Новый этап в развитии конституционных принципов наступил на рубеже XIX—XX веков. Как писал В. И. Ленин, «порождение монополии концентрацией производства вообще является общим и основным законом современной стадии развития капитализма»31. Уже в 70-е—80-е гг. XIX века большой бизнес, занявший ключевые позиции в экономике, добился серьезных успехов в деле правового закрепления принципов laissez-faire во всех сферах общественной жизни. «Содержание политической истории последней четверти столетия определялось уже волей полновластного хозяина страны — крупного промышленного капитала, подчинившего своим интересам обе главные партии»32. Однако политические горизонты монополий даже в этот, наиболее благоприятный для них период были далеко не безоблачными. Бесконтрольная деятельность крупных корпораций наталкивалась на возраставшее с каждым днем сопротивление трудящихся. Распространявшиеся социалистические идеи призывали к коренной перестройке всей системы общественных отношений, к уничтожению частной собственности на средства производства33. Антимонополистическое движение стало неотъемлемым компонентом политической жизни США, а вопрос о роли и месте гигантских промышленных объединений оказался в центре идейно-политической жизни американского общества. Очень быстро в этой полемике выявилось несколько направлений.

«Мы сделали эту страну богатой, от нас зависит ее развитие»34, безапелляционно утверждал один из крупнейших железнодорожных магнатов тех лет Дж. Гулд. А раз так, задача всех звеньев государственного аппарата — обеспечить оптимальные условия для развития бизнеса, другими словами — необходимо полностью отказаться от любых форм его правовой регламентации. В тот период в высшем эшелоне собственно монополистической буржуазии превалировали именно такие настроения. Не случайно идеи основоположника социал-дарвинизма Спенсера и его крупнейшего американского последователя У. Самнера пользовались в этих кругах огромной популярностью.

Однако отдельные, наиболее дальновидные идеологи буржуазии (Л. Уорд, Р. Эли, а позднее Г. Кроули, У. Уэйл, Ч. Ван-Хайз), составлявшие ее «мозговой трест», уже тогда высказывали опасения, что подобная «практика джунглей» может привести к отрицательным последствиям в плане долгосрочных социальных и экономических интересов всего правящего класса. Лидеры этого направления, так же как и капитаны американской индустрии, ничуть не сомневались, что будущее капиталистической экономики принадлежит трестам. В приверженности корпоративному бизнесу, конкуренции, частной инициативе представители обоих направлений общественно-политической мысли были почти единодушны. Но «признавая незыблемость и необходимость частной инициативы при капитализме, они склонялись к мысли, что слепое почитание принципа laissez-faire в экономике может обернуться непредвиденными последствиями в политике». Отсюда делался вывод о том, что в интересах самих же монополий их деятельность в какой-то мере подлежит политико-правовому регулированию.

В тот период далеко не все представители буржуазии поняли неизбежность процесса трестирования промышленности. Многим он казался отступлением от естественного хода экономического развития, порождением порочного законодательства, нечестной конкуренции и т. д. Квинтэссенция подобных взглядов — формула будущего президента США В. Вильсона: «Я за большой бизнес, но против трестов»35. Логика его рассуждений была проста: раз тресты порождены порочной политической и экономической деятельностью людей, надо создать юридические преграды на ее пути, выработать такое законодательство, которое, не нанося ущерба интересам крупного капитала, устранит тресты, созданные «нечестным» путем. «Лежавший в основе концепции «роспуска» трестов формально-правовой метод анализа причин и природы возникновения предпринимательских объединений»36 был идеологически выгоден буржуазии, ибо позволял направить огромный потенциал Движений социального протеста в русло в целом бесперспективной борьбы за возврат к идеализированным временам «свободной конкуренции».

Это было тем более важно, что в США получали все большее распространение концепции радикальной борьбы с трестами. Хотя и неверно понимая причины возникнове,- ния трестов, их приверженцы (Г. Ллойд, Э. Беллами) теМ не менее резко ставили вопрос о том, как бороться с ними. «До тех пор пока контроль над средствами существования и общественными богатствами является частным делом могущественнейших индивидуумов, именно они будут осуществлять регулирование общества, а не наоборот»37,— писал известный американский публицист Г. Ллойд. Не веря в возможность отделения «хорошего» большого бизнеса от «плохого» (трестов), в роспуск последних без предварительного проведения глубоких социально-экономических реформ, идеологи этого направления выход из сложившегося положения видели даже в упразднении капиталистической собственности на средства производства. И хотя приверженцы радикальных антимонополистических концепций в большинстве своем не воспринимали марксистской идеологии, такой потенциальной угрозы незыблемости принципу частной собственности американское общество никогда ранее не знало.

