Человек на четвереньках

     Мистер  Шерлок Холмс всегда придерживался того мнения, что

мне следует опубликовать поразительные факты, связанные с делом

профессора Пресбери, для того хотя бы,  чтобы  раз  и  навсегда

положить  конец  темным  слухам,  которые  лет  двадцать  назад

всколыхнули университет и до сих пор повторялись на все лады  в

лондонских  научных кругах. По тем или иным причинам, однако, я

был долго лишен такой возможности, и  подлинная  история  этого

любопытного  происшествия  так  и оставалась погребенной на дне

сейфа вместе с многими и многими записями о приключениях  моего

друга. И вот мы, наконец, получили разрешение предать гласности

обстоятельства  этого  дела, одного из самых последних, которые

расследовал Холмс перед тем, как оставить практику. Но и теперь

еще, делая их достоянием широкой публики, приходится  соблюдать

известную сдержанность и осмотрительность.

     Как-то  воскресным вечером, в начале сентября 1903 года, я

получил от Холмса характерное для него  лаконическое  послание:

"Сейчас  же  приходите,  если можете. Если не можете, приходите

все равно. Ш. X.".

     У нас с ним в ту пору установились  довольно  своеобразные

отношения.  Он был человек привычек, привычек прочных и глубоко

укоренившихся, и одной из них стал я. Я был где-то в одном ряду

с  его  скрипкой,  крепким  табаком,  его  дочерна   обкуренной

трубкой,   справочниками   и   другими,   быть   может,   более

предосудительными привычками. Там, где  речь  шла  об  активных

действиях  и  ему нужен был товарищ, на выдержку которого можно

более или менее спокойно положиться, моя роль была очевидна. Но

для меня находилось и другое применение: на  мне  он  оттачивал

свой  ум, я как бы подстегивал его мысль. Он любил думать вслух

в моем присутствии. Едва ли можно сказать, что его  рассуждения

были  адресованы  мне  --  многие  из них могли бы с не меньшим

успехом быть обращены к его кровати, -- и тем не менее,  сделав

меня  своей  привычкой, он стал ощущать известную потребность в

том, чтобы я слушал его и вставлял  свои  замечания.  Вероятно,

его раздражали неторопливость и обстоятельность моего мышления,

но  оттого  лишь  ярче  и  стремительней  вспыхивали  догадки и

заключения в его собственном мозгу. Такова  была  моя  скромная

роль в нашем дружеском союзе.

     Прибыв  на Бейкер-стрит, я застал его в глубоком раздумье:

он сидел в своем кресле, нахохлившись, высоко подняв колени,  и

хмурился, посасывая трубку. Ясно было, что он поглощен какой-то

сложной  проблемой. Он знаком пригласил меня сесть в мое старое

кресло и в течение получаса ничем  более  не  обнаруживал,  что

замечает  мое  присутствие.  Затем он вдруг встряхнулся, словно

сбрасывая с себя задумчивость, и с  обычной  своей  иронической

улыбкой  сказал,  что  рад  вновь  приветствовать  меня в доме,

который когда-то был и моим.

     -- Надеюсь, вы извините мне некоторую рассеянность,  милый

Уотсон,  --  продолжал  он.  -- За последние сутки мне сообщили

довольно любопытные факты, которые, в свою очередь,  дали  пищу

для  размышлений  более  общего характера. Я серьезно подумываю

написать небольшую монографию о пользе собак в сыскной работе.

     -- Но позвольте, Холмс, что же тут нового? -- возразил  я.

-- Ищейки, например...

     -- Нет-нет,   Уотсон,  эта  сторона  вопроса,  разумеется,

очевидна. Но есть и другая, куда более тонкая. Вы помните, быть

может, как в том случае, который вы в вашей сенсационной манере

связали с Медными буками, я смог, наблюдая за душевным  складом

ребенка,  вывести  заключение  о  преступных наклонностях его в

высшей степени солидного и положительного родителя?

     -- Да, превосходно помню.

     -- Подобным же образом строится и ход моих  рассуждений  о

собаках. В собаке как бы отражается дух, который царит в семье.

Видели  вы  когда-нибудь  игривого  пса в мрачном семействе или

понурого в счастливом? У  злобных  людей  злые  собаки,  опасен

хозяин -- опасен и пес. Даже смена их настроений может отражать

смену настроений у людей.

     Я покачал головой.

     -- Полноте, Холмс, это уж чуточку притянуто за волосы.

     Он  набил  трубку  и  снова уселся в кресло, пропустив мои

слова мимо ушей.

     -- Практическое применение того, о чем я  сейчас  говорил,

самым  тесным образом связано с проблемой, которую я исследую в

настоящее время. Это, понимаете ли, запутанный клубок, и я  ищу

свободный  конец,  чтобы  ухватиться и распутать всю веревочку.

Одна из возможностей найти его лежит в ответе на вопрос: отчего

овчарка профессора Пресбери, верный пес по кличке Рой,  норовит

искусать хозяина?

     Я  разочарованно  откинулся  на спинку кресла: и по такому

пустяку меня оторвали от работы? Холмс метнул на  меня  быстрый

взгляд.

     -- Все  тот же старый Уотсон! -- произнес он. -- Как вы не

научитесь понимать, что в  основе  серьезнейших  выводов  порой

лежат  сущие  мелочи!  Вот  посудите сами: не странно ли, когда

степенного, пожилого мудреца... вы ведь слыхали,  конечно,  про

знаменитого  Пресбери,  физиолога  из  Кэмфорда?  Так  вот,  не

странно ли, когда такого человека дважды пытается искусать  его

собственная  овчарка,  которая  всегда  была  ему  самым верным

другом? Как вы это объясните?

     -- Собака больна, и только.

     -- Что ж, резонное соображение. Но она больше ни  на  кого

не кидается, да и хозяина, судя по всему, не трогает, кроме как

в   совершенно   особых   случаях.  Любопытно,  Уотсон,  весьма

любопытно. Но вот и звонок  --  видно,  молодой  Беннет  явился

раньше  времени.  Я рассчитывал потолковать с вами подольше, до

того как он придет.

     На лестнице послышались быстрые шаги,  в  дверь  отрывисто

постучали, и секунду спустя новый клиент Холмса уже стоял перед

нами.

     Это был высокий, красивый молодой человек лет тридцати, со

вкусом   одетый,  элегантный,  впрочем,  что-то  в  его  манере

держаться   выдавало   скорей   застенчивость   ученого,    чем

самоуверенность светского человека. Он обменялся рукопожатием с

Холмсом и затем чуть растерянно взглянул на меня.

     -- Дело это очень щепетильное, мистер Холмс, -- сказал он.

-- Не  забудьте,  какими  отношениями  я  связан  с профессором

Пресбери -- как в личной жизни, так и по службе.  Я  решительно

не  считаю  себя  вправе  вести разговор в присутствии третьего

лица.

     -- Не  бойтесь,  мистер  Беннет.  Доктор  Уотсон  --  сама

деликатность,  а кроме того, смею вас уверить, что в таком деле

мне, вероятнее всего, потребуется помощник.

     -- Как вам будет угодно,  мистер  Холмс.  Вы,  несомненно,

поймете, отчего я несколько сдержан в этом вопросе.

     -- Поймете   и   вы,  Уотсон,  когда  я  скажу,  что  этот

джентльмен,  мистер  Джон   Беннет,   работает   у   профессора

ассистентом,  живет  с  ним  под одной крышей и помолвлен с его

единственной дочерью. Нельзя  не  согласиться,  что  знаменитый

ученый имеет все основания рассчитывать на его преданность. Но,

пожалуй,  лучший способ ее доказать -- принять все меры к тому,

чтобы раскрыть эту удивительную тайну.

     -- И я  так  полагаю,  мистер  Холмс.  Я  только  этого  и

добиваюсь. Известно ли доктору Уотсону положение вещей?

     -- Я не успел познакомить его с обстановкой.

     -- Тогда,  быть может, мне стоит еще раз изложить основные

факты, прежде чем говорить о том, что произошло нового?

     -- Я лучше сам, --  сказал  Холмс.  --  Кстати,  проверим,

правильно  ли  я  запомнил  последовательность  событий.  Итак,

Уотсон. Профессор -- человек с европейским именем. В его  жизни

главное  место всегда занимала наука. Репутация его безупречна.

Он вдовец, у него есть дочь по имени  Эдит.  Характер  у  него,

насколько  я  мог  заключить,  решительный и властный, пожалуй,

можно  даже  сказать,  воинственный.  Так  обстояли   дела   до

последнего времени.

     Но  вот  каких-нибудь  несколько  месяцев  назад привычное

течение его жизни было нарушено. Несмотря на свой возраст --  а

профессору шестьдесят один год, -- он сделал предложение дочери

профессора  Морфи,  своего  коллеги  по  кафедре  сравнительной

анатомии, причем все это, как я понимаю, больше  напоминало  не

рассудочное  ухаживание  пожилого человека, а пламенную страсть

юноши. Никто не мог бы выказать себя более  пылким  влюбленным.

Элис  Морфи,  молодая  особа,  о  которой  идет речь, -- девица

весьма достойная,  умна  и  хороша  собой,  так  что  увлечение

профессора вполне понятно. Тем не менее в его собственной семье

к этому отнеслись не слишком одобрительно.

     -- Нам  показалось,  что  все  это  немножко  слишком,  --

вставил наш клиент.

     -- Вот  именно.  Немножко  слишком  бурно  и   не   совсем

естественно.   А   между  тем  профессор  Пресбери  --  человек

состоятельный, и со стороны отца его нареченной  возражений  не

возникло.  У  дочери,  правда, были другие виды: на ее руку уже

имелись претенденты, быть может, не столь завидные с  житейской

точки  зрения, зато более подходящие ей по возрасту. Профессор,

несмотря на свою эксцентричность, судя по всему,  нравился  ей.

Мешало только одно: возраст.

     Примерно   в  это  время  в  налаженной  жизни  профессора

произошло не совсем понятное событие. Он совершил нечто  такое,

чего  никогда не делал прежде: уехал из дому и никому не сказал

куда.

     Пробыв в отсутствии две недели, он  воротился  утомленный,

словно  после  долгой  дороги.  О  том,  где  он побывал, он не

обмолвился ни словом, хотя обычно это был предельно откровенный

человек.

     Случилось так, однако,  что  наш  с  вами  клиент,  мистер

Беннет,  получил  письмо из Праги от одного своего коллеги; тот

писал, что имел удовольствие видеть профессора  Пресбери,  хотя

поговорить  им  не довелось. Только так домашние узнали, где он

был.

     Теперь я подхожу к главному. Начиная  с  этого  времени  с

профессором  произошла  удивительная  перемена.  Окружающих  не

оставляло чувство, что  перед  ними  не  тот,  кого  они  знали

прежде:  на  него  словно нашло какое-то затмение, подавившее в

нем все высокие начала. Интеллект его, впрочем,  не  пострадал.

Его  лекции  были  блистательны,  как  всегда.  Но  в нем самом

постоянно  чувствовалось  что-то  новое,  что-то   недоброе   и

неожиданное.  Его  дочь,  которая  души в нем не чает, всячески

пыталась наладить с ним прежние отношения, заглянуть под маску,

которую он надел на себя. Вы, сэр,  как  я  понимаю,  со  своей

стороны,  делали  то  же  самое,  но  тщетно.  А теперь, мистер

Беннет, расскажите нам сами про эпизод с письмами.

     -- Надо вам сказать, доктор Уотсон, что  у  профессора  не

было  от  меня  секретов.  Будь я ему сын или младший брат, я и

тогда не мог бы пользоваться большим доверием. Ко мне, как  его

секретарю,  попадали  все  поступавшие  на  его  имя  бумага; я

вскрывал и разбирал его письма. Вскоре по его  возвращении  все

это изменилось. Он сказал, что, возможно, будет получать письма

из  Лондона,  помеченные  крестиком  под маркой. Эти письма мне

надлежало откладывать, а читать  их  будет  только  он  сам.  И

действительно,  несколько таких писем прошло через мои руки; на

каждом был лондонский штемпель, и надписаны они  были  почерком

малограмотного  человека.  Быть  может,  профессор и отвечал на

них, но ни ко мне, ни в корзинку, куда  складывается  вся  наша

корреспонденция, они не попадали.

     -- И еще шкатулка, -- напомнил Холмс.

     -- Ах  да,  шкатулка.  Из  своей  поездки профессор привез

маленькую деревянную шкатулочку. Это единственный  предмет,  по

которому можно предположить, что он побывал на континенте: одна

из  этих  оригинальных  резных  вещиц, которые сразу наводят на

мысль о Германии.  Поставил  он  ее  в  шкаф  с  инструментами.

Однажды,  разыскивая  пробирку, я взял шкатулку в руки. К моему

удивлению,  он  очень  рассердился  и  в   самых   несдержанных

выражениях  отчитал меня за излишнее любопытство. Такого раньше

никогда  не  случалось;  я  был  глубоко  задет.  Я   попытался

объяснить,  что  взял  шкатулку  по чистой случайности, но весь

вечер чувствовал на себе его косые взгляды  и  знал,  что  этот

эпизод  не  выходит у него из головы. -- Мистер Беннет вынул из

кармана записную книжечку. -- Это случилось  второго  июля,  --

добавил он.

     -- Вы  просто  образцовый  свидетель, -- заметил Холмс. --

Кое-какие  даты,  которые  вы  у  себя  пометили,   могут   мне

пригодиться.

     -- Методичности,   как  и  всему  прочему,  я  научился  у

профессора. С того момента, как я заметил отклонения от нормы в

его поведении, я понял, что мой долг  разобраться,  что  с  ним

происходит. Итак, у меня туг значится, что в тот же самый день,

второго  июля,  когда  профессор выходил из кабинета в холл, на

него бросился Рой. Такая  же  сцена  повторилась  одиннадцатого

июля и затем, как у меня отмечено, еще раз -- двадцатого. После

этого  собаку  пришлось  изгнать  в  конюшню. Милейший был пес,

ласковый... Впрочем, боюсь, я утомил вас.

     Это было сказано укоризненным тоном, так  как  Холмс  явно

его  не  слушал. Он сидел с застывшим лицом, устремив невидящий

взгляд в потолок. При последних словах он с усилием вернулся  к

действительности.

     -- Интересно!  Крайне интересно, -- пробормотал он. -- Эти

подробности   я   слышу   впервые,   мистер    Беннет.    Ну-с,

первоначальную картину мы восстановили достаточно полно, не так

ли? Но вы упомянули о каких-то новых событиях.

     На  симпатичное,  открытое лицо нашего гостя набежала тень

мрачного воспоминания.

     -- То, о чем я  говорил,  случилось  позавчера  ночью,  --

сказал  он. -- Я лежал в постели, но заснуть не мог. Часа в два

ночи  из  коридора  донеслись  какие-то  приглушенные,  неясные

звуки.  Я  открыл  дверь  и  выглянул наружу. Надо сказать, что

спальня профессора находится в конце коридора...

     -- Число, простите? -- спросил Холмс.

     Рассказчик  был  явно  задет,  что  его   перебили   таким

маловажным вопросом.

     -- Я уже сказал, сэр, что это случилось позапрошлой ночью,

стало быть, четвертого сентября.

     Холмс кивнул и улыбнулся.

     -- Продолжайте, пожалуйста, -- сказал он.

     -- Спальня  профессора  в конце коридора, и, чтобы попасть

на лестницу, ему надо пройти мимо моей двери. Поверьте,  мистер

Холмс,  это  была жуткая сцена. Нервы у меня, кажется, не хуже,

чем у других, но то, что я увидел, ужаснуло  меня.  В  коридоре

было темно, и только против одного окна на полпути лежало пятно

света.  Видно  было, как по направлению ко мне что-то движется,

что-то черное и сгорбленное. Но вот оно внезапно вошло в полосу

света, и я увидел, что это профессор. Он  продвигался  ползком,

мистер  Холмс,  да-да,  ползком!  Точнее, даже на четвереньках,

потому что он опирался не на колени, а на полную ступню,  низко

свесив  голову  между руками. При этом двигался он, казалось, с

легкостью. Я так оцепенел от этого зрелища, что, лишь когда  он

поравнялся  с  моей  дверью, нашел в себе силы шагнуть вперед и

спросить, не нужна ли ему моя помощь. Реакция была  неописуема.

Он   разом   выпрямился,   прорычал   мне   в  лицо  чудовищное

ругательство, метнулся мимо меня и ринулся вниз по лестнице.  Я

прождал не меньше часа, но он все не шел. Видимо, он вернулся к

себе в комнату уже на рассвете.

     -- Ну,  Уотсон,  что вы на это скажете? -- спросил Холмс с

видом патолога, описавшего редкий в его практике случай.

     -- Люмбаго, скорей всего.  Я  знал  больного,  который  во

время  жестокого  приступа был вынужден передвигаться точно так

же,  причем  нетрудно  представить   себе,   как   это   должно

действовать на нервы.

     -- Превосходно, Уотсон! С вами всегда стоишь обеими ногами

на земле.  И все-таки едва ли можно допустить, что это люмбаго:

ведь он тут же смог распрямиться.

     -- Со здоровьем у него как нельзя лучше, -- сказал Беннет.

-- Не помню, чтобы за  эти  годы  он  когда-нибудь  лучше  себя

чувствовал. Вот, мистер Холмс, таковы факты. Это не тот случай,

чтобы можно было обратиться в полицию, а между тем мы буквально

ума  не  приложим,  как  нам  быть;  мы  чувствуем,  что на нас

надвигается какая-то неведомая беда. Эдит --  я  хочу  сказать,

мисс  Пресбери  --  считает,  как  и я, что сидеть сложа руки и

ждать больше невозможно.

     -- Случай,  безусловно,  прелюбопытный   и   заслуживающий

внимания. Ваше мнение, Уотсон?

     -- Как  врач  могу сказать, что это, судя по всему, случай

для психиатра, -- отозвался я. -- Бурное увлечение повлияло  на

мозговую деятельность старого профессора. Поездку за границу он

совершил  в  надежде  исцелиться  от своей страсти. Письма же и

шкатулка, возможно, имеют отношение к личным  делам  совершенно

иного  характера  --  скажем,  получению  долговой расписки или

покупке акций, которые и хранятся в шкатулке.

     -- А овчарка, разумеется,  выражает  свое  неодобрение  по

поводу  этой  финансовой  сделки?  Ну  нет,  Уотсон, здесь дело

обстоит сложнее. И единственное, что я мог бы тут предложить...

     Что именно собирался  предложить  Шерлок  Холмс,  навсегда

осталось  загадкой,  ибо в этот самый миг дверь распахнулась, и

нам  доложили  о  приходе  какой-то  молодой  дамы.  Едва   она

показалась  на  пороге, как мистер Беннет, вскрикнув, вскочил и

бросился к ней с протянутыми руками. Она  тоже  протянула  руки

ему навстречу.

     -- Эдит, милая! Надеюсь, ничего не случилось?

     -- Я  не  могла не поехать за вами. Ах, Джек, как мне было

страшно! Какой ужас быть там одной!

     -- Мистер Холмс, это и есть та молодая особа, о которой  я

вам говорил. Моя невеста.

     -- Мы  уже начали об этом догадываться, правда, Уотсон? --

с  улыбкой  отозвался  Холмс.  --  Насколько  я  понимаю,  мисс

Пресбери,  произошло  что-то новое и вы решили поставить нас об

этом в известность?

     Наша гостья, живая, миловидная девушка  чисто  английского

типа,   ответила   Холмсу  улыбкой,  усаживаясь  возле  мистера

Беннета.

     -- Когда оказалось, что мистера Беннета нет в гостинице, я

сразу подумала, что, наверное, застану его у вас. Он,  конечно,

говорил мне, что хочет к вам обратиться. Скажите, мистер Холмс,

умоляю вас, можно как-нибудь помочь моему бедному отцу?

     -- Надеюсь,  да,  мисс  Пресбери,  хота  в  деле еще много

непонятного. Быть может, что-то прояснится после того,  как  мы

выслушаем вас.

     -- Это произошло вчера ночью, мистер Холмс. Весь день отец

был какой-то  странный.  Я уверена, что временами он просто сам

не помнит, что делает. Живет, как во сне. Вчера как раз выдался

такой день. Человек, с которым я находилась под  одной  крышей,

был  не  мой отец, а кто-то другой. Внешняя оболочка оставалась

та же, но на самом деле это был не он.

     -- Расскажите мне, что случилось.

     -- Ночью меня разбудил неистовый лай собаки.  Бедный  Рой,

его  теперь  держат на цепи у конюшни! Надо вам сказать, что на

ночь я запираю свою комнату, потому что мы все -- вот и Джек...

то есть мистер Беннет  может  подтвердить,  --  живем  с  таким

чувством,  что  над  нами  нависла  опасность.  Моя  комната на

третьем этаже. Случилось так, что жалюзи на моем окне  остались

подняты,  а  ночь  была  лунная.  Я лежала с открытыми глазами,

глядя на освещенный квадрат окна и слушая, как заливается  лаем

собака, и вдруг, к ужасу своему, увидела прямо перед собой лицо

отца.  Знаете,  мистер  Холмс,  я чуть не умерла от изумления и

страха. Да, это было его лицо, прижавшееся к  оконному  стеклу:

он  глядел  на  меня, подняв руку, словно пытаясь открыть окно.

Если бы ему это удалось,  я,  наверное,  сошла  бы  с  ума.  Не

подумайте,   будто  мне  это  померещилось,  мистер  Холмс.  Не

обманывайте себя. Пожалуй, добрых полминуты я  пролежала  не  в

силах  шевельнуться,  глядя  на  это лицо. Затем оно исчезло, и

все-таки я никак, ну никак не могла  заставить  себя  встать  с

кровати и посмотреть, куда оно делось. Так и пролежала до утра,

дрожа  от озноба. За завтраком отец был резок и раздражен, но о

ночном эпизоде даже не заикнулся. Я -- тоже. Я только  выдумала

предлог, чтобы отлучиться в город, и вот я здесь.

     Рассказ  мисс  Пресбери,  судя  по  всему,  глубоко удивил

Холмса.

     -- Вы говорите, милая барышня, что ваша комната на третьем

этаже. Есть в саду большая лестница?

     -- Нет, мистер Холмс, то-то и странно. До  окна  никак  не

достать, и тем не менее он все-таки забрался туда.

     -- И  было  это  пятого сентября, -- сказал Холмс. -- Это,

бесспорно, усложняет дело.

     Теперь настала очередь мисс  Пресбери  сделать  удивленное

лицо.

     -- Вы  уже второй раз заговариваете о датах, мистер Холмс,

-- заметил Беннет. -- Неужели это существенно в данном случае?

     -- Возможно,  и  даже  очень.  Впрочем,  пока  что  я   не

располагаю достаточно полным материалом.

     -- Уж  не  связываете ли вы приступы помрачения рассудка с

фазами луны?

     -- Нет, уверяю вас. Моя мысль работает в  совершенно  ином

направлении.  Вы не могли бы оставить мне вашу записную книжку?

Я бы сверил числа.  Ну,  Уотсон,  по-моему,  наш  с  вами  план

действия  предельно ясен. Эта юная дама сообщила нам -- а на ее

чутье я полагаюсь безусловно, -- что ее отец  почти  не  помнит

того, что происходит с ним в определенные дни. Вот мы и нанесем

ему  визит  под  тем  предлогом, что якобы в один из таких дней

условились с ним о встрече. Он припишет это своей забывчивости.

Ну, а мы, открывая нашу кампанию, сможем для начала  хорошенько

рассмотреть его на короткой дистанции.

     -- Превосходная  мысль! -- сказал мистер Беннет. -- Только

должен предупредить  вас,  что  профессор  бывает  по  временам

вспыльчив и буен.

     Холмс улыбнулся.

     -- И все же есть причины -- притом, если мои предположения

верны,  причины очень веские, -- чтобы мы поехали к нему тотчас

же. Завтра, мистер Беннет, мы, безусловно, будем в Кэмфорде.  В

гостинице "Шахматная Доска", если мне память не изменяет, очень

недурен  портвейн, а постельное белье выше всяких похвал. Право

же,  Уотсон,  наша   судьба   на   ближайшие   несколько   дней

складывается куда как завидно.

     В  понедельник утром мы уже сидели в поезде -- направляясь

в знаменитый университетский городок.  Холмсу,  вольной  птице,

ничего   не  стоило  сняться  с  места,  мне  же  потребовалось

лихорадочно менять свои планы, так как моя практика в то  время

была  весьма порядочна. О деле Холмс заговорил лишь после того,

как мы оставили  чемоданы  в  той  самой  старинной  гостинице,

которую он похвалил накануне.

     -- Я   думаю,  Уотсон,  мы  застанем  профессора  дома.  В

одиннадцать  у  него  лекция,  а  в   перерыве   он,   конечно,

завтракает.

     -- Но как мы объясним наш визит?

     Холмс заглянул в свою записную книжечку.

     -- Один  из приступов беспокойного состояния приходится на

26 августа. Будем исходить из того,  что  в  такие  дни  он  не

вполне  ясно  представляет  себе,  что  делает.  Если мы твердо

скажем, что договорились о приезде заранее, думаю, он  едва  ли

отважится  это  отрицать.  Хватит ли только у вас духу на такое

нахальство?

     -- Риск -- благородное дело.

     -- Браво, Уотсон! Не то стишок для самых маленьких, не  то

поэма  Лонгфелло.  Девиз  фирмы:  "Риск  --  благородное дело".

Какой-нибудь  дружественный  туземец  наверняка   покажет   нам

дорогу.

     И  действительно,  вскоре  один из них, восседая на козлах

щегольского кэба, уже мчал нас мимо  старинных  университетских

зданий  и,  наконец,  свернув  в  аллею, остановился у подъезда

прелестного особняка, окруженного газонами и увитого  пурпурной

глицинией.  Все  говорило о том, что профессор Пресбери живет в

полном комфорте и, даже более того, в роскоши. В тот самый миг,

как мы подъехали к дому, в одном окне  появилась  чья-то  седая

голова  и  глаза  в  больших  роговых  очках  устремили  на нас

пронзительный взгляд из-под косматых бровей. Еще минута,  и  мы

очутились   в  святая  святых  --  в  кабинете,  а  перед  нами

собственной персоной стоял таинственный  ученый,  чьи  странные

выходки  привели  нас  сюда из Лондона. Впрочем, ни его внешний

вид, ни манера держаться не выдавали  и  тени  эксцентричности:

это  был представительный мужчина в сюртуке, высокий, важный, с

крупными чертами лица и полной достоинства осанкой,  отличающей

опытного  лектора.  Замечательнее всего были его глаза: зоркие,

острые и умные, дьявольски умные.

     Он взглянул на наши визитные карточки.

     -- Садитесь, пожалуйста, джентльмены. Чем могу служить?

     Холмс подкупающе улыбнулся.

     -- Именно этот вопрос я собирался задать вам, профессор.

     -- Мне, сэр?

     -- Возможно, произошла какая-то ошибка,  но  мне  передали

через третье лицо, что профессор Пресбери из Кэмфорда нуждается

в моих услугах.

     -- Ах,   вот   как!   --   Мне  почудилось,  что  в  серых

внимательных глазах  профессора  вспыхнул  злобный  огонек.  --

Передали, стало быть? А позвольте спросить, кто именно?

     -- Простите,  профессор, но разговор был конфиденциальный.

Если я и ошибся, беда невелика.  Мне  останется  лишь  принести

свои извинения.

     -- Ну  нет.  Я  не  намерен  так  оставлять  это  дело. Вы

возбудили  мой  интерес.  Можете   вы   привести   какое-нибудь

письменное доказательство в подтверждение ваших слов -- письмо,

телеграмму, записку, наконец?

     -- Нет.

     -- Не  возьмете же вы на себя смелость утверждать, будто я

сам вас вызвал?

     -- Я предпочел бы не отвечать ни на какие вопросы.

     -- Еще бы! -- насмешливо отозвался профессор.  --  Ничего,

на этот-то вопрос легко получить ответ и без вашей помощи.

     Он  повернулся  и  подошел  к  звонку.  На  зов явился наш

лондонский знакомец -- мистер Беннет.

     -- Входите,  мистер  Беннет.  Вот  эти   два   джентльмена

приехали  из  Лондона  в  уверенности,  что их сюда вызвали. Вы

ведаете всей моей корреспонденцией. Значится у  вас  где-нибудь

адресат по имени Холмс?

     -- Нет, сэр, -- вспыхнув, ответил Беннет.

     -- Это   решает  вопрос,  --  отрезал  профессор,  свирепо

воззрившись на моего спутника. --  Ну-с,  сэр,  --  он  подался

вперед всем телом, опершись руками на стол, -- положение у вас,

на мой взгляд, довольно-таки двусмысленное.

     Холмс пожал плечами.

     -- Я  могу  только  еще  раз  извиниться за наше напрасное

вторжение.

     -- Маловато,  мистер  Холмс!  --  пронзительно   взвизгнул

старик,  и его лицо исказилось неописуемой злобой. Он преградил

нам путь к двери, неистово потрясая  кулаками.  --  Сомневаюсь,

чтобы вам удалось так легко выкрутиться!

     С  перекошенным  лицом,  он  в  дикой  ярости гримасничал,

выкрикивая бессвязные угрозы. Я убежден, что  нам  пришлось  бы

пробиваться  к  двери  силой,  если  б не вмешательство мистера

Беннета.

     -- Дорогой профессор,  вспомните  о  вашем  положении!  --

вскричал  он.  -- Подумайте, что будут говорить в университете!

Мистер Холмс  --  человек  известный.  Нельзя  допустить  такую

неучтивость по отношению к нему.

     Наш  не  слишком  гостеприимный  хозяин  хмуро отступил от

двери. Как приятно было вырваться из его дома и снова очутиться

в тиши  тенистой  аллеи!  Холмса  это  происшествие,  казалось,

немало позабавило.

     -- У  нашего  ученого  друга пошаливают нервы, -- произнес

он. -- Быть может, мы и впрямь вторглись к нему чуточку слишком

бесцеремонно,  зато  получили  возможность  вступить  с  ним  в

непосредственный  контакт,  что мне и требовалось. Но погодите,

Уотсон!  Так  и  есть,  он  мчится  в  погоню!  Злодей  еще  не

отступился от нас.

     Слышно  было,  как кто-то бежит вслед за нами, но, к моему

облегчению, вместо грозного  профессора  из-за  поворота  аллеи

показался его ассистент. Переводя дыхание, он остановился возле

нас.

     -- Мне  так  неприятно,  мистер  Холмс! Я хотел извиниться

перед вами.

     -- Зачем, дорогой мой? Для человека моей профессии все это

в порядке вещей.

     -- Я никогда не видел его в таком взвинченном состоянии. С

ним становится просто страшно. Вы понимаете теперь, отчего мы с

его дочерью в такой тревоге? А  между  тем  ум  его  совершенно

ясен.

     -- Слишком   ясен!--  отозвался  Холмс.  --  В  этом-то  и

заключался мой просчет.  Очевидно,  его  память  работает  куда

более  точно,  чем  я  полагал.  Кстати, нельзя ли нам, пока мы

здесь, посмотреть на окно мисс Пресбери?

     Мистер Беннет, раздвигая кусты, вывел нас на такое  место,

откуда особняк был виден сбоку.

     -- Вон оно. Второе слева.

     -- Ого,  до  него  как  будто  и  не  добраться.  Впрочем,

обратите внимание: внизу вьется плющ, а выше торчит водосточная

труба. Как-никак, точка опоры.

     -- Мне бы, честно говоря, не  влезть,  --  заметил  мистер

Беннет.

     -- Вполне  допускаю.  Для любого нормального человека это,

несомненно, была бы опасная затея.

     -- Я вам еще кое-что хотел сказать, мистер Холмс. Я достал

адрес того человека, которому профессор шлет письма  в  Лондон.

Одно  он, по-видимому, отправил сегодня утром, и я списал адрес

с бювара. Недостойный  прием  для  личного  секретаря,  но  что

поделаешь!

     Холмс  пробежал  глазами  бумажку  с  адресом  и спрятал в

карман.

     -- Дорак -- занятное имя! Славянское, как я  понимаю.  Что

ж,  это  --  важное звено. Мы возвращаемся в Лондон сегодня же,

мистер Беннет. Не вижу смысла оставаться. Арестовать профессора

мы не можем: он не совершил  никакого  преступления;  поместить

его под наблюдение тоже нельзя, потому что нельзя доказать, что

он сумасшедший. Действовать пока рано.

     -- Да, но как же быть?

     -- Немножко   терпения,   мистер  Беннет.  События  начнут

назревать в самом скором времени. Либо  я  ничего  не  понимаю,

либо   во   вторник  можно  ждать  кризиса.  В  этот  день  мы,

естественно, будем в Кэмфорде. При всем  том  нельзя  отрицать,

что  обстановка  в  доме  не  из приятных, и если мисс Пресбери

имеет возможность продлить свое отсутствие...

     -- Это нетрудно.

     -- Тогда пусть  побудет  в  Лондоне,  пока  мы  не  сможем

заверить  ее,  что  всякая опасность миновала. Ну, а пока пусть

профессор делает что хочет, не перечьте ему. Лишь бы он  был  в

добром расположении духа, и все обойдется.

     -- Смотрите,  вон  он!  --  испуганно  шепнул Беннет, и мы

увидели из-за ветвей, как в  дверях  дома  показалась  высокая,

осанистая  фигура.  Профессор  стоял,  чуть  подавшись  вперед,

покачивая руками прямо перед собой,  и  озирался  по  сторонам,

поворачивая  голову то вправо, то влево. Его секретарь, помахав

нам на прощание рукой, исчез за деревьями, и вскоре мы увидели,

как он подошел к своему шефу и оба направились в  дом,  горячо,

можно сказать, даже ожесточенно, обсуждая что-то.

     -- Видимо,  почтенный  джентльмен  смекнул  что к чему, --

говорил Холмс по  дороге  в  гостиницу.  --  От  этой  короткой

встречи у меня осталось впечатление, что он человек на редкость

ясного  и  логического  ума.  Вспыльчив, как порох, не спорю, а

впрочем, его можно  понять:  поневоле  вспылишь,  если  к  тебе

приставили  сыщиков,  причем, как ты подозреваешь, не кто иной,

как твои собственные домочадцы. Боюсь,  нашему  Беннету  сейчас

приходится несладко.

     По  пути  Холмс завернул на почту, чтобы отправить кому-то

телеграмму. Ответ пришел вечером, и Холмс протянул его мне.

     "Был на Коммершл-роуд, видел Дорака.  Пожилой  чех,  очень

учтив. Владелец большого универсального магазина.

     Мерсер".

     -- Мерсера  при  вас  еще не было, -- объяснил Холмс. -- Я

ему  поручаю  всякую  черновую  работу.  Важно  было  разузнать

кое-что  про  человека,  с  которым  у  нашего профессора такая

секретная переписка. Он чех -- тут  есть  связь  с  поездкой  в

Прагу.

     -- Слава  Богу,  наконец  у  чего-то с чем-то обнаружилась

связь, -- сказал я. -- Пока  что,  кажется,  перед  нами  целый

набор  необъяснимых  событий, не имеющих ни малейшего отношения

друг к другу. Каким образом, например,  можно  связать  злобный

нрав овчарки с поездкой в Чехию или то и другое -- с человеком,

который ночами разгуливает по коридору на четвереньках? А самое

необъяснимое -- эти ваши даты.

     Холмс  усмехнулся  и  потер руки. Замечу, кстати, что этот

разговор происходил  в  старинном  холле  гостиницы  "Шахматная

Доска"  за  бутылкой  знаменитого  портвейна,  о котором давеча

вспоминал мой друг.

     -- Ну что ж, тогда давайте и  поговорим  прежде  всего  об

этих  датах,  --  произнес  он, сомкнув кончики пальцев с видом

учителя, который обращается к  классу.  --  Из  дневника  этого

милого  молодого  человека  явствует,  что нелады с профессором

начались второго июля и с тех  пор  --  насколько  я  помню,  с

одним-единственным  исключением  --  повторяются  через  каждые

девять дней. Вот и  последний  приступ,  тот,  что  случился  в

пятницу,  падает  на  третье  сентября,  а  предпоследний -- на

двадцать шестое августа. Ясно, что о  простом  совпадении  речи

быть не может.

     Я был вынужден согласиться.

     -- А потому условимся исходить из того, что каждый девятый

день профессор   принимает   какое-то   средство,   оказывающее

кратковременное, но очень сильное действие.  Под  его  влиянием

природная несдержанность профессора усугубляется. Рекомендовали

ему  это  снадобье, когда он был в Праге, теперь же снабжают им

через посредника-чеха из Лондона. Все сходится, Уотсон!

     -- Ну, а собака, а лицо в окне, а человек на четвереньках?

     -- Ничего-ничего, лиха беда -- начало. Не думаю, чтобы  до

вторника произошло что-нибудь новое. А пока что нам остается не

терять  связь  с  нашим другом Беннетом и вкушать тихие радости

этого прелестного городка.

     Утром  к  нам  заглянул  мистер  Беннет,  чтобы   сообщить

последние  новости.  Как  и  предполагав  Холмс,  ему  пришлось

довольно туго. Профессор, хоть и не обвиняя его  прямо  в  том,

что  это  он  подстроил  наш  визит,  разговаривал с ним крайне

грубо,  неприязненно  и  явно  был  глубоко  уязвлен.   Наутро,

впрочем,  он держался как ни в чем не бывало и, по обыкновению,

блистательно прочел лекцию в переполненной аудитории.

     -- Если б не эти странные припадки, -- закончил Беннет, --

я бы сказал, что он никогда еще не был так энергичен и бодр,  а

ум  его  так  светел.  И все же это не он, это все время не тот

человек, которого мы знали.

     -- Я думаю, по крайней мере неделю вам  опасаться  нечего,

-- сказал  Холмс.  -- Я человек занятой, а доктора Уотсона ждут

пациенты. Условимся так: во вторник в это же время  мы  с  вами

встречаемся  здесь, и я более чем уверен, что, прежде чем снова

расстаться, мы будем в  состоянии  обнаружить  и,  быть  может,

устранить  причину  ваших  невзгод. Ну, а пока пишите и держите

нас в курсе событий.

     Вслед за тем я несколько дней не виделся с моим другом, но

в понедельник вечером получил от него  коротенькую  записку,  в

которой  он просил меня встретиться с ним завтра на вокзале. По

дороге в Кэмфорд он рассказал, что там пока все тихо, ничто  не

нарушало  покой  в  профессорском  доме  и  сам хозяин вел себя

вполне нормально. Это подтвердил и мистер  Беннет,  навестивший

нас вечером все в том же номере "Шахматной Доски".

     -- Сегодня он получил от того человека из Лондона письмо и

небольшой  пакет.  Оба  помечены крестиком, и я их не вскрывал.

Больше ничего не было.

     -- Может статься, что и этого  более  чем  достаточно,  --

угрюмо  заметил  Холмс. -- Итак, мистер Беннет, думаю, нынешней

ночью мы добьемся какой-то ясности. Если ход  моих  рассуждений

верен,  у нас будет возможность ускорить развязку, но для этого

необходимо держать  профессора  под  наблюдением.  А  потому  я

рекомендовал  бы  вам  не  спать  и  быть  начеку.  Случись вам

услышать, что он крадется мимо вашей двери,  не  останавливайте

его  и  следуйте  за  ним,  только  как  можно осторожнее. Мы с

доктором Уотсоном будем неподалеку. Кстати, где  хранится  ключ

от той шкатулочки, о которой вы рассказывали?

     -- Профессор носит его на цепочке от часов.

     -- Мне  сдается,  что разгадку нам следует искать именно в

этом направлении. В крайнем случае замок, вероятно, не  так  уж

трудно  взломать.  Есть  там  у  вас  еще  какой-нибудь крепкий

мужчина?

     -- Есть еще Макфейл, наш кучер.

     -- Где он ночует?

     -- В комнате над конюшней.

     -- Возможно, он нам понадобится. Ну-с, делать пока  больше

нечего,  посмотрим, как будут развиваться события. До свидания.

Впрочем, думаю, мы с вами еще увидимся до утра.

     Незадолго до полуночи мы заняли  позицию  в  кустах  прямо

напротив  парадной  двери  профессорского  особняка.  Ночь была

ясная, но  холодная,  и  мы  порадовались,  что  надели  теплые

пальто. Налетел ветерок; по небу, то и дело закрывая серп луны,

заскользили  тучи. Наше бдение оказалось бы весьма унылым, если

б не лихорадочное нетерпение, которым мы были  охвачены,  и  не

уверенность  моего  спутника  в  том,  что  вереница загадочных

событий, овладевших нашими умами, вероятно, скоро кончится.

     -- Если девятидневный цикл  не  будет  нарушен,  профессор

должен  сегодня  предстать  перед нами во всей красе, -- сказал

Холмс. -- Все факты указывают единое  направление:  и  то,  что

профессор начал вести себя странно после поездки в Прагу, и то,

что у него секретная переписка с торговцем-чехом, который живет

в  Лондоне,  но, по-видимому, действует по поручению кого-то из

Праги, и, наконец, то, что как раз сегодня профессор получил от

него посылку. Что именно он принимает и зачем,  пока  еще  выше

нашего  понимания,  но  что все это каким-то образом исходит из

Праги,  не  вызывает  сомнений.   Снадобье   он   принимает   в

соответствии  с  четкими указаниями -- каждый девятый день. Это

обстоятельство как раз и бросилось мне в глаза прежде всего. Но

вот симптомы, которые оно вызывает, -- это нечто поразительное.

Вы обратили внимание, какие у него суставы на пальцах?

     Я вынужден был сознаться, что нет.

     -- Утолщенные,  мозолистые  --  ничего  подобного  в  моей

практике не встречалось. Всегда первым долгом смотрите на руки,

Уотсон.   Затем   на   манжеты,  колени  брюк  и  ботинки.  Да,

прелюбопытные суставы. Такие можно  нажить,  лишь  передвигаясь

на...  --  Холмс осекся и вдруг хлопнул себя ладонью по лбу. --

Ах ты, Господи, Уотсон, что же я был за осел! Трудно  поверить,

но  разгадка именно такова! Все сразу встает на свои места. Как

это я мог не уловить логику событий? И суставы --  суставы  как

ухитрился  проглядеть?  Ну  да,  и  собака!  И  плющ!  Нет, мне

положительно настало время  удалиться  на  маленькую  ферму,  о

которой  я  давно  мечтаю...  Но тихо, Уотсон! Вот и он! Сейчас

сами убедимся.

     Дверь дома медленно отворилась, и мы увидели в  освещенном

проеме  высокую  фигуру  профессора  Пресбери.  Профессор был в

халате. Он стоял на пороге,  чуть  наклонясь  вперед  и  свесив

перед собою руки, как и в прошлый раз.

     Но  вот  он сошел с крыльца, и с ним произошла разительная

перемена. Он опустился на четвереньки и двинулся вперед,  то  и

дело  подскакивая  на  ходу,  словно  от избытка сил и энергии,

прошел таким образом вдоль фасада и повернул за угол.  Едва  он

скрылся,   как   из  двери  выскользнул  Беннет  и,  крадучись,

последовал за ним.

     -- Идем, Уотсон, скорее! -- шепнул Холмс, и  мы,  стараясь

не  шуметь, устремились сквозь кусты к тому месту, откуда видна

была боковая стена особняка, увитая  плющом  и  залитая  светом

молодой луны. Мы ясно разглядели скрюченную фигуру профессора и

вдруг   увидели,   как  он  начал  с  непостижимым  проворством

карабкаться вверх по стене. Он  перелетал  с  ветки  на  ветку,

уверенно  переставляя  ноги,  цепко хватаясь руками, без всякой

видимой цели, просто радуясь переполнявшей его силе.  Полы  его

халата  развевались  в  воздухе,  и  он был похож на гигантскую

летучую мышь, темным квадратом  распластавшуюся  по  освещенной

луной  стене его собственного дома. Вскоре эта забава наскучила

ему, он спустился вниз, перескакивая с ветки  на  ветку,  опять

встал  на четвереньки и все тем же странным способом направился

к конюшне.

     Овчарка уже выскочила на улицу, захлебываясь бешеным лаем,

а завидев хозяина, и вовсе осатанела. Она рвалась с цепи, дрожа

от злобы и возбуждения. Профессор приблизился к ней  и,  присев

на  корточки,  совсем близко, но с таким расчетом, чтобы она не

могла его достать, принялся дразнить ее на все лады. Он собирал

камешки и полными горстями бросал их псу  в  морду,  тыкал  его

палкой,  поднятой  с земли, размахивал руками прямо у разинутой

собачьей пасти -- короче говоря, всячески старался  подстегнуть

и без того неудержимую ярость животного. За все наши похождения

я  не припомню более дикого зрелища, чем эта бесстрастная и еще

не  утратившая  остатков   достоинства   фигура,   по-лягушечьи

припавшая  к  земле  перед  беснующейся, разъяренной овчаркой и

обдуманно, с изощренной жестокостью старающаяся довести  ее  до

еще большего исступления.

     И тут в мгновение ока -- свершилось! Нет, не цепь лопнула:

соскочил  ошейник, рассчитанный на мощную шею ньюфаундленда. Мы

услышали лязг упавшего  металла,  и  в  тот  же  миг  собака  и

человек,  сплетенные  в  тесный  клубок,  покатились  по земле,

первая  --  с  яростным  рыком,  второй  --  с   пронзительным,

неожиданно  визгливым  воплем ужаса. Профессор был буквально на

волосок от гибели.  Рассвирепевшее  животное  вцепилось  ему  в

горло,  глубоко  вонзив  в  него  клыки,  и  профессор  потерял

сознание еще до того, как мы успели подбежать и разнять их. Это

могло бы оказаться опасной процедурой, но присутствия Беннета и

одного его окрика оказалось  довольно,  чтобы  мгновенно  унять

огромного   пса.  На  шум  из  комнаты  над  конюшней  выскочил

заспанный, перепуганный кучер.

     -- Ничего удивительного, -- сказал он, качая головой. -- Я

и раньше видел, что он тут вытворяет. Я так и  знал,  что  рано

или поздно собака до него доберется.

     Роя  снова  посадили  на  цепь,  а профессора мы вчетвером

отнесли к нему в комнату, и Беннет, медик по образованию, помог

мне наложить повязку на его истерзанное горло.  Рана  оказалась

тяжелой:   острые  клыки  едва  не  задели  сонную  артерию,  и

профессор потерял много крови. Через  полчаса  непосредственная

опасность  была  устранена,  я  ввел пострадавшему морфий, и он

погрузился в глубокий сон.

     Теперь, и только теперь, мы смогли взглянуть друг на друга

и обсудить обстановку.

     -- Я  считаю,  что  его  нужно   показать   первоклассному

хирургу, -- сказал я.

     -- Боже  избави!  --  воскликнул  Беннет.  -- Пока об этой

скандальной истории знают  только  домашние,  никто  о  ней  не

проговорится. Стоит слухам просочиться за пределы этого дома, и

пересудам  не будет конца. Нельзя забывать о положении, которое

профессор занимает в университете,  о  том,  что  он  ученый  с

европейским именем, о чувствах его дочери.

     -- Совершенно  справедливо, -- сказал Холмс. -- И я думаю,

теперь, когда у нас не связаны  руки,  мы  вполне  можем  найти

способ   избежать   огласки  и  в  то  же  время  предотвратить

возможность повторения  чего-либо  подобного.  Снимите  ключ  с

цепочки, мистер Беннет. Макфейл посмотрит за больным и даст нам

знать,  если  что-нибудь  случится. Поглядим, что же спрятано в

таинственной шкатулке профессора.

     Оказалось, немногое,  но  и  этого  было  достаточно:  два

флакона,  один  пустой, другой едва початый, шприц да несколько

писем,  нацарапанных  неразборчивым  почерком  иностранца.   По

крестикам  на  конвертах  мы  поняли, что это те самые, которые

запрещалось   вскрывать   секретарю;   все   были   посланы   с

Коммершл-роуд  и  подписаны  "А. Дорак". В одних конвертах были

только сообщения  о  том,  что  профессору  Пресбери  отправлен

очередной флакон с препаратом, в других -- расписки в получении

денег.  Был  здесь  и еще один конверт -- с австрийской маркой,

проштемпелеванный в Праге и надписанный более грамотой рукой.

     -- Вот то, что нам надо! -- вскричал Холмс, выхватывая  из

него письмо.

     "Уважаемый коллега! -- прочли мы. -- После Вашего визита я

много думал о Вашем случае, и хотя в таких обстоятельствах, как

Ваши, имеются особо веские причины прибегнуть к моему средству,

я все   же   настоятельно   рекомендовал   бы   Вам   проявлять

осмотрительность,  так  как  пришел  к  выводу,  что   оно   не

безвредно.

     Возможно,  нам  лучше  было  бы воспользоваться сывороткой

антропоида. Черноголовый хульман, как я уже объяснял  Вам,  был

избран мною лишь потому, что была возможность достать животное,

но ведь хульман передвигается на четырех конечностях и живет на

деревьях,  меж  тем  как антропоиды принадлежат к двуногим и во

всех отношениях стоят ближе к человеку.

     Умоляю  Вас  соблюдать  все  меры  предосторожности,  дабы

избежать  преждевременной  гласности.  У  меня  есть  еще  один

пациент в Англии; наш посредник --  тот  же  Дорак.  Вы  весьма

обяжете меня, присылая Ваши отчеты еженедельно.

     С совершенным почтением, Ваш Г. Ловенштейн".

     Ловенштейн!  При  этом  имени  мне вспомнилось коротенькое

газетное сообщение о каком-то безвестном ученом, который ставит

загадочные  опыты  с  целью  постичь   тайну   омолаживания   и

изготовить   эликсир   жизни.   Ловенштейн,  ученый  из  Праги!

Ловенштейн, который открыл чудо-сыворотку, дарующую людям силу,

и которому другие ученые объявили бойкот за отказ поделиться  с

ними секретом своего открытия!

     В  нескольких  словах  я  рассказал,  что запомнил. Беннет

достал с полки зоологический справочник.

     -- "Хульман,  --  прочел  он.  --   Большая   черноголовая

обезьяна,  обитает на склонах Гималаев, самая крупная и близкая

к человеку из лазающих обезьян". Далее  следуют  многочисленные

подробности. Итак, мистер Холмс, сомнений нет: благодаря вам мы

все-таки обнаружили корень зла.

     -- Истинный   корень   зла,   --  сказал  Холмс,  --  это,

разумеется, запоздалая страсть на склоне лет, внушившая  нашему

пылкому  профессору  мысль,  что  он сможет добиться исполнения

своих желаний, лишь став моложе. Тому,  кто  пробует  поставить

себя   выше  матери-Природы,  нетрудно  скатиться  вниз.  Самый

совершенный представитель рода  человеческого  может  пасть  до

уровня животного, если свернет с прямой дороги, предначертанной

всему сущему. -- Он помолчал, задумчиво разглядывая наполненный

прозрачной жидкостью флакон, который держал в руке. -- Я напишу

этому   человеку,  что  он  совершает  уголовное  преступление,

распространяя  свое  зелье,  и  нам  больше  не  о  чем   будет

тревожиться.  Но  рецидивы  не  исключены. Найдутся другие, они

будут  действовать  искуснее.  Здесь  кроется   опасность   для

человечества,  и очень грозная опасность. Вы только вдумайтесь,

Уотсон: стяжатель, сластолюбец, фат -- каждый  из  них  захочет

продлить  свой  никчемный  век. И только человек одухотворенный

устремится к высшей цели. Это будет противоестественный  отбор!

И  какой  же  зловонной клоакой станет тогда наш бедный мир! --

Внезапно мечтатель  исчез,  вернулся  человек  действия.  Холмс

вскочил  со  стула.  -- Ну, мистер Беннет, я думаю, мы обо всем

поговорили, и разрозненные, казалось  бы,  факты  легко  теперь

связать  воедино. Собака, естественно, почуяла перемену гораздо

раньше вас: на то у нее и тонкий нюх. Не на профессора бросился

Рой -- на обезьяну, и не профессор, а  обезьяна  дразнила  его.

Ну,  а  лазать для обезьяны -- сущее блаженство, и к окну вашей

невесты ее, как я понимаю, привела  чистая  случайность.  Скоро

отходит  лондонский поезд, Уотсон, но я думаю, мы еще успеем до

отъезда выпить чашку чая в гостинице.