|
|
Понятие сказки разные
исследователи трактуют различно. Одни фольклористы отождествляют сказку и
устную прозу, включают в сказочный эпос и воспоминание, и мемуарный рассказ,
и многое другое. Такое расширительное толкование приводит к тому, что
специфика сказки стирается; сказка растворяется в обширном разнохарактерном
материале только на том основании, что она говорится, а не поется и имеет
прозаическую форму и сюжетное построение. Другие фольклористы чрезмерно
сужают понятие сказки, выделяют «собственно сказки», к которым относят
волшебные и приключенческо-бытовые сказки, иногда животный эпос; в результате
сказка архаизируется (сказкой признаются лишь древнейшие формы ее) и ряд
разновидностей сказочного эпоса, появившихся в сравнительно позднее время,
нередко вообще выводится за пределы фольклора. Ни расширение сказки до устной
прозы вообще, ни сужение ее до архаических жанров не может быть принято.
Выдвигая для определения сказки как основные признаки художественность и
своеобразие ее содержания и формы, можно принять следующее определение
сказки. Под народной сказкой понимаются устные повествовательные
художественные произведения волшебного, авантюрного или бытового характера с
установкой на вымысел, рассказываемые в воспитательных или развлекательных
целях.
Сказочный эпос различен в жанровом отношении. Его
важнейшие жанры: а) сказки о животных (так называемый животный эпос),
волшебные (чудесные) сказки, легенды. В этих жанрах повествование и образы
преимущественно фантастические; б) сказки авантюрно-новеллистические,
бытовые, сатирические и анекдоты. В этих жанрах повествование или совсем не
включает волшебных, чудесных эпизодов, или же волшебные детали занимают в них
скромное место, играя подчиненную роль.
Разные жанры сказки, возникнув в глубочайшей древности,
развивались параллельно; это приводило к тому, что нередко эпизоды и образы
одного сказочного жанра проникали в другой, создавались промежуточные
междужанровые звенья. Вместе с тем, основные жанры сказок продолжали существовать
как отдельные группы, своеобразные и по содержанию и по форме.
В течение длительного времени существования сказочного
эпоса менялись его сюжетные положения, иногда в корне перерабатывались,
возникали такие мотивы и сюжеты, которые первоначально были невозможны.
Сюжеты, образы и стилевые приемы, разновременные по происхождению,
сосуществовали и, вместе взятые, составляли тот сказочный эпос, какой мы
знаем по сравнительно поздним записям Сопоставляя записи сказочного эпоса,
сделанные преимущественно в XIX—XX вв., можно представить последовательность
в развитии образов сказки, отражающую изменения сознания человека в различных
условиях действительности.
ПУТИ ИЗМЕНЕНИЯ ОБРАЗА ТРАДИЦИОННОЙ НАРОДНОЙ СКАЗКИ
XVIII — первая половина XIX в. были тем периодом в истории
развития и распадения феодальных отношений на Руси, когда суммировались
богатства ранее созданного народного искусства и зарождались его новые формы.
Так было и в отношении сказок — об этом свидетельствует хотя бы прекрасное
собрание «Народные русские сказки», изданные А. Н. Афанасьевым в 1855—1864
гг. Сказки содержат противоречивые образы, взаимно исключающие положения —
все это является результатом изменений, происходящих в сознании и творчестве
народа. Чтобы раскрыть последовательность этих изменений, остановимся на
судьбах образа зверя — одного из главных персонажей животного эпоса,
волшебной сказки, иногда даже легенды и авантюрно-бытовой сказки.
Когда-то образ сказочного зверя во многом определялся
верованиями людей. Отголоски древнего обожествления зверя сохраняются в
некоторых положениях и образах сказок, записанных в XIX в. В русском
фольклоре пережитки обожествления зверя слабо заметны, но в фольклоре
некоторых других народов СССР пережитки тотемистических верований весьма
ощутимы.
Одним из героев сказочного эпоса является медведь. Чаще
всего он изображается грузным увальнем, не особенно хорошо разбирающимся в
зверях и в людях. Сказочная лиса, например, часто одурачивает медведя.
Попадает медведь впросак и при столкновении с человеком. Но были сказки, где
медведь обрисовывался могущественным существом, с которым связано
человеческое благополучие и богатство. Это представление выражено в древних
верованиях охотничьих и земледельческих племен, которые выросли из наблюдений
над силой и смышленностью медведя, такого опасного во время ©хоты. Играло
роль и то, что поднявшийся на задние лапы, идущий на своего врага- охотника
медведь внешним видом напоминал какого-то неведомого человека, поросшего
волосами, превосходящего людей своей силой.