Сохранение и укрепление частномонополистических устоев требовало скорейшей нейтрализации столь опасной тенденции. Не последняя роль в решении этой сложной задачи принадлежала буржуазному праву. Буржуазные исследователи часто пытаются представить процесс эволюции конституционно-правовых доктрин, их приспособления к условиям перерастания капитализма «эпохи свободной конкуренции» в монополистический в виде изолированного от развития общества явления, протекавшего под влиянием «самоэволюции» правовой мысли. Эта посылка явно не соответствует действительности.

Общественно-политическая жизнь США тех лет отличалась исключительной остротой и насыщенностью. Прежде всего необходимо отметить резкую эскалацию классовых конфликтов между, трудом и капиталом. Достаточно сказать о грандиозной по тем временам забастовке железнодорожников (1877 г.), о вошедших в анналы международного рабочего движения событиях в Чикаго (1886 г.), о стачке в Гомстеде (1892 г.), о первом в истории США походе безработных на Вашингтон (1894 г.) и проходившей в том же году знаменитой Пульмановской стачке, чтобы представить себе масштабы и глубину противоречий, раздиравших американское общество38. Не менее высоким был накал партийно-политической борьбы. Резко усилилась тяга масс к независимым политическим действиям.

Все эти факторы не могли не сказаться самым существенным образом на адаптации конституционно-правовых доктрин к условиям перерастания американского капитализма в монополистическую стадию.

Процесс этот имел ряд специфических черт. Бросается в глаза известное несоответствие между итогами политического развития страны в указанный период и эволюции конституционно-правовых доктрин. В политическом плане определенные успехи антимонополистических сил бесспорны. Введение праймериз, реформы процедуры выборов и правил работы конгресса позволили вовлечь в политический процесс новые слои населения, расширить участие рядовых американцев в функционировании партийных структур, впервые поставить под сомнение полностью господство партийных боссов. В ряде штатов было принято прогрессивное социально-экономическое законодательство, в известной мере ограничившее монополии, улучшившее условия труда и жизни рабочих39. Все это готовило почву для пополнения политико-правового арсенала буржуазного государства этатистскими идеями.

Однако в сфере выработки и закрепления правовых доктрин реакционные круги большого бизнеса сумели не только удержаться на прежних рубежах, но в ряде случаев существенно укрепили свои позиции. Консервативный подход явно доминировал, когда речь шла об интерпретации конституционных положений. Правда, судебный корпус не был идейно монолитным. На рубеже веков в его недрах зарождается социологическая школа права, виднейшими представителями которой стали О. Холмс и Л. Брандейс. Они и их последователи считали, что судебное правотворчество требует не только формального знания и применения законов, но и должно учитывать условия реальной жизни. Бесспорно, взгляды и деятельность таких столпов юриспруденции, как О. Холмс и Л. Брандейс, намечали пути дальнейшей эволюции американского права, направляли ее в русло либерального конституционализма40. Но столь же очевидно, что их голоса тонули в мощном хоре ультраконсерваторов типа Фуллера, Филда, Брюера, Уайта и др.

Социально-экономические реформы тех лет отражали новый, только зарождавшийся либерально-этатистский подход в попытках разрешения обострявшихся проблем буржуазного общества. Однако различные звенья его политической системы обладают неодинаковой гибкостью, в различной степени подвержены восприятию новых идей, отражающих потребности развития капитализма на конкретном историческом этапе. Партийно-политический механизм, наиболее гибкий и динамичный элемент этой системы, гораздо быстрее, чем остальные ее компоненты, улавливает новые идеи, интерпретирует, воплощает их на практике, проводит «экспериментальную» обкатку, как того требуют интересы правящего класса.

Судебное сословие, на которое возложена задача интерпретации Конституции и определение соответствия новых законов положениям Основного закона, — наиболее консервативная часть государственного аппарата, который в свою очередь сам является наименее гибкой частью политической системы буржуазного общества. Не случайно американские консерваторы рассматривали Верховный суд как свой оплот в политике, последний бастион в битве за сохранение «ценностей» американизма. Их кумир У. Тафт (занимавший в разное время посты президента США и главы Верховного суда) считал, что нет более важной задачи, чем «сохранение Верховного суда как института, гарантирующего, что ни одно лицо не может быть лишено собственности без надлежащей правовой процедуры»41. В американском обществе еще явно господствовали идеи индивидуализма в социал-дарвинистской окраске, сторонники которых свято верили в безграничные возможности бизнеса. Поэтому нет ничего удивительного, что суды крайне негативно относились к ограниченным социально- экономическим экспериментам, осуществлявшимся буржуазными партиями под давлением нараставших движений социального протеста. «Буржуазии США потребовалось пережить крах 1929 года, — пишет Н. В. Сивачев, — чтобы понять, что наступило время, когда частномонополистичес- кие принципы теряют почву»42. А пока бизнес и его политические адвокаты исходили из презумпции «чем меньше правительство вмешивается в дела бизнеса, тем лучше» и делали все для того, чтобы внедрить эту презумпцию в право, не допустить его «осквернения» элементами либерального реформизма.

