

от сего времени он, Демидов, ни в какие  кабинетные  дела  и  распорядки  не

вступал". Место управляющего Кабинетом,  на  которое  Демидов,  по-видимому,

рассчитывал,  занял  сотрудник  Коллегии  иностранных  дел  Адам  Васильевич

Олсуфьев.

     Ревнивое отношение Елизаветы  Петровны  к  прерогативам  самодержавного

монарха испытывал на себе и Сенат. Например, в октябре 1742 года императрица

рассердилась на то, что он без ее ведома  послал  приказ  фельдмаршалу  П.П.

Ласси о размещении войск на зимние квартиры. Тем не  менее,  Сенат  взял  на

себя основную часть забот самодержицы по делам  внутреннего  управления.  Он

самостоятельно издавал  законодательные  акты  (сенатские  указы),  назначал

воевод  и  решал  множество  частных  вопросов  государственной  жизни,  "не

утруждая  о  том  докладами  ее  величество".  Считалось,  что   императрица

осуществляла контроль за деятельностью Сената через  генерал-прокурора  Н.Ю.

Трубецкого (этот пост так и называли - "око государево"). Кроме того, многие

сенаторы пользовались личным доверием и расположением Елизаветы.

     Значение Сената в период царствования дочери Петра I было очень велико.

А.Д. Градовский даже утверждал,  что  "правление  Елизаветы  Петровны  можно

назвать управлением важнейших сановников, собранных в Сенат".  Другую  точку

зрения высказал С.О. Шмидт, заметивший, что при  Елизавете  этот  орган  "не

стал средоточием важнейших государственных дел. Часть  их  с  самого  начала

нового царствования поступила в личное ведение императрицы... Сенат  зависел

от разнообразных проявлений личного начала в государственном управлении  как

в  форме  собственных  действий  императрицы,  так  и  в  виде  поручений  и

полномочий, которых добивались у нее доверенные лица и учреждения".

     Количественный  анализ  документов  высших  государственных  учреждений

подтверждает мнение  о  значительной  зависимости  Сената  от  императорской

власти. В  ноябре  -  декабре  1741  года  Елизавета  Петровна  дала  Сенату

пятьдесят один указ (в том числе письменные и "изустные") и получила от него

четырнадцать докладов на "высочайшее утверждение". В  1742  году  эти  цифры

соответственно составили сто восемьдесят три и  сто  тринадцать,  а  в  1744

году - сто восемьдесят четыре и тридцать  восемь  и  т.  д.  Таким  образом,

высший правительственный орган России работал под контролем  императрицы,  а

иногда и под ее непосредственным руководством.

     Десятого января 1743 года Елизавета запретила Сенату начинать дела  "по

письменным или словесным предложениям" без  указа  за  личной  императорской

подписью. Однако уже 4 апреля это решение было нарушено самой  императрицей,

передавшей Сенату устное повеление через генерал-полицмейстера Ф.В. Наумова.

Впоследствии  "изустные"  императорские  указы  не  только  не  исчезли   из

практики, но их количество даже  возросло.  Вероятно,  данный  факт  следует

рассматривать как проявление со стороны  Елизаветы  Петровны  чисто  женский

непоследовательности.  С  конца  1752  года  императрица   объявляла   указы

преимущественно в устной форме через своих приближенных.

                              Стоявшие у трона

     Приход к власти Елизаветы Петровны неизбежным образом вызвал  изменения

в составе правящей верхушки. В ночь переворота были арестованы самые крупные

деятели правительства Анны Леопольдовны - А.И.  Остерман  и  М.Г.  Головкин.

Первый из них  в  должности  генерал-адмирала  руководил  внешней  политикой

страны, а второй занимал пост вице-канцлера,  но  ведал  внутриполитическими

делами. В этом своеобразном распределении  обязанностей  высших  должностных

лиц выражались политические расчеты и удовлетворение  личных  амбиций.  Были

арестованы  также  находившийся   в   отставке   фельдмаршал   Б.X.   Миних,

обер-гофмаршал К.Р. Левенвольде, президент Коммерц-коллегии К.Л.  Менгден  и

несколько  менее  крупных  чиновников.  На  месте   удержался   князь   А.М.

Черкасский, занимавший высший государственный пост  канцлера,  но  никак  не

скомпрометировавший себя в глазах Елизаветы и даже преуспевший в заискивании

перед ней накануне переворота.

     Сразу же после восшествия на престол Елизавета Петровна  созвала  совет

высших чиновников, в который, помимо  Черкасского,  вошли  фельдмаршал  И.Ю.

Трубецкой,  генерал  Л.  Гессен-Гомбургский,  генерал-прокурор  Сената  Н.Ю.

Трубецкой, действительный тайный советник А.П. Бестужев-Рюмин, адмирал  Н.Ф.

Головин, обер-шталмейстер А.Б.  Куракин  и  тайный  советник  К.Г.  Бреверн.

Обращает на себя внимание тот факт, что даже в первые часы своего  правления

новая   императрица   не   могла   обойтись   без   немцев.    Если    принц

Гессен-Гомбургский  возвысился  как  тайный  сторонник   Елизаветы   до   ее

восшествия на престол, то Бреверн, являвшийся правой  рукой  Остермана,  был

необходим новой власти в силу своей компетентности. Особое место в  правящей

верхушке нового царствования занял И.Г.  Лесток.  Он  был  пожалован  в  чин

действительного тайного советника, назначен главным  директором  Медицинской

канцелярии, реальный вес ему  обеспечивало  положение  лейб-медика  и  друга

Елизаветы. Ее мнительность в отношении своего здоровья способствовала  тому,

что Лесток часто находился возле нее и не упускал случая представить ей дела

в соответствии со своими взглядами и интересами.  Вероятно,  Елизавете  даже

нравилось обсуждать  государственные  проблемы  с  остроумным  французом,  к

обществу которого она привыкла еще  с  ранней  юности.  Один  из  сановников

говорил, что "государыня отличается непостоянством  усваивать  себе  мнение,

смотря по тому, в какую минуту оно ей предложено,  также  высказано  ли  оно

приятным или неприятным образом. Лесток серьезно и в шутку может говорить ей

более,  чем  всякий  другой.  Когда  государыня  чувствует  себя  не  совсем

здоровою, то он как медик имеет возможность говорить с нею  по  целым  часам

наедине, тогда как министры иной раз  в  течение  недели  тщетно  добиваются

случая быть с нею хоть четверть часа".

     Впрочем, Елизавета  Петровна  больше  доверялась  Лестоку  в  отношении

своего здоровья, чем в государственных делах. С присущим ей здравым  смыслом

она не склонна была видеть в своем лейб-медике  патриота  России  и  однажды

отозвалась о нем весьма язвительно: "Если бы Лесток мог отравить  всех  моих

подданных одной ложкой яда, он, верно, сделал бы это".

     По  ходатайству  Лестока  Елизавета  Петровна  12  декабря  1741   года

назначила вице-канцлером Алексея  Петровича  Бестужева-Рюмина  -  одного  из

самых выдающихся государственных деятелей эпохи. Образование  он  получил  в

Копенгагене и Берлине, некоторое время  с  разрешения  Петра  I  состоял  на

службе у ганноверского курфюрста и английского короля Георга I, затем  почти

двадцать лет являлся дипломатическим представителем России в Дании, Гамбурге

и снова в Дании. В 1740 году Бестужев-Рюмин был отозван в Петербург  и  стал

креатурой Бирона, который ввел его в  Кабинет  министров  вместо  казненного

А.П. Волынского.  Бестужев  активно  поддержал  Бирона  при  назначении  его

регентом, за что и поплатился, будучи  арестованным  одновременно  со  своим

патроном. Следственная комиссия приговорила его к  смертной  казни,  которую

Анна Леопольдовна заменила ссылкой в  деревню.  После  переворота  положение

опального вельможи немало способствовало его возвышению. Уступив ходатайству

Лестока   в   отношении   Бестужева-Рюмина,   Елизавета   Петровна   сказала

лейб-медику: "Я боюсь, что ты связываешь для себя  самого  пук  розог".  Эти

слова императрицы казались пророческими.

     Крупной фигурой в  новом  правительстве  стал  генерал-прокурор  Сената

Никита Юрьевич Трубецкой. Эта должность, в которой он состоял с  1740  года,

прежде не позволяла ему иметь большого влияния на дела. Но после  ликвидации

Кабинета министров и превращения Сената  в  высший  правительственный  орган

возрос  и  престиж  генерал-прокурора,  который   стал   теперь   одним   из

руководителей внутренней политики России.  Трубецкой  считал  елизаветинский

переворот неполным, пока иностранцы занимали высшие должности  в  российской

армии и оставались в числе приближенных к императрице. Объектами его нападок

стали фельдмаршал П.П. Ласси и генерал В.  Левендаль,  но  особую  ненависть

генерал-прокурора вызвал Лесток. Вражда  между  ними  разгорелась  до  такой

степени, что они жаловались друг на  друга  императрице,  а  потом  публично

объявили себя заклятыми врагами. Лесток утверждал, что Трубецкой  самовольно

распоряжается внутренними делами, и  его  поступки  представляют  собой  ряд

насилий и несправедливостей.

     Союзника Трубецкой нашел в лице Черкасского, с которым  его  объединяло

княжеское происхождение. Оба смотрели на Бестужева-Рюмина как на выскочку  и

интригана и старались лишить его влияния на дела. Черкасский,  освободившись

от Остермана и Головкина, вообразил себя способным быть настоящим канцлером,

хотя даже не знал иностранных языков.

     Близким другом Бестужева-Рюмина был генерал Степан Федорович  Апраксин,

вместе с которым он нашел способ застраховать себя от  гонений  противников,

сблизившись с фаворитом императрицы. По свидетельству М.М.  Щербатова,  "сии

двое прилепились к Разумовскому, пив вместе с ним и угождая сей его страсти,

сочинили партию при дворе,  противную  князь  Никите  Юрьевичу  Трубецкому".

Другой опорой Бестужеву-Рюмину  служил  кабинет-секретарь  императрицы  И.А.

Черкасов, с которым его связывала давняя дружба.

     Таким образом,  с  первых  месяцев  нового  царствования  представители

правящей верхушки разбились на враждебные группировки  и  начали  борьбу  за

влияние на императрицу, что, впрочем, нисколько ее не озадачивало. По словам

С.М. Соловьева, "Елизавета, будучи от природы умна и наблюдательна, не могла

не заметить очень скоро борьбы между своими вельможами; она отнеслась к  ней

спокойно; будучи одинаково хорошо расположена ко всем ним,  считая  их  всех

нужными для своей службы, она не хотела жертвовать одним  для  другого.  Эти

люди, стремившиеся овладеть ее доверием, ее волею, как  обыкновенно  бывает,

не понимали сколько гарантии для них заключается в  этом  спокойствии,  этой

ревности императрицы относительно их...".

     Нужно добавить, что во взаимоотношениях с высшими чиновниками Елизавета

Петровна не позволяла себе  руководствоваться  симпатиями  или  антипатиями.

Например, она лично недолюбливала А.П. Бестужева-Рюмина, но очень ценила его

как  самого  талантливого  и  опытного  государственного  деятеля  в   своем

окружении.

     Своеобразное место при дворе Елизаветы Петровны занял Шетарди, которому

новая императрица постоянно оказывала знаки внимания и дружбы. Тем самым она

подчеркивала свою благодарность французскому  дипломату,  который,  впрочем,

рассчитывал на большее признание своих заслуг. Но Елизавета  положила  конец

иностранному вмешательству в дела российской политики в  тот  момент,  когда

намеренно исключила Шетарди из числа непосредственных участников  переворота

и осуществила приход к власти по собственному плану. Это  событие  оказалось

для француза неприятным сюрпризом,  поскольку,  по  замечанию  современника,

"внезапно совершенный Елизаветою удар разрушил все зловредные его  замыслы":

он "желал, чтобы перемена сия произведена была  по  его  предначертанию",  и

мечтал в случае удачи "беспрепятственно и  самовластно  господствовать  при.

Российском дворе".

     Тем не менее в первые дни по вступлении на престол  Елизаветы  Петровны

французского посланника окружал необыкновенный почет. Английский дипломат Э.

Финч отмечал в своих депешах, что "если первый поклон императрице, то второй

Шетарди".  Елизавета  любила  проводить  время  в  компании   галантного   и

остроумного француза, однако тот напрасно пытался использовать свою близость

к императрице для навязывания  ей  взглядов  в  интересах  Франции.  Еще  до

переворота Шетарди на тайных встречах с цесаревной убеждал ее после  прихода

к власти вернуть Россию к  своим  "подлинным  принципам",  под  которыми  он

понимал устранение от европейских дел и замыкание в некоей самобытности.  Но

если тогда  осторожная  Елизавета  могла  оставлять  внушения  француза  без

возражений, то теперь она определенно заявляла о своем  намерении  следовать

принципам Петра  Великого,  к  числу  которых  относились  активная  внешняя

политика и европеизация страны.

     В  результате  дворцового  переворота  Россия  оказалась  в   состоянии

неопределенной внешнеполитической ориентации. Враждебные друг другу  Австрия

и Франция через своих дипломатических представителей в Петербурге  старались

привлечь молодую империю каждая на свою сторону. Но австрийский  посол  А.О.

Ботта-Адорно находился  в  менее  выгодном  положении,  поскольку  Елизавета

Петровна знала о его попытках раскрыть Анне Леопольдовне глаза на заговор  в

ноябре 1741 года. Австрийская и венгеро-богемская королева Мария Терезия  по

причине своих дружественных и родственных связей с  брауншвейгской  фамилией

также не вызывала симпатий Елизаветы. Свое отношение к Австрии императрица в

самом начале своего правления выразила в весьма резкой форме. Когда во время

коронации Елизаветы Петровны между иностранными дипломатами возникли споры о

старшинстве, она заявила: "Ботта не имеет ни  малейшего  основания  много  о

себе думать: когда он будет слишком важничать, то может  отправляться  туда,

откуда пришел, так как мне дороже дружба тех, которые в прежние  времена  не

оставляли меня, чем расположение его нищей королевы".  Упоминание  о  дружбе

могло относиться только к  Шетарди,  следовательно,  Франция  в  предстоящей

дипломатической борьбе получала заведомое преимущество.

     Соперничество     европейских     держав     определило      ориентацию

противоборствующих   группировок,   исходивших   из   различного   понимания

внешнеполитических  интересов  России.   Одну   "партию"   возглавлял   А.П.

Бестужев-Рюмин, который выступал за союз с Австрией, Англией,  Голландией  и

Саксонией, гордо именуя этот  альянс  "системой  Петра  Великого".  Активным

сторонником вице-канцлера в то время являлся его старший брат -  талантливый

дипломат Михаил  Бестужев-Рюмин,  состоявший  в  должности  обер-гофмаршала.

Другая группировка во главе с Лестоком ставила своей целью сближение  России

с Францией и Пруссией.

     Бестужев-Рюмин и Лесток сходились только в том, что проявляли  доверие

и  расположение  к  саксонскому  посланнику  С.  Пецольду,  которому   могли

жаловаться друг на друга. Поэтому его донесения живо  характеризуют  позиции

обеих сторон, причем на основании первоисточника. Бестужев-Рюмин рассказывал

Пецольду: "Недавно у государыни  сделалась  колика,  как  это  с  нею  часто

бывает; позван был Лесток, и чрез  несколько  времени  ввели  к  императрице

Шетарди, с которым у них было какое-то  тайное  совещание,  а  когда  пришли

министры, она  начала  им  объявлять  новые  доказательства,  почему  дружба

Франции полезна и желательна для России,  стала  превозносить  Шетарди,  его

преданность и беспристрастие. Положим, что Шетарди предан и  беспристрастен;

но князь Кантемир (российский посол во  Франции.-В.И.)  пишет  из  Парижа  в

каждом донесении, чтоб ради Бога не доверяли Франции, которая имеет  в  виду

одно - обрезать крылья России, чтоб она не вмешивалась в чужие дела: могу ли

я после этого по долгу и совести быть за  Францию?  И  не  заслуживаю  ли  я

вместе с братом сожаления, когда государыня, несмотря на мой  прямой  способ

действия, слушается все-таки Лестока и  Шетарди,  которые  для  своих  целей

прибегают ко всяким неправдам и клеветам.  Мне  известно,  что  мое  падение

составляет цель некоторых лиц, но я полагаюсь на свое правое дело".

     Лесток  со  своей  стороны  говорил  Пецольду:  "На  меня  нападают  за

отношения к Шетарди; но я люблю хорошее общество, а  нигде  нельзя  с  таким

удовольствием поговорить, поесть, попить и поиграть, как у этого министра; с

другой стороны, я много обязан Шетарди за услуги и денежную помощь,  которые

он оказал как мне, так и государыне; наконец, я убежден, что дружба  Франции

очень полезна и выгодна для  России.  Прежде  всего  нужно  было  прекратить

шведскую войну, и я присоветовал государыне обратиться к французскому королю

и просить его о посредничестве. Великий канцлер и вице-канцлер  считают  это

каким-то преступлением с моей  стороны,  разглашают,  будто  я  присоветовал

поступок, противный  достоинству  и  интересам  государыни...  даже  внушали

государыне, что я получаю от французского двора деньги, о чем она  мне  сама

сказала... Я до сих пор не имел  ни  малейшего  желания  вредить  Бестужеву,

напротив, всегда заступался и просил за него, начиная с того,  что  доставил

ему место и голубую ленту (орден Святого Андрея Первозванного. - В.Н.  ).  Я

никогда не был высокого мнения об его уме:  но  что  же  делать,  когда  нет

способнейшего?  Я  надеялся,  что  он  будет  послушен  и  что   брат   его,

обер-гофмаршал, совершенно  его  образует;  но  я  жестоко  ошибся  в  своем

расчете: оба брата - люди ограниченные, трусливые и  ленивые...  теперь  они

находятся под влиянием генерала Ботты,  и,  по  их  мнению,  императрица  не

должна оставлять без помощи королеву Венгерскую. Императрица давно  уже  это

заметила и теперь открыла мне, что подозревает вице-канцлера в получении  от

королевы Венгерской 20 000 рублей; это  подозрение  подкрепляется  тем,  что

Бестужев каждый раз то бледнеет, то  краснеет,  когда  она  при  нем  скажет

что-нибудь против Ботты. Время, следовательно, должно показать, кто  из  нас

более подкуплен, я или вице-канцлер, и чьи советы были полезнее. С  тех  пор

как существует союз между здешним кабинетом и венским, Россия не получила ни

малейшей от него пользы и скорее получила вред..."

     Упомянутое    Лестоком    посредничество    Франции    в    прекращении

русско-шведской войны  действительно  было  неудачным.  Шетарди  по  просьбе

императрицы склонил шведов к заключению  перемирия  с  Россией,  но  уладить

конфликт дипломатическим путем оказалось  невозможно.  Попытки  французского

дипломата воздействовать на Елизавету с  целью  заключения  невыгодного  для

России мира заставили императрицу разувериться в дружбе французского  двора.

Не добившись успеха, Шетарди в  августе  1742  года  был  отозван  в  Париж.

Елизавета простилась с  ним  внешне  очень  тепло  и  осыпала  его  дорогими

подарками, но в душе испытывала другие  чувства,  выразившиеся  в  следующей

записке: "И без Шетардия ум можно иметь, коли лучих опытоф не получим дружбы

ея (Франции. - В.И.),  а  до  сю  пору  плохая  весьма  и  огорченая  дружба

окасывалася. Коли так его наградить, как  он  мне  ту  пору  служил,  то  не

надеюся, чтоб ему оное приятно было".

     Отъезд Шетарди не  повлек  за  собой  русско-австрийского  сближения  и

укрепления позиций Алексея Бестужева-Рюмина.  Прохладное  отношение  к  нему

императрицы выразилось в том, что она  не  назначила  его  канцлером  взамен

Черкасского, скончавшегося 4 ноября 1742 года. Место осталось  вакантным,  и

Бестужев ждал его почти два года, руководя  внешней  политикой  в  должности

вице-канцлера. После  смерти  Черкасского  Трубецкой,  потерявший  союзника,

сошелся с Лестоком на почве их общей ненависти к Бестужевым.

     Летом 1743 года франко-прусская  партия  получила  возможность  нанести

тяжелый удар по бестужевской группировке, раскрутив шумное дело Лопухиных  -

Ботта. Подполковник И.С. Лопухин навлек беду на себя и свою семью тем, что в

пьяном виде разглагольствовал о якобы готовящейся "перемене" и  освобождении

брауншвейгской семьи. Лесток, получив донос об этом от поручика Бергера, дал

ему задание продолжить знакомство с Лопухиным и спровоцировать того на новые

откровения. Соответствующий доклад Лестока Елизавете так ее напугал, что она

распорядилась о патрулировании улиц и усилении караулов во  дворце.  Лопухин

был арестован и под пытками  дал  показания  о  предосудительных  разговорах

своей   матери   Н.Ф.   Лопухиной   с   женой   брата   вице-канцлера   А.Г.

Бестужевой-Рюминой,  а  также  о  их  связях   с   австрийским   посланником

Ботта-Адорно, который якобы ставил своей целью  возвращение  престола  Ивану

Антоновичу. Лесток торжествовал, предвкушая падение ненавистного  противника

и  окончательное  ухудшение  русско-австрийских  отношений.  Дело  приобрело

размеры  международного  скандала:  Ботта-Адорно,  незадолго  до   описанных

событий переведенный Марией Терезией из Петербурга в  Берлин,  был  выдворен

Фридрихом II из  Пруссии  в  угоду  Елизавете  Петровне.  Сменивший  Шетарди

французский посланник Б. д'Аллион с радостью сообщил  в  Париж,  что  "голос

Бестужева  и  его  шайки  очень  слаб  теперь",  и  уже   пророчил   наместо

вице-канцлера генерала А.И. Румянцева - противника бестужевской группировки.

     Но  враги  Бестужевых  недооценили   справедливость   императрицы,   не

подвергавшей опале родственников обвиняемых без достаточных на то оснований.

Михаил Бестужев-Рюмин, содержавшийся во время следствия под караулом, не был

привлечен к делу и лично не пострадал, хотя, конечно, ссылка жены стала  для

него большим горем. Он  не  утратил  доверия  Елизаветы,  которая  в  начале

следующего года направила его  полномочным  послом  в  Пруссию,  а  затем  в

Саксонию. Алексей Бестужев-Рюмин вопреки надеждам врагов  остался  во  главе

дипломатического ведомства. Реальным. результатом  дела  Лопухиных  -  Ботта

явилось лишь недолгое ухудшение российско-австрийских отношений, пока  Мария

Терезия не желала признавать явно не доказанную вину своего  посла.  Но  под

угрозой разрыва дипломатических  отношений  с  Россией  она  была  вынуждена

объявить "преступление маркиза  Ботты  мерзостным  и  проклятия  достойным",

посадить бывшего дипломата в крепость и предложить Елизавете Петровне  самой

установить срок его заключения. Такая  декларация  удовлетворила  российскую

императрицу, которая в ответ заявила, что "предает дело  Ботты  совершенному

забвению и, не желая упомянутому Ботте никакого отмщения и зла, освобождение

его оставляет на благоусмотрение королевы".

     Лестоку оказывалось не под силу тягаться с Бестужевым-Рюминым,  слишком

явно превосходившим его по уму и талантам. Поэтому в  декабре  1743  года  в

Петербург  вновь  прибыл  маркиз  Шетарди,  который  сразу  же  включился  в

придворные интриги с целью низвержения вице-канцлера. Но тот уже  приготовил

средство для ответного удара.

     Донесения иностранных дипломатов на родину  перлюстрировались,  поэтому

для  секретных  известий  они  использовали  шифры.  Так  делал  и  Шетарди,

полностью уверенный в  своей  безопасности.  К  его  несчастью,  в  Коллегии

иностранных дел служил статский советник  X.  Гольдбах,  являвшийся  крупным

ученым-математиком. Он расшифровал  около  пятидесяти  донесений  и  частных

писем Шетарди, в которых тот без опасения высказывал свои истинные  мысли  и

намерения. Бестужев-Рюмин с удивительным хладнокровием свыше  шести  месяцев

накапливал материал для дискредитации французского дипломата и наконец нанес

ему сокрушительный  удар.  Дешифрованная  переписка  Шетарди  была  передана

Елизавете Петровне с примечаниями вице-канцлера, который обвинил француза во

вмешательстве в дела России и потребовал его высылки  из  страны.  Собранные

сведения достаточно подробно характеризовали усилия франко-прусской  партии,

направленные против А.П. Бестужева-Рюмина. Шетарди, действовавшего в союзе с

прусским посланником А.А. Мардефельдом, поддерживали,  помимо  Лестока  А.И.

Румянцев, Н.Ю. Трубецкой и воспитатели великого князя Петра Федоровича  О.Ф.

Брюммер и Ф.В. Берхгольц. Соответствующие места донесений  Шетарди  Бестужев

снабдил своим комментарием: "Неслыханное  гонение  и  старание  к  невинному

погублению  вице-канцлера,  так  что  французским  двором  король   прусский

побужден  министра  своего  Мардефельда  инструктировать  обще  с   маркизом

Шетардием стараться его, оклеветав, погубить".

     Бестужев-Рюмин  не  обольщался  уверенностью  в  том,  что  Елизавета

Петровна обязательно встанет на его защиту. Но он знал,  что  другие  депеши

Шетарди наверняка привлекут ее внимание.  Французский  дипломат  вернулся  в

Россию в надежде подчинить  Елизавету  своему  влиянию,  но  его  обаяние  и

красноречие не возымели действия. Галантный француз в беседах с императрицей

восхищался ее умом и талантами, но потом в  состоянии  раздражения  наполнял

шифрованные донесения весьма нелестными отзывами о ней. Он писал, что  "оная

в намерениях своих  мало  постоянна",  она  "единственно  увеселениям  своим

предана и от часу вяще совершенную омерзелость от дел возымевает", "мнение о

малейших делах ее  ужасает  и  в  страх  приводит".  Шетарди  позволил  себе

вторгнуться  даже  в  сферу  закулисной  жизни   Елизаветы,   заметив,   что

"услаждение туалета четырежды или пятью на день повторенное и  увеселение  в

своих  внутренних  покоях  всяким  подлым  сбродом...  все   ее   упражнение

сочиняют".

     Императрица мгновенно отреагировала на оскорбления. Шестого  июня  1744

года к Шетарди явилась группа чиновников во  главе  с  А.И.  Ушаковым,  одно

присутствие которого уже вызывало страх. Маркизу было объявлено  предписание

Елизаветы Петровны в течение суток  покинуть  пределы  России.  В  Риге  его

догнал курьер с указом, согласно которому губернатор В.П. Долгорукий отобрал

у Шетарди орден Святого Андрея  Первозванного  и  портрет  императрицы.  Так

окончилась российская одиссея бывшего друга Елизаветы.

     В одном из перлюстрированных донесении Шетарди писал: "Мы,  Мардефельд,

Брюммер, Лесток, генерал  Румянцев,  генерал-прокурор  князь  Трубецкой,  их

приверженцы  и  я  согласились  стараться  произвести  в  канцлеры  генерала

Румянцева, который, будучи главным в коллегии, будет иметь  силу  сдерживать

Бестужева". Вероятно, эти откровения французского  дипломата  могли  вызвать

особое раздражение императрицы, поскольку сама она была невысокого мнения  о

дипломатических способностях Румянцева. Его деятельность  в  качестве  главы

российской делегации на мирных переговорах со шведами в городе Або Елизавета

Петровна оценила в следующих оригинальных выражениях: "Можно видеть,  что  о

состояние дел немного еще известен... Сколько известно, хто пуще зло творит,

о тех умалчивает, понеже не токмо с глазами, но и без глас ощупать можно  их

действо, а о оных ничего не упоминает, то по тому можно видеть,  что  доброй

солдат может быть, да худой министер".

     Победа Бестужева-Рюмина над Шетарди  и  его  сторонниками  окончательно

похоронила надежды Румянцева занять пост  канцлера,  Елизавета  Петровна  не

могла оставить без  награды  победителя,  в  способностях  и  компетентности

которого еще более убедилась. Пятнадцатого  июля  1744  года  Бестужев-Рюмин

стал наконец канцлером.

     На  освободившееся  место  вице-канцлера  императрица  в  тот  же  день

назначила графа Михаила Илларионовича  Воронцова,  который  входил  в  число

особо приближенных к ней лиц. Он с ранней юности состоял при дворе цесаревны

Елизаветы, делил с нею радости и горести тогдашнего  ее  положения,  активно

участвовал в  дворцовом  перевороте.  Кроме  того,  Воронцов  был  женат  на

двоюродной  сестре  императрицы  Анне  Карловне,   урожденной   Скавронской.

Казалось бы, такой человек в силу расположения к  нему  Елизаветы  и  заслуг

перед ней мог занять важный пост сразу после прихода ее к  власти.  Но  дочь

Петра I, как уже отмечалось, не склонна была  руководствоваться  в  кадровых

вопросах своими симпатиями. Поэтому она более  двух  лет  присматривалась  к

Воронцову и оценивала его способности.

     То же самое относилось к двум другим приближенным к монархине - братьям

Александру  и  Петру  Ивановичам  Шуваловым,  которые  вместе  с  Воронцовым

состояли при дворе цесаревны, пользовались ее  доверием  и  дружбой,  немало

потрудились для возведения ее на престол. Началом их возвышения стал тот  же

день 15 июля 1744 года, когда об брата были произведены в  генерал-поручики.

Через несколько дней Петр Шувалов был назначен сенатором  и  скоро  приобрел

огромное влияние на дела внутренней политики России. Опорой  при  дворе  ему

служила жена Мавра Егоровна, урожденная  Шепелева,  которая  с  юности  была

лучшей  подругой  Елизаветы  Петровны.  Пятого  сентября  1746  года  братья

Шуваловы были возведены императрицей в графское достоинство. В том  же  году

Александр  Шувалов  заменил  А.И.  Ушакова  на  важнейшем  посту  начальника

Канцелярии тайных розыскных дел.

     Неизвестно, предполагал ли Бестужев-Рюмин встретить в новых  сановниках

самых опасных врагов. Пока же он торжествовал победу. Большой  радостью  для

него явилось заметное охлаждение Елизаветы Петровны к Лестоку, которого  она

по-прежнему держала при себе в качестве лейб-медика, но не  упускала  случая

выразить свое отношение к нему. Однажды Лесток начал говорить ей  о  больших

способностях  М.И.  Воронцова,  на  что  императрица  ответила:  "Я  имею  о

Воронцове очень хорошее мнение, и похвалы  такого  негодяя,  как  ты,  могут

только переменить это мнение, потому что я должна  заключить,  что  Воронцов

одинаковых с тобой мыслей".

     Елизавета со свойственной ей  проницательностью  не  ошиблась  в  своем

предположении, поскольку Лесток и Мардефельд  действительно  сумели  вовлечь

Воронцова   во   франко-прусскую   группировку.   Однако   соперничество   с

Бестужевым-Рюминым оказалось ему не по силам. Канцлер выступал  за  активную

внешнюю политику России и требовал направить русские войска против  Пруссии,

агрессивность которой, по его  мнению,  нарушала  "равновесие  в  Европе"  и

угрожала  российским  интересам.  Воронцов  придерживался  менее  глобальных

взглядов и со своей стороны подал Елизавете доклад,  в  котором  подчеркнул,

что "совесть ее величества не может дозволить ей  проливать  русскую  кровь,

раз дело не идет о защите государства".  Но  точка  зрения  Бестужева-Рюмина

возобладала, а Воронцов в августе 1745 года был  отправлен  императрицей  на

год в заграничную поездку, что явилось завуалированным выражением немилости.

После его возвращения в Петербург Елизавета некоторое время сохраняла к нему

холодность, которую  Бестужев-Рюмин  тщательно  поддерживал  предоставлением

императрице сведений о  расположении  Воронцова  к  Пруссии,  получаемых  из

перлюстрированных прусских дипломатических депеш. Большим  успехом  канцлера

стал  вынужденный  отъезд  Брюммера  и  Берхгольца  из  России  в  Голштейн.

Упрочению позиций Бестужева-Рюмина немало  способствовала  женитьба  в  1744

году его единственного сына Андрея на племяннице А.Г. Разумовского  фрейлине

Авдотье Даниловне.

     Воронцов и Бестужев-Рюмин в одинаковой мере могли считаться патриотами,

чьи разногласия определялись различным пониманием интересов России. Но этого

нельзя сказать о Лестоке, для которого главной задачей являлось  низвержение

канцлера любой  ценой.  После  принятия  Елизаветой  вторичного  решения  об

отправке  корпуса  русских  войск  за  границу  для  прекращения  "войны  за

австрийское  наследство"  в  ноябре  1748  году  Лесток   заявил   прусскому

посланнику Финкенштейну: "...Если, случится, противное дело дойдет до битвы,

то можно биться об заклад, что русские потерпят неудачу... поражение  войска

составляет теперь желание всех  благонамеренных  генералов;  многие  из  них

говорили мне, что нет другого средства заставить императрицу  открыть  глаза

на счет канцлера; если дела пойдут хорошо, то нечего и  думать  о  перемене;

надобно получить пощечину, и тогда нетрудно будет свергнуть канцлера".

     Эти  и  другие  сведения  вынудили  Елизавету  в   ноябре   1748   года

распорядиться об аресте Лестока. Руководителем следственной комиссии по  его

делу был назначен друг Бестужева-Рюмина  С.Ф.  Апраксин,  что,  естественно,

предопределило результат разбирательства. Лестоку было предъявлено обвинение

в государственной измене с совершенно несерьезной формулировкой: "Ты  хочешь

переменить нынешнее царствование, ибо советуешься с  министрами  шведским  и

прусским, а они ко дворам своим  писали,  что  здешнее  правление  на  таком

основании,  как  теперь,  долго  оставаться  не   может".   Подследственному

припомнили и грехи пятилетней давности, будто бы он, "любя Шетардия,  такого

плута на государя своего променял". Лесток держался мужественно, ни в чем не

признался даже под пытками и заявил; "Ее величество раскается, что  напрасно

обидела верного слугу". Елизавета Петровна сослала его в  Углич.  По  поводу

дела  Лестока  Екатерина  II  заметила:  "Императрица  не  имела  достаточно

мужества, чтобы  оправдать  невинного;  она  боялась  бы  мести  со  стороны

подобного лица, и вот почему с ея воцарения, виновный или невинный, никто не

вышел из крепости, не будучи по крайней мере не сосланным".

     По словам Екатерины, Бестужев-Рюмин и Апраксин  "тогда  еще  творили  у

императрицы все, что хотели, и дело графа Лестока снова усилило их  кредит".

Лишь через десять лет роковое для канцлера  стечение  обстоятельств  сделало

его падение неизбежным.