На большой территории Европы и Азии, на севере, в лесной
полосе, где было много медведей, у ряда народов возник культ медведя. Медведю
поклонялись, медведю приносили жертвы. В культ медведя входило ритуальное
убийство медведя, поедание его мяса, прославление его, так называемые
медвежьи пляски (пляски в честь медведя). На Дальнем Востоке у народов,
живущих по Амуру и его притокам, справлялись особые медвежьи праздники, на
которых совершалось ритуальное убийство пойманного зверенышем, выращенного,
выкормленного из особой посуды медведя.
Культ медведя — это своеобразная редакция культа
умирающего и воскресающего божества. Надо было не только убить медведя, надо
было божественное мясо съесть, ибо поедание мяса, как и одевание шкуры зверя,
связывалось с представлением о передаче силы божества человеку. Человек
думал, что, поедая тело и выпивая кровь бога, он увеличивает свои силы,
получает большие возможности для своих действий.
На медвежьем празднике тело бога-зверя варили, вареное
мясо ели и пили отвар (суп) из него. В это время девушки плясали и пели песни
в честь медведя. Кости его хранили (особенно тщательно хранили череп, украшая
его стружками). Но вместе с тем люди стремились обезопасить себя от медведя.
Человек верил, что медведь может (и должен!) воскреснуть; воскреснув, он
сможет найти своих убийц и уничтожить их. Желая себя обезопасить, люди
отрезали убитому медведю нос, чтобы он нюхом не мог найти своих убийц; ему
отрезали когти с лап, чтобы он, воскреснув, когтями никого не задрал.
В соответствии с обрядами и верованиями медвежьего культа
создавались и отдельные религиозные предания и сказки. В таких сказках
фантастический вымысел переплетался с тотемистическими верованиями. Примером
подобной сказки, впитавшей в себя тотемистические воззрения, может быть
сказка долган (народа, живущего в Якутии) о дочери старика, ставшей
медведицей. Содержание сказки следующее.
У одного старика была дочь. Когда она выросла, она стала
горько плакать, — хотела стать медведицей. Отец сказал ей: «стань
медведицей»; девушка превратилась в зверя и ушла в лес. Много лет спустя
охотники убили медведицу. Они содрали с нее шкуру и на левой лапе под шкурой
обнаружили запястье, которое носила дочь старика. Так охотники узнали, что
они убили дочь старика, ставшую медведицей
Долганская сказка, как видно, сохраняет не только тему
принятия человеком звериного образа, но подразумевает и мотивировку его —
получение силы божества через превращение в зверя.
Уподобление человека божеству рисовалось не только путем
превращения в зверя (а позднее одевания шкуры зверя и имитирования его в тех
или других целях); столь же распространен был мотив заключения человеком
брачного союза со зверем. Муж или жена бога-зверя приобретали благодаря
своему супругу (супруге) огромную власть и силу, позволяющие преодолеть препятствия.
Сказания и сказки об этом обычно строились как повествования о поисках
божественного жбниха и вступлении с ним в брачную связь, от которой рождается
чудесный герой, совершающий великие подвиги .
Такого рода произведения стоят на грани мифа (утверждающего
историю взаимоотношения бога и человека, как истину) и сказки (говорящей об
этом, как о вымысле). Зыбкие границы мифа и сказки в творчестве малых народов
Севера и Дальнего Востока были обусловлены существованием до самого недавнего
прошлого тотемистических представлений. У русских, которые очень давно
утеряли тотемистические представления как целостную систему объяснения
непонятных явлений окружающего мира, сказка о звере совершенно лишена
религиозно-суеверного отношения к рассказываемому.
В русском фольклоре мы не найдем прямых и ясных отзвуков
поклонения богу-зверю, но элементы этого все же имеются. Такова сказка о
медведе на липовой ноге.
Сюжет сказки общеизвестен. Сказка рассказывает, как мужик
отправился в лес. Там он увидел спящего медведя, отрубил у него лапу и принес
домой. Старуха взяла лапу, из мяса стала варить суп, на кожу села и стала
прясть медвежью шерсть. Тем временем медведь проснулся, увидел, что у него
нет лапы, заревел и пошел разыскивать обидчика. Когда совсем стемнело, он дошел
до деревни, где жили старик со старухой. Он шел по деревне и пел свою
страшную песню:
Скирлы-скирлы на липовой ноге!
Вся деревня спит,
Все люди спят,
Одна баба не спит,
Мое мясо варит,
На моей коже сидит,
Мою шерстку прядет.
Старик со старухой испугались, задули лучину, залезли на
печь, но медведь, войдя в избу, нашел их и убил.
Известен и другой вариант конца сказки. Старик и старуха,
прежде чем залезть на печь, открывают подпол, медведь в потемках падает туда,
и там его убивают.