И все же право не могло не реагировать на новые проблемы, возникшие в обществе. Судебная власть была вынуждена заниматься правовыми аспектами процесса концентрации капитала. Наиболее острые конфликты, вылившиеся в судебные тяжбы, возникли в сфере деятельности железнодорожных компаний. Это было вполне закономерно. Процесс монополизации здесь протекал интенсивнее, чем в других отраслях. Ни в одной другой области предпринимательской деятельности не было столь очевидных корыстных злоупотреблений, нигде бизнес не позволял себе столь явного пренебрежения интересами общества. Грабительская политика железнодорожных компаний-спрутов наносила колоссальный ущерб не только трудящимся, но в известной мере и крупной буржуазии, занятой другими видами бизнеса. Возмущение носило достаточно массовый характер. Поэтому именно в этой области были предприняты первые попытки найти эффективные формы правового контроля за деятельностью корпораций.

Еще в 1876 году Верховный суд в деле Munn v. Illinois признал, что легислатуры штатов имеют право законодательным путем фиксировать расценки за пользование зернохранилищами и устанавливать иные условия функционирования предприятий, связанных с «общественными интересами». Подытоживая дело, председатель Верховного суда М. Уэйт заявил: «Лицо, решившее использовать свою собственность в сфере, где общество имеет законные интересы, по сути, уступает обществу часть своей заинтересованности в использовании своей собственности и, следовательно, должно подчиниться контролю со стороны общества во имя общественных интересов»43. Данное решение вызвало серьезное беспокойство в кругах предпринимателей, поскольку оно узаконило идею допустимости законодательной регламентации бизнеса.

Однако в 1886 году в деле Santa Clara County v. Southern Pacific Railroad Co. адвокатам железнодорожных корпораций удалось подтолкнуть Верховный суд к созданию не просто выгодного их клиентам, но чрезвычайно важного для дальнейшего развития конституционных доктрин прецедента: понятие «лицо» из поправки XIV было распространено на корпорации как на юридические лица, вследствие чего их нельзя было лишить собственности без «надлежащей правовой процедуры». Такое расширительное толкование нормы Конституции, имевшей своей первоначальной и единственной целью оградить личность от произвола властей штатов, создало «юридическую» основу для противостояния попыткам легислатур штатов регламентировать деятельность корпораций.

В период с 1877 по 1898 год лоббисты большого бизнеса инспирировали серию дел, в решениях по которым Верховный суд ориентировал судебную практику на установку: когда две стороны вступают в договорные отношения, легислатура штата не вправе ограничивать стороны в выборе условий договора, ибо это является нарушением поправки XIV. В понятие «безусловных прав» было включено и право на «свободу договора». Бурная индустриализация рассматривалась законодательными и судебными органами как всеобщее благо, получение высокой прибыли— как стимул этого процесса, а договор — незыблемый юридический документ, регулирующий взаимоотношения работодателей и работников. Вывод очевиден: не дело государства вмешиваться в эти отношения. Бизнес постепенно получал полную свободу рук.

Когда под давлением антимонополистических сил в ряде штатов было принято прогрессивное социальное законодательство, регулировавшее условия труда (продолжительность рабочего дня, уровень заработной платы) и вводившее ограничение на использование детского и женского труда, на пути его применения встала судебная власть. В 1905 году по делу Lochner v. New York Верховный суд еще раз продемонстрировал возможности интерпретации положений Конституции в интересах предпринимателей. Суть дела заключалась в следующем. В штате Нью-Йорк был принят закон, ограничивавший продолжительность рабочего дня в хлебопекарнях 10 часами. Суд штата признал владельца одной из них, Локнера, виновным в нарушении этой нормы. Локнер обжаловал решение суда штата в Верховный суд. Высший суд страны признал (на основании поправки XIV) неконституционным законодательство, регламентировавшее продолжительность рабочего дня. Решение обосновывалось тем, что вмешательство законодательной власти штата во взаимоотношения предприни-. мателей со своими рабочими якобы нарушало «свободу договора», которая включалась в число «безусловных прав», и лишало стороны, вступающие в договор, свободы без «надлежащей правовой процедуры». Иными словами, Верховный суд признал, что «социальное законодательство штатов не совместимо с духом федеральной Конституции»44. Классовая направленность данной юридической конструкции была вопиюще откровенной.

К концу 80-х гг. XIX века становилось все очевиднее, что деловая активность крупнейших компаний явно переросла рамки отдельных штатов, приобрела общенациональный характер. Корпорации нашли пути обхода неблагоприятного для них законодательства ряда штатов. Так, многие предприниматели учреждали корпорации в тех штатах, где законодательство устанавливало для монополий благоприятный правовой режим. Другие штаты в таком случае не могли регулировать условия деятельности данных компаний на своей территории, даже если там были расположены основные производственные мощности.

В подобной ситуации более или менее действенная регламентация трестов могла быть осуществлена лишь на федеральном уровне. Однако традиционные конституционные доктрины препятствовали этому. И тем не менее экономические и политические реалии развития капитализма диктовали необходимость институционализации определенных форм участия буржуазного государства в регулировании капиталистического хозяйства.

Конгресс США предпринял ряд шагов, направленных на создание приемлемого для правящих кругов федерального законодательства, регулирующего бизнес. 4 февраля 1887 г. вступил в силу Закон о междуштатной торговле, согласно которому запрещались соглашения между железнодорожными компаниями о регулировании тарифов за провоз людей и грузов. Противозаконной становилась практика создания в этой области объединений по типу пулов. Было декларировано, что тарифы должны быть «разумными и справедливыми». Для надзора за выполнением закона учреждалась Комиссия по междуштатной торговле (КМТ). Как отмечают американские исследователи, «Комиссия по междуштатной торговле была первым в истории страны федеральным агентством, которому конгресс делегировал широкие полномочия квазизаконодательного, квазисудебного, квазиадминистративного характера»45. Действительно, создание КМТ стало заметной вехой в истории американской конституционной системы. Впервые, пожалуй, был учрежден государственный орган, характер компетенции которого вступал в противоречие с классической схемой разделения властей — на КМТ в той или иной мере были возложены функции всех трех «ветвей» государственной власти.

Хотя реальные возможности нового органа были весьма ограничены, владельцы железных дорог встретили его создание в штыки. Быстро была найдена зацепка, которая вскоре позволила фактически ликвидировать позитивную значимость закона. В нем констатировалась необходимость установления «разумных и справедливых» тарифных расценок на перевозки людей и грузов, но само это определение не раскрывалось. Воспользовавшись этим, хозяева железнодорожных компаний инспирировали серию судебных исков, направленных против КМТ. В ходе разбора этих дел Верховный суд, опираясь на доктрину разделе-

'0 Заказ 6075  1Де;

ния властей, лишил комиссию практически всех сколько- нибудь реальных рычагов воздействия на тарифную политику железнодорожных корпораций. Из 16 важнейших дел, возбужденных корпорациями против комиссии в период между 1897 и 1906 гг., последняя проиграла 1546. И не случайно член Верховного суда Дж. Харлан, резюмируя итоги судебного наступления корпораций на комиссию, отмечал: «Мне кажется, последние решения Верховного суда в отношении полномочий Комиссии по междуштатной торговле, взятые в совокупности, превращают ее в бесполезное с практической точки зрения агентство и аннулируют многие важные меры, предпринятые конгрессом для регулирования междуштатной торговли»47.

Неэффективность и ограниченность закона о междуштатной торговле в деле регулирования деятельности крупного бизнеса, недовольство некорпорированной буржуазии засилием трестов, а главное, нарастание антимонополистического движения побудили обе главные буржуазные партии поставить в своих избирательных платформах в 1888 году в общей форме вопрос о разработке антитрестовского законодательства. В 1890 году эти декларации были воплощены в законе Шермана, который и по сей день остается фундаментом всего антитрестовского законодательства48. Составители закона Шермана, как убедительно доказали советские исследователи, исходили из совершенно неверных посылок, касающихся природы трестов49. Они ограничивали понятие «монополия» лишь сферой торговли, хотя на самом деле та являлась прямым порождением процессов концентрации производства. Складывалась парадоксальная ситуация: акт «объявлял незаконными соглашения и объединения в форме треста, направленные на ограничение конкуренции и междуштатной торговли, но отнюдь не запрещал крупной корпорации»50. Возникает вопрос: почему закон, содержавший столь явно нелогичные установки, до сих пор не утратил своего значения для правоприменительной практики американского буржуазного государства? Советский ученый О. А. Жидков пишет по этому поводу: «одна из основных причин такого долголетия заключается в том, что закон Шермана характеризуется предельной краткостью, абстрактностью и многозначностью своих формулировок... которые в условиях доминирования прецедентной системы права легко поддавались приспособлению к меняющейся экономической и политической обстановке»51. Действительно, закон Шермана давал буржуазному государству исключительно широкие возможности для политического маневра. Его по праву можно считать одним из самых хитроумных изобретений американских законодателей, актом, который вполне соответствовал долгосрочным стратегическим интересам как большого бизнеса, так и государства. С первых дней существования этого статута буржуазные идеологи приложили немало усилий для того, чтобы представить его как надежное средство ограждения «свободной конкуренции» от монопольного контроля трестов над теми или иными сферами экономики. В условиях нарастания антимонополистического движения такой закон отвечал идеологическим задачам правящего класса: буржуазное государство получало возможность демонстрировать обществу свое «неприятие» алчных трестов, свою «приверженность» идее равных возможностей всех граждан в сфере предпринимательства, свободы частной инициативы, т. е. тем принципам, которые были положены в фундамент Конституции.

Однако, несмотря на очевидное соответствие закона долговременным интересам всего класса буржуазии, на первых порах он вызвал раздражение воротил делового мира. Привыкшие к вседозволенности «бароны-разбойники» увидели в нем прежде всего результат «преступной социалистической агитации». Они сразу же сделали все для того, чтобы выхолостить потенциально опасные для них положения закона Шермана.

Случай не замедлил представиться. В 1895 году Верховный суд разбирал дело, вызванное попыткой правительства США добиться на основании закона Шермана роспуска одного из наиболее «зарвавшихся» трестов.—Американского сахарного треста, который сосредоточил в своих руках более 90% всего производства сахара в стране. Представители правительства утверждали на слушаниях дела, что подобная монополия существенно ограничивала междуштатную торговлю, и требовали аннулирования соглашений, на базе которых был создан трест. Однако Верховный суд не внял аргументам правительства и дал казуистичное толкование конституционного понятия «торговля». Глава этого органа, реакционер М. Фуллер, указал в решении: «Торговля является следствием производства, но не является его частью»52. Следуя логике сторонников отживавшего свой век принципа laissez-faire, Фуллер утверждал, что если право регулировать междуштатную торговлю, по Конституции, традиционно входило в прерогативы конгресса, то федеральное регулирование промышленного производства не может считаться конституционным. Порочность этой логики очевидна — в эпоху монополистического капитализма просто немыслима ситуация, при которой корпорации, монопольно контролирующие производство каких-либо товаров, одновременно не располагали бы монополией на рынке этих товаров. Проведенное «судом Фуллера» механистическое разделение торговли и производства вело к тому, что на практике тресты получили возможность обходить положения закона Шермана, сами по себе достаточно расплывчатые. Более того, решение по данному делу создавало чрезвычайно выгодную для корпораций своего рода «буферную зону» вне юрисдикции как федерального правительства, так и органов власти штатов. «Доктрина Верховного суда 1895 года на долгое время стала оправданием бездеятельности правительственных органов в сфере антитрестовской политики»53,— отмечает О. А. Жидков.

Чтобы как-то сгладить эффект от этого одиозного решения, Верховный суд позднее слегка модифицировал свой подход к закону Шермана, провозгласив доктрину, согласно которой все монополистические объединения подразделялись на «разумные» (т. е. действующие в рамках общественных интересов) и «неразумные» (т. е. противопоставляющие свои интересы потребностям общества). Опираясь на эту доктрину, буржуазные идеологи стали усиленно внедрять в сознание масс тезис о том, что специфические условия развития капитализма в США порождают особый тип «социально ответственных» гигантских корпораций, существование которых не только не противоречит интересам широких слоев населения, но, напротив, является- предпосылкой прогресса всего общества.

Вскоре после принятия закона Шермана выяснилось, что он может быть использован в таком направлении, которое авторы закона вряд ли предвидели. В принципе, он мыслился как средство ограждения свободной конкуренции от разрушительного воздействия процесса трестирования. Но в этой сфере закон потерпел фиаско. Зато он неожиданно дал государству эффективные «легальные» средства борьбы с организованным рабочим движением.

Уже в 1896 году закон Шермана был использован против Объединенного совета рабочих Нового Орлеана. Антипрофсоюзная направленность этого статута была подтверждена в 1908 году в деле, возбужденном против профсоюза шляпников. В решении по данному делу Верховный суд объявил, что профсоюз «является организацией, созданной для ограничения торговли между отдельными штатами»54, и, следовательно, является незаконным объединением. Сочетание доктрины «преступного сговора» и судебных запретительных приказов, лежавшее в основе практики применения закона Шермана, открыло перед монополиями широкие возможности в борьбе против профсоюзов55.

Умело приспосабливая к интересам крупного капитала интерпретацию законов и Конституции, политические лидеры консервативных кругов монополистической буржуазии сумели в основном пресечь попытки демократических сил ослабить господствующие позиции «баронов-разбойников» в экономике и политике. Позитивное значение либеральных реформ, проведенных в годы «прогрессивной эры» в сфере трудовых отношений и социального законодательства, было во многом сведено на нет. Особую роль сыграли судебные органы, создавшие «неприступную крепость вокруг «договорных», собственнических прав предпринимателей, к которой профсоюзы и весь рабочий класс не смогли подступиться вплоть до экономического кризиса 1929—1933 годов»56.

Консервативный и даже реакционный характер судебной власти рельефно проявился в конце XIX века в подходе к решению еще одного крупного конституционного вопроса — о гражданских правах негритянского населения. Конституционные поправки периода Реконструкции (XIV, XV), казалось бы, наделили негров всеми правами граждан США. Однако по мере свертывания революционно-демократических преобразований на Юге, поправка XIV стала все чаще использоваться не по прямому своему назначению — для охраны прав граждан, а для всемерной защиты свободы деятельности корпораций. Хотя формально рабство было ликвидировано на Юге, по существу все делалось для того, чтобы, как писал В. И. Ленин, «на почве «свободного» и республикански-демократического капитализма восстановить все возможное, сделать все возможное и невозможное для самого бесстыдного и подлого угнетения негров»57.

К концу XIX века расисты южных штатов перешли в открытое наступление. В штатах принимались статуты, лишавшие негров реальных возможностей пользоваться правами, декларированными федеральной Конституцией. Расисты жаждали правового закрепления фактически сложившейся в 80-е гг. на территории бывшей Конфедерации системы расовой сегрегации. Еще в 1883 году Верховный суд объявил неконституционным федеральный закон о гражданских правах 1875 года, который декларировал, что негры имеют равные с белыми права в местах общественного пользования. Судебная власть расчищала путь для институционализации расовой сегрегации в повседневную жизнь Соединенных Штатов.

Важнейшим прецедентом в этом процессе стало решение Верховного суда, вынесенное в 1896 году по делу Plessy v. Ferguson. В деле ставился вопрос о конституционности одобренного в 1890 году легислатурой Луизианы закона, предписавшего сегрегированное пользование общественным транспортом для белых и негров. Суд постановил, что луи- зианский статут ни в коей мере не нарушает конституционного принципа «равной защиты законом».

Для обоснования своей позиции суд прибегнул к чистой казуистике, пустив в ход два термина — «расовые различия» и «расовое неравенство». Антиконституционным объявлялось только закрепление «расового неравенства». Законодательство же, «учитывавшее различие в цвете кожи», якобы ничем не противоречило духу Конституции и вполне отвечало принципам поправки XIV. Поскольку рассматриваемый закон предусматривал, что негры могут на «равной» основе (хотя и раздельно) с белыми пользоваться транспортом, то он ничем не нарушал конституционные права цветного населения. Что касается понятия «расовые различия», то оно, как утверждал суд, вытекало из самой природы людей, а не создавалось законом. Следовательно, практика фактической дискриминации на основе «расовых различий» не может быть объектом судебного конституционного надзора. Расисты могли торжествовать: правовая основа системы расовой сегрегации была заложена.

В серии последующих судебных решений принцип «раздельное, но равное» был распространен на сферу образования. Исходя из расистских теорий биологических различий между белыми и черными, многие штаты законодательно запретили браки между представителями двух рас. В 1898 году, признав конституционным закон штата Миссисипи, вводивший избирательный налог и разрешавший местным должностным лицам использовать систему «тестов грамотности», Верховный суд способствовал фактическому отстранению негров от участия в выборах в южных штатах. Конгресс, который, в соответствии с поправкой XV, должен был следить, как соблюдаются закрепленные ею конституционные гарантии права голоса для всех граждан, по существу, никак не реагировал на явное попрание Основного закона страны. К первой, половине 1910-х гг. система расовой сегрегации, с благословения Верховного суда и при прямом попустительстве конгресса, стала господствовать на Юге США. Конституционная доктрина «раздельных, но равных» возможностей легализовала сегрегацию в американском обществе более чем на полвека»58.

Важным направлением борьбы антимонополистических сил за устранение наиболее одиозных форм социальной несправедливости стало движение за реформу системы налогообложения. Широкий блок социальных сил активно требовал от правительства, чтобы все члены общества несли налоговое бремя пропорционально уровню своих доходов. Предлагалось расширить и само понятие «доходы» за счет включения в него всех видов денежных поступлений, а не только стоимости недвижимости.

Первая попытка установить единообразный по всей стране подоходный налог, взимаемый со всех видов собственности, была предпринята конгрессом в 1894 году. Естественно, владельцы крупных состояний крайне враждебно отнеслись к этой мере, усмотрев в ней «узаконенный грабеж», меру социалистического характера, призванную подготовить почву для конфискации их богатств.

Поскольку попытки блокировать принятие неугодного крупной буржуазии закона не принесли результата, консерваторы возложили свои надежды на Верховный суд. И тот не обманул их ожиданий. В 1895 году усилиями консервативно настроенных членов суда была объявлена неконституционной та часть закона о тарифах, которая санкционировала введение прогрессивного подоходного налога. Верховный суд аргументировал свое решение так: введенный конгрессом налог на доходы с собственности является «прямым налогом», а таковой, согласно разд. 2 статьи I Основного закона, должен распределяться между штатами пропорционально численности их населения. И хотя суд всячески стремился подчеркнуть, что в своем решении он исходит из буквы Конституции, социальная суть его решения была очевидна. Судья С. Филд отметил: «Нынешние нападки на капитал лишь начало. Они готовят почву Для последующих, более масштабных и агрессивных наскоков, которые приведут в конце концов к превращению политического процесса в войну бедных против богатых, войну, которая будет постоянно обостряться и расширяться»59. Принимая решение, судьи-архиконсерваторы типа

Фуллера и Филда рассчитывали пресечь попытки институ-

ционализации столь непомерно радикальной и опасной, с их точки зрения, формы налогообложения, какой представлялся им прогрессивный единообразный подоходный налог.

Поначалу успех был на их стороне. Однако явная несправедливость существовавшей системы налогообложения с каждым днем становилась все более очевидной.-Поэтому накал борьбы вокруг вопроса о реформе налогов не ослабевал. Начиная с 1905 года на каждой сессии конгресса либеральные законодатели предпринимали попытки претворить в жизнь свои планы. Президент США Т. Рузвельт, улавливавший пульс общественной жизни, стремясь перехватить инициативу у либеральных групп, в 1907 году включил предложение о реформе существовавшей системы налогообложения в свое ежегодное послание «О положении в стране». Демократы внесли соответствующий пункт в свою предвыборную платформу в 1908 году. Даже такой почитаемый в консервативных кругах человек, как У. Тафт, в ходе своей предвыборной кампании вынужден был, учитывая настроения избирателей, в осторожной форме заявить, что в принципе он поддерживает мысль о том, что настала пора внести коррективы в сложившуюся практику взимания налогов.

В 1909 году во время обсуждения очередного билля о тарифах демократы вновь внесли поправку о введении единообразного подоходного налога. Сложившийся в ходе дебатов по этому вопросу блок демократов и прогрессивных республиканцев имел хорошие шансы добиться ее принятия. Тогда лидер консервативных республиканцев в сенате Н. Олдрич, тесно связанный с финансовой империей Рокфеллеров, пытаясь сорвать планы своих политических оппонентов, оттянуть срок введения этой «грабительской» меры, предпринял на первый взгляд удачный маневр. Он побудил президента США У. Тафта вмешаться в борьбу и выступить с предложением о проведении налоговой реформы путем принятия соответствующей поправки к Конституции. Консерваторы исходили из того, что процесс ратификации поправки — дело долгое и сложное; они рассчитывали использовать все имевшиеся в их распоряжении рычаги (а их было немало) для давления на легислатуры штатов.

Коалиция демократов и прогрессивных республиканцев также была вынуждена согласиться с этим планом, ибо в условиях оппозиции Верховного суда принятие конституционной поправки было единственной (хотя и не простой) возможностью ввести единообразный подоходный налог. Тактический план Олдрича был реализован. Но, как отмечают американские исследователи, это была «пиррова победа»60. Популярность предложения о реформе системы налогообложения была настолько велика, что легислатуры большинства штатов довольно быстро ратифицировали очередную поправку к Конституции. 25 февраля 1913 г. поправка XVI вступила в силу. Она гласила: «Конгресс имеет право устанавливать и взимать налоги с доходов, получаемых из любого источника, без распределения этих налогов между штатами и безотносительно к каким-либо переписям или исчислениям населения».

Поправка изменила прежнюю конституционную норму, содержавшуюся в разделе 2 статьи I Основного закона, и фактически отменила принцип деления налогов на прямые и косвенные, установленный Верховным судом. Для развития конституционной системы США поправка имела то значение, что она существенно расширила власть конгресса в сфере налогообложения и финансов, видоизменила всю структуру государственных финансов. В американской юридической литературе часто утверждается, что поправка стала радикальным шагом на пути к «более справедливому» перераспределению богатств. Однако в действительности налоговая политика правительства США всегда строилась и строится прежде всего с учетом интересов монополистической буржуазии61.

Наибольших успехов прогрессистам удалось добиться в деле демократизации политического процесса. Так, в период с 1909 по 1911 год группе прогрессивных республиканцев, возглавляемых Дж. Норрисом (Небраска), в результате ожесточенной борьбы удалось урезать диктаторские полномочия спикера палаты представителей, что облегчило прохождение через конгресс реформистского законодательства.

В результате активной борьбы популистов и их последователей постепенно стала распространяться система первичных выборов (праймериз), которая до известной степени ограничивала влияние партийных боссов в штатах на процесс выдвижения кандидатов на выборные федеральные должности. 31 мая 1913 г., после долгой и напряженной борьбы, была ратифицирована поправка XVII к Конституции, в соответствии с которой сенаторов стали избирать прямым голосованием, что несколько увеличило их ответственность перед избирателями. Наконец, был расширен круг лиц, имевших право участвовать в выборах: к 1920 году в электорат влилась новая большая группа избирателей — женщины, которые получили право голоса на основе поправки XIX. Хотя эта мера отнюдь не устранила дискриминации женщин, особенно в социально-экономической сфере, она заставила руководство обеих партий, причем чем дальше тем больше, вносить определенные коррективы в свою избирательную стратегию.

Резкой и постоянной критике со стороны прогрессистов подвергался оплот консервативных элементов — судебная власть. Однако все попытки провести сколько-нибудь радикальную перестройку судов (например, добиться введения отзыва судей или узаконить систему проведения общенациональных референдумов по вопросам конституционности того или иного законодательного акта) закончились провалом. Определенных успехов сторонники реформ добились на уровне штатов: в Висконсине, Миннесоте, Северной и Южной Дакоте, Орегоне были предприняты шаги в сторону введения «прямой» демократии: избиратели получили право законодательной инициативы, отзыва выборных должностных лиц, на проведение референдумов. Однако ожидания прогрессистов явно превосходили реальные результаты реформ. «Фактически в «прогрессивную эру», несмотря на утверждение перепуганных консерваторов, было не так уж много действительно радикальных изменений», — небезосновательно считают американские исследователи Келли и Харбисон62.

С началом первой мировой войны поступательное движение реформ резко затормозилось, а затем прекратилось вовсе. Волна шовинистических настроений, захлестнувшая США, отвлекла внимание общества от реальных социально-политических проблем. В антимонополистическом лагере, главном оплоте борцов за реформы, усилились разногласия. Наступила полоса кризиса. Политику реформ сменила политика милитаризации страны, регулирования экономики в угоду военным интересам.

Итоги «прогрессивной эры» весьма противоречивы. С одной стороны, в эти годы под напором массовых движений протеста были проведены определенные социально- экономические и политические реформы, несколько расширившие степень участия масс в политическом процессе, ограничившие наиболее одиозные формы проявления всевластия монополий. Были предприняты первые попытки регулирования социально-экономических отношений. На повестку дня вышли новые проблемы, предпринимались широкомасштабные социально-экономические эксперименты, окончательно получившие права гражданства уже позднее.

С другой стороны, частичные уступки помогли правящим кругам удержать движения протеста в традиционных рамках легалистской борьбы. В полном объеме сработала выведенная В. И. Лениным формула политического поведения буржуазии в условиях резкого обострения классовой борьбы: «Не либерализм против социализма, а реформизм против социалистической революции — вот формула современной, «передовой», образованной буржуазии. И чем выше развитие капитализма в данной стране, чем чище господство буржуазии, чем больше политической свободы, тем шире область применения «новейшего» буржуазного лозунга «реформы против революции»63. Правда, заряд радикализма, заложенный в антимонополистическом движении, оказывался порой настолько высок, а глубина социальных противоречий, разъедавших американское общество, столь значительной, что они не всегда умещались в те довольно жесткие рамки реформ, уступок, компромиссов, лавирования, которые допускались политикой буржуазного' реформизма. Поэтому буржуазия не забывала активно использовать и другие способы борьбы с антимонополистическими силами, причем в равной мере физические и правовые формы подавления социального протеста. Вторая форма репрессивной политики сыграла особо важную роль в защите классовых интересов монополистической буржуазии США.

Классовая сущность конституционных доктрин на этом отрезке проявлялась как никогда отчетливо. Господствовавшие в то время реакционные варианты трактовки Конституции закрепляли только те новеллы, которые не затрагивали коренные интересы монополий. Однако такая консервативная тенденция не имела никакой исторической перспективы. С каждым днем становилось все очевиднее, что традиционная интерпретация конституционно-правовых доктрин более не соответствует объективным реальностям зарождавшегося государственно-монополистического капитализма. На повестку дня постепенно выдвигается проблема их этатизации.