Историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей». Том 11

Прометей

—        Ну, орлы, вот так. Начнем, орлы, с азов. Эта штуковина называется самолет. У нее два крыла и хвост. Вот эти колесики называются шасси. Чтоб не скрипели, их каждый день смазывают вазелином.

Он издевался над ними, новый инструктор. Он щурил глаза, опушенные выгоревшими ресницами, поигрывал тоненьким ивовым прутом и в такт словам стучал прутом по аспидно-черным наваксенным сапогам.

—        А вы почему, курсант, хмуритесь? Авиация не любит хмурых людей... Впрочем, она и жориков не любит. В Москве, наверно, богато жориков.

Он не скрывал своей досады. Ему, летчику-инструктору первого класса, придали группу зеленых московских спецшкольников. Спецшкольников! Да еще московских! Сасово, Борисоглебск — и ни одного вылета. Спихнули, стало быть, на него. Кто же они еще, если не «жорики»? А под «жориками» лейтенант подразумевал что-то одному лишь ему понятное — сказывалось, что лейтенант был уроженцем Ростова.

—        «Мы жили в этом городе, дружили в этом городе», —  запел вдруг лейтенант и, неожиданно рассердившись, оборвал: — Чтоб завтра эту песню знать наизусть. Кто не выучит — в полет не пущу.

Песенное получалось у них начало в Батайске. И медицинское. С тревогой переступил Комаров порог санчасти, где снова, в который уже раз, заседала комиссия. «Повернитесь, присядьте, нуте-ка не дышите...» Он только что отправил письмо, в котором сегодня мы читаем такие строки: «А насчет комиссии я решил следующее: проходить буду так, как есть на самом деле. Обманывать не буду». Врач-ушник велел зажать нос и как следует надуться. Володя надулся так, что покраснело лицо, а в глазах запрыгали зайчики. Вот сейчас он услышит окончательный приговор...

—        Отменно, молодой человек, отменно, — неожиданно сказал врач.

Потом был старичок невропатолог, который стучал молоточком по коленной чашечке.

— Мне уже сто раз стучали, — сказал старичку Володя. — А пока стучали — год пропал. Второгодник я, папаша.

«Невропатолог — умный и толковый старикашка. Я поговорил с ним, как с отцом. На душе спокойнее; он убеждал меня, что год не пропал, что вообще время не может пропасть, что этот год обогатил мой жизненный опыт. Советовал больше читать... Надо бы с ним подружиться. У него, я думаю, много книг...

В. Комаров.

Прошел также главной и ушной кабинеты. Все в порядке. Зрение отличное. Даже уши в порядке, хотя я так боялся за них после борисоглебской барокамеры. Остался хирургический кабинет и терапевт. Сомневаюсь насчет селезенки, ведь я болел малярией...»

Успешно пройдя через врачебные кордоны, Володя тем более недоумевает, почему опять-таки не допускают к полетам. Что это за злой рок, в конце концов!

«Я, как есть, второгодник... В средней школе этого не было, а в авиации случилось, и довольно легко. Ребята повесили носы. Многие, среди них Николаев, особенно кричат, поговаривают о техническом училище и демобилизации.

Из десяти человек, проходивших комиссию, двое засыпались у ушника и троим дали перекомиссию. Это только на десять человек, прошедших трех врачей... Так что человек пятнадцать примерно уедут отсюда...»

А тем временем курсанты разучивали песню. Не очень-то разучивалась песня, потому что никто из ребят не предполагал, что до неба на этот раз и в самом деле уже подать рукой...

12 июля их инструктор тихонечко подошел к дверям казармы. Постоял, послушал, заулыбался — разгладился. Из дверей под аккордеонный перелив доносилось:

Мы жили в этом городе, Любили в этом городе...

И вдруг плюнул с досады, услышав припев:

Ростов-город, Ростовнград, И сам черт ему не рад...

Рванул на себя ручку двери. — Смини-ирна-а! — рявкнул   дневальный.

Страшен был в гневе инструктор.

—        Кто из жориков сочинил эту гнусь?

Кто из жориков тронул песню?

Не очень-то смутил курсантов гнев инструктора, изучили уже порядком все его взбрыки-выбрыки. Пересмеиваясь, вытолкнули вперед курсанта Комарова. Глаза у инструктора сделались круглыми. Торопливо заговорил, застегивая и без того застегнутую пуговицу гимнастерки:

—        Курсант     Комаров!     Потрудитесь исправить песню обратно! Я жду, курсант Комаров! Начинайте, пойте...

Дружный смех был ему ответом.

—        Он не умеет, товарищ   лейтенант.

Ему... это... медведь... на ухо... Лучше не надо, товарищ лейтенант.

Инструктор мгновенно овладел собой. Он все-таки понимал толк в розыгрышах и по молодости лет не умел долго сердиться.

— Без слуха скучно жить, курсант Комаров. Назначаю вас завтра в провозной полет. В небе опоем без свидетелей. Дуэтом!

Вот так получилось, что уже следующее свое письмо Комаров начинает своеобразным эпиграфом: «13.07.46 г. Счастливое авиационное число». Цифра 13 останется и потом счастливой в жизни Комарова. На самолете под № 13 он уйдет в первый самостоятельный полет. 13 марта 1954 года ему придет долгожданный вызов в академию. 13 октября 1964 года он проведет в космосе, среди звезд. 13 июля следующего года он узнает, что его кандидатура одобрена для проведения первого испытательного полета на «Союзе-1».

В одном из последних писем Комарова читаем: «Настроение хорошее, бодрое. Вообще чертова дюжина ко мне благосклонна. А сегодня на календаре тринадцатое». Среди читателей вряд ли найдется человек, ни разу в жизни не летавший на самолете. А Комаров, даже надев летную форму, ждал этого дня четыре года. Мы можем сделать вывод, что уже четырехлетнее ожидание было школой выдержки и упорства.

Мы не знаем, правда, как прошел тот первый полет. Уже после гибели Комарова в его квартире на книжной полке я увидел томик Сент-Зкзюпери. Четким карандашом в нем были отмечены весьма характерные строки. Не давнее ли воспоминание, первое и потому самое острое, заставило Комарова вчитаться в них, вновь пережить радость открытия неба и отчеркнуть, чтобы не потерялись?

«Мощные колеса придавили тормозные колодки. Трава, прибитая ветром от винта, как будто течет метров на двадцать позади... Рев мотора попеременно то затихает, то усиливается, наполняя воздух плотной, почти твердой средой, которая смыкается вокруг тела...

Земля натягивается под колесами и мчится, словно приводной ремень. Ангары на краю аэродрома, деревья, затем холмы возвращают горизонт, а сами ускользают». Еще мы знаем из писем Комарова, что у него и в этом первом полете заложило уши. Не так, как в барокамере, не до острой боли, но все-таки заложило. Он скоро привык к этому ощущению и на первых порах старался не обращать на него внимания, терпел боль даже при резкой смене давлений: например, при пикировании, когда она, боль, давала себя знать основа-i тельно. Чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, расскажем, чем окончился в конце концов поединок Комарова с его летным недугом. В 1948 году, когда программа полетов усложнилась и в нее были включены элементы высшего пилотажа, Владимир вынужден был из-за нестерпимой боли обратиться к врачу. Опять же заметим, что он летал, превозмогая недуг, больше года. И наконец решился.

«В зоне уши у меня закладывало всегда. Беспокоился, конечно, и предполагал, что это последствия моего полипа (в носу). Теперь решил, пока есть время, сделать операцию. Оказалось, что у меня так называемый аденоид носоглотки, то есть тот самый детский полип, огрубевший и выросший. Только и всего. Операция пустяковая, длилась всего лишь несколько минут. Операция была 23-го, а сегодня я уже здоров, как бык».

И добавим, до конца своей жизни Комаров больше не жаловался на вестибулярный аппарат. В дальнейшем ему приходилось «пикировать» в барокамере с высоты и десять и двадцать километров, выдерживать учебную «разгерметизацию» космического скафандра, задыхаться в липкой духоте термокамеры. Он выносил все выпавшие на долю его тела «космические» испытания с той же выдержкой, твердостью, терпением, с какой двадцатилетним курсантом, превозмогая пронзительную, сверлящую головную боль, бросал самолет в отвесное безжалостное пике.

Но полеты для курсанта — те же праздники. А еще были будни, армейские, строгие. Был инструктор, не спускавший «жорикам» ни малейшей провинности. Были самоволки и нагоняи от начальства, подъемы по тревоге — словом, была та армейская выучка, без которой, как ни крути, Володя Комаров не был бы тем «окончательным», «готовым», нашим Владимиром Комаровым, знакомым нам по газетным очеркам, по фотографиям, по устным рассказам, по улыбке, по движениям, по манере разговаривать и умению   слушать.

 Батайские письма Владимира Комарова позволяют его устами поведать о жизни и быте курсанта первого года обучения, любимца третьего курсантского батальона Володи «Комарика», то есть позволяют составить своеобразную биохронику будней курсанта.

«В нашем авиагородке сколько угодно следов войны. Общежития, мастерские, ангары — все разбито. Остался каким-то чудом один четырехэтажный дом. Штаб помещается в бараке, мы живем в подремонтированном здании техсклада. А еще раньше жили в предбаннике, выдерживали . карантин. Да, баня здесь хороша. Чистенькая, светлая, вода в неограниченном количестве. Пока мы жили в бане, то купались по три-четыре раза Б день — это обязательно. Наверстали упущенное в Борисоглебске».

«Городок наш чудесный, весь в зелени. Особенно нравится мне главная аллея, которая тянется примерно с километр. Ветки деревьев ее полностью закрывают. Пустая машина кабиной задевает за них. Хорошо в свободное время погулять по ней».

«Столовая здесь меньше, чем в Борисоглебске, но чистая, белая. За столиком сидят по шесть человек. На стол накрывают белую клеенчатую скатерть, ставят соль, перец. Хотя норма и одна, а кормят здесь лучше. Во-первых, вкуснее приготовлена пища и больше. Только вот масло выдают все сразу в завтрак. А с белым мягким хлебом (напоминает московский) это недурно...

Мисок, кружек хватает на всех, так что обслуживают быстро. Одно плохо •— это то, что ложки курсанты носят в карманах, по-солдатски. И вот ходить еще приходится много курсантам, потому что здания разбросаны (это и понятно, много разбитых). Из батальона до столовой метров четыреста, до учебно-летного отдела километр, а может, и больше, до штаба тоже метров четыреста. А с развода идти до караулки километр с лишним. Оапоги здесь быстро разобьешь».

«Такого самолетного класса, как в Борисоглебске, конечно, нет, машины стоят под открытым небом. Мы здесь стали прямо-таки заводными. С самого утра приходится заводить себя. Все переходы, все построения совершаем бегом: здесь нет различий — идем ли на обед, с завтрака или с занятий. Быстрее, быстрее, быстрее! Везде бегаем, личного времени почти что нет. На самоподготовку отводится только два часа. А еще ежедневная чистка оружия...»

«Самое тяжелое время для меня — это вечерний час в постели перед оном. Ложимся около девяти, хотя и чувствуешь усталость, но не спится. В голову лезут мысли о доме, о родителях. Представляю, как трудно им сейчас там, а маме вдвойне. Я писал ей, что перевели  в эскадрилью.

Этого достаточно, чтобы она ежедневно беспокоилась обо мне. О полетах не пишу, думаю, что так лучше».

А тем временем инструктор все внимательнее приглядывался к неторопливому в движениях, лобастому курсанту. Находил в нем инструктор какую-то особенную ясность и бесхитростность, импонировали аккуратность и подтянутость. Не лез курсант Комаров вперед товарищей и ничем вроде бы среди них не выделялся. Однако, странное дело, никогда не терялся в группе курсантов, был своего рода центром, так что и комэску, и инструктору, разговаривая с курсантами, приходилось поневоле обращаться вроде бы как к Комарову. Он не ходил в заводилах, но и не числился в пай-мальчиках. Разве что учебные записи Комарова по неискоренимой аккуратистской привычке были — хоть Еыставляй их на стенд лучших работ...

Однажды в полете инструктору на миг показалось, что заклинило ручку управления. Дернул сильнее — ручка поддалась. На учебных самолетах управление спаренное. Это в другой кабине курсант Комаров в забывчивости положил на ручку ладонь.

Позже инструктор наблюдал, как легко курсант Комаров выбрасывает вверх штангу, равную его весу. Это было тем более удивительно, что с виду в нем не очень-то угадывалась физическая сила. Разве что на спортплощадке, в майке и трусиках, он. выделялся среди курсантов рельефом мышц, налитыми силой плечами, коротким, мощным столбом шеи. Но он неизменно уступал другим курсантам в упражнениях на ловкость, был откровенно неуклюж на волейбольной площадке, на турнике и брусьях, ненавидел кольца и, честно говоря, не питал в то время большой любви к физическим упражнениям, особенно таким, где требовалась точность движений, точная дозировка мышечного усилия.

Это не могло не сказаться на особенностях овладения им летным мастерством. Поначалу все складывалось удивительно удачно. Вслед за 13 июля, «счастливым авиационным числом», наступило 9 июня следующего года — день первого самостоятельного вылета на самолете. Как мы знаем, опять же под номером тринадцать.

«Счастье мне улыбается. Я первым из нашей группы вылетел самостоятельно, мне стали планировать больше полетов. Так сложилось у меня, а вот судьба троих из нашей группы неопределенна. Самостоятельно их не выпускают (не получается посадка), а через день минут по 10—15 дают провозных».

Но вот инструктор стал усложнять полетное задание курсанта Комарова, и Володя со всей самокритичностью признается: «Мои полеты теперь средние. В зоне все получается, кроме переворотов. Хоть я уже и закончил зоны, а перевороты как следует не отработал. Вместо переворота на 180 градусов у меня получается на 270 градусов или «бочка» на планировании. Никак не усвою момента дачи рулей на вывод и постановки их нейтрально. На следующей неделе придется сдавать зачет по технике пилотирования. Я не уверен, что все получится хорошо».

И инструктор был не уверен. Курсанту никак не удавалось «почувствовать» самолет, слиться с ним в едином дыхании. Не хватало чистоты в работе с рулями. Курсант работал с «пере1бором». Если делал «горку», то круче «горки» не придумать, и один раз едва не сорвался в «штопор». На боевом развороте в исполнении курсанта Комарова у инструктора Молодцова темнело в глазах от перегрузки.

—        В бою тебя, конечно, сбить будет

трудно, — рассуждал инструктор. — Но и

ты, извиняй, напасть точно не сможешь.

Чувствуй машину, Володя, чувствуй...

Они незаметно и крепко подружились.. Не раз и не два будет вспоминать потом Комаров своего первого инструктора, будет неизменно щедр на хорошие, от души слова по адресу инструктора. , За внешней грубоватостью лейтенанта легко проглядывалась истовая влюбленность в небо, в скорость, в самолеты. Он не был собственно педагогом, не очень-то искал тропинок к сердцам курсантов, начисто отрицал какие-то там педагогические приемы, но и то, и другое, и третье ему заменяла непосредственность участия во всех курсантских делах. Успех — на двоих, неудачу — на двоих, и как не простить лейтенанту даже грубый педагогический промах, если видишь, чувствуешь, осязаешь, что он переживает твою неудачу куда сильнее, нежели ты ее переживаешь сам?

Часами занимался Володя на тренировке, а инструктор стоял рядом и от досады постанывал:

—        Не так, не так...

Вновь и вновь они уходили в совместный полет. Володя завел особую записную книжечку (в этом весь Комаров), куда аккуратно, неизменным каллиграфическим почерком заносил после полета малейшие свои огрехи («Очэнь помогла мне записная книжечка. Все ошибки записываю в нее, а после полета обязательно просматриваю»).

Нет, он меньше всего полагается на интуицию, на автоматическую оттрениро-ванность движений, которой добивается инструктор. Вернее, ему только этого мало, он (и в этом опять же весь Комаров) должен осознать все свои действия в воздухе, разложить их по полочкам и самым тщательным образом проанализировать. Кто еще, кроме Комарова, мог послать вот такое подробное аналитическое письмо?

«Вначале у меня были действительно эти ошибки: я поздно давал рули на вывод и слишком плавно. Но эти ошибки я быстро исправил, когда мне указал на них инструктор. Но... перевороты все не получались. И только в последнюю зону, когда опять я полетел с инструктором, удалось «охватить» этот переворот. И ошибка моя заключалась в том, что рано ставил рули нейтрально.

Переворот выполняется на скорости 140 км/ч в режиме горполета. Как только установил эту скорость, небольшим движением ручки «на себя» создаешь задир самолету градусов 15—20 — это для того, чтобы Еращение самолета вокруг продольной оси было не со снижением. Затем одновременно «даем» ногу до отказа и ручку по диагонали «на себя» в сторону переворота, самолет начинает переворачиваться. В тот момент, когда он перевернется на 80 градусов, то есть плоскость будет перпендикулярна земле, убираем газ. Когда самолету до положения вверх колесами остается довернуться градусов 30, нужно дать рули «на вывод», то есть противоположную ногу до отказа и ручку по диагонали «от себя» за ногой. Этим мы прекращаем вращение самолета вокруг продольной оси.

Машина стреловидная, тяжелая и замедленно реагирует на отклонение рулей, поэтому она по инерции поворачивается эти оставшиеся 30 градусов и в положении вверх колесами прекращает вращение. Самолет опускает нос, и только тогда нужно поставить рули нейтрально. Самолет начинает пикировать. Бару ручку «на себя», выводим самолет из пикирования и в угле планирования