Можно предполагать, что такое различное окончание сказки
было порождено изменением отношения к зверю, как мстящему существу. Вариант
сказки, заканчиваемый гибелью медведя, привносит в его образ черты
недальновидности. Это вполне отвечает сравнительно поздно сложившемуся в
эпосе представлению о медведе, как звере необычайно могучей силы, но
недогадливом, простодушном, простоватом — недаром медведя легко обманывают и
люди и звери. Именно такого недалекого медведя и обманывает украденная им
девушка в сказке о том, как медведь жениться хотел.
Тема брака со зверем в русских сказках вообще получает
разработку или пародийную или такую, которая отрицает самую возможность этого
брака. Если сказка и повествует о браке зверя и женщины, то только как о
предыстории подвигов героя, завершающейся для зверя трагически. Так, в сказке
говорится, как медведь украл женщину, сделал ее своей женой; у них родился
сын — о его подвигах сказка и рассказывает; сын рос не по дням, а по часам и,
когда вошел в силу, убил медведя-отца и увел к людям свою мать .
Брак зверя с женщиной в сказке в конечном счете теряет
значение самостоятельной темы, превращается в мотивировку особых качеств
героя — необычайной силы, доблести и всего прочего, что выделяет героя среди
обычных людей. Сведение рассказа о браке с божеством к вспомогательной теме
сопровождается заменой его рассказом о чудесном происхождении героя вообще.
Герой оказывается рожденным или в результате непорочного зачатия (например,
девушка взглянула на зверя или погладила его и оттого забеременела), или же он
рождается сам собой (например, делают деревянную куклу, которая оживает), или
же человек рождается зверем, животным (например,, царица съела яблоко,
очистки и зерна бросила за окно, и их съели лошадь и собака; в один день и
час у них родились сыновья, которых стали звать Иван-царевич, Иван кобылий
сын, Иван сукин сын). Иной раз мотив партеногенезиса (непорочного зачатия)
отсутствует, и тогда отдаленным напоминанием о когда-то популярной теме брака
бога-зверя и человека остается немотивированное прозвище героя. Таковы
прозвища Иван-Медвежий сын, Ивапко-Медведко, Ивашко-Мед- вежье ушко и др.
В волшебных сказках в разной форме встречаются отголоски
древних представлений о божественности зверя, от которого может родиться
герой. Но герой этот, как и люди вообще, уже иначе относится к браку с
богом-зверем, и не случайно в русском фольклоре появляется сказка о том, как
девушка перехитрила медведя.
Медведь уносит к себе девушку; она упросила медведя
отнести родителям пирожки, которые она испечет. Девушка напекла пирожков,
сама забралась в корзину, а их положила сверху. Медведь понес корзину с
пирожками в деревню. Дорогой он хотел сесть и съесть пирожок, но девушка из
корзины закричала:
Вижу, вижу.
Не садись под кусток,
Не ешь пирожок.
Медведь удивился: как она далеко, а как хорошо видит. Он
донес корзину с пирожками и с девушкой до деревни, в деревню идти побоялся,
потому что там лаяли злые собаки, поставил корзинку, а сам ушел. Как только
он ушел, девушка выскочила из корзинки и прибежала к родителям.
Человек оказался умнее медведя, перехитрил его.
Представление о божественности зверя исчезает. Вполне понятно, что с
исчезновением представления о божественности зверя по- новому начинает
звучать и самая тема превращения человека в зверя. В религиозном мифе
исчезновение обожествления зверей и смена их богами в образе человека
сказывается в том, что бог-человек использует способность принимать облик
зверя и в таком виде является к вызвавшей его любовь девушке (ср., например,
античные мифы о Зевсе); отзвуки тотемизма сохранены разными религиями, —
напомним, что некоторые полубоги и святые имеют звериную голову или туловище
(ср. античных кентавров, Пана, христианского святого Христофора с головой
собаки и др.).
Сказка совершенно иначе, чем антропоморфный религиозный
миф, разрабатывает унаследованные от прошлого тотемистические предания. В
сказочном эпосе снимается божественность зверя. Принятие человеком звериного
образа оказывается не свойством божества, а результатом колдовства,
чарования, волшебства мудрого человека. Сказка «Мудрая наука» (иначе «Про
Оха») говорит, что отданный в учение к чародею парень проходит мудрую науку и
достигает таких чародейных знаний, такой ловкости превращения в животных и
птиц, что превосходит своего учителя, побеждает и уничтожает его, когда тот пытается
убить своего ловкого ученика. Чарование, уменье колдовством принять звериный
облик свойственно разным сказочным существам лесного, подземного и другого
мира.
Не случайно дочь «Водяного дедушки» («Морского царя»)
Василиса Премудрая обладает даром превращать людей в предметы, в зверей, в
птиц. Сказка рассказывает, что сила чарования может быть использована на
благо—как в сказках о Василисе Премудрой, спасающей от верной гибели Ивана,
которого хочет погубить ее отец; или как в сказке о мудрой науке, где ученик
чародея освобождается от злой власти своего учителя. Но чародейная сила может
быть использована также и во вред людям. Так ею, например, пользуется
жена-волшебница, превращающая мужа в животное или в птицу; только
вмешательство более могущественного кудесника разрушает чары злой колдуньи
(см. сказки о жене-волшебнице).
«Принятие образа зверя» в этой группе сказок выдвигает уже
совсем другую проблематику. Сказка ставит вопрос о знаниях, мудрости,
овладении тайными силами на пользу или во вред человеку. Древние
представления о приобретении могущества путем соединения с божеством здесь
заменяются проблемой этики и морали, вопросами о том, каков должен быть
человек и к чему может привести познание. Человек — герой сказочного эпоса —
выступает в многообразии чувств и качеств. «Герой в облике зверя» в народной
сказке становится заколдованным человеком, освобождаемым от злых чар силой
глубокого человеческого чувства. Таков и царевич-медведь — заколдованный и
живущий в лесу; девичья любовь, разрушая злые чары, возвращает царевичу
человеческий облик (см. этот сюжет в творчестве И. С. Аксакова — «Аленький
цветочек»). Не о божественности образа зверя, а о любви, верности, дружбе, о
качествах, которые позволяют человеку преодолеть любые преграды и победить
все злые силы, рассказывает сказка. Эти новые мотивы появляются в сказках о
всех героях, превращенных злым волшебником в зверей, птиц, пресмыкающихся
(см. сказки о царевне-лягушке, царевиче-лягушке, об уже- супруге женщины, о
Финисте — ясном соколе и др.). Эти сказки утверждают прекрасные человеческие
качества, которые приводят к победе над тьмой и злом.
Сказочный герой, силой чар превращенный в зверя,
значительно отличается от сказочного зверя. В то время как заколдованные
герои силой людских чувств разрушают страшные чары и навсегда уничтожают
обличье зверя, данное человеку, настоящий зверь сказочного эпоса теряет былое
могущество, подвергается осмеянию, попадает впросак. Бог-зверь понимается и
трактуется в сказках как глуповатое животное. Даже лиса в животном эпосе,
изображаемая пронырливой, умной и хитрой, и та гибнет от уловок человека. Что
говорить о медведе, неповоротливом хозяине лесов, получившем имя Михаила
Ивановича Топтыгина! В сказке о «Вершках и корешках» его совместная работа с
человеком приводит к тому, что медведь получает корни пшеницы, ботву репы.
Древний образ божества в сказке в конце концов получает юмористическую
трактовку. В связи с этим уместно вспомнить сформулированное К. Марксом
положение о закономерности исчезновения образов, порожденных верованиями
людей: «Всякая мифология преодолевает, подчиняет и формирует силы природы в
воображении и при помощи воображения; она исчезает, следовательно, с
действительным господством над этими силами природы» .
Образы, проходящие путь от страшных фантастических
существ, воплощавших когда-то непонятные, пугающие человека явления
окружающего мира, до полу комических существ, часто боящихся человека,
побеждаемых человеком, многочисленны в сказках. Не случайно сама Баба-Яга
обрисована двойственно; в одних сказках она — заклятый враг человека, готовая
полакомиться человеческим мясом, — преследует людей, хочет их погубить; в
других сказках она вольно или невольно прислуживает герою или героине,
бессильна что-либо сделать с ними и остается доживать свои дни, спрятавшись в
избушку на курьдх ножках у огненной реки. Так же великаны, некогда пожиравшие
людей, оказываются одураченными человеком, до смерти пугаются его, а иногда
даже принимают человека за «великаноеда» и убегают туда, «где никто и никогда
больше их не видал» (см. сказки типа «Храбрый портняжка»). Святые и бог в
легендах уже перестают распоряжаться судьбой человека; крестьянин обращается
с ними запанибрата, а бывает и так, что избивает провинившегося святого «до
синевицы» (см. «Про праведное красно солнышко» — о Егории Храбром, по вине
которого у крестьянина пропала скотина, «Сорок мучеников» и др.). Особенно
достается в сказках черту. В жанрах легенд и авантюрно-новеллистических
сказок выделяется особый цикл сказок о глупом черте. Черта дурачит хитрый мужик,
а особенно страдает черт от солдата. Вздорная баба наводит на черта такой
страх, что он бежит от нее без оглядки. Так с течением времени начинают
пародироваться образы, некогда воспринимавшиеся как выражение могучих тайных
сил природы, перед лицом которой стоял человек.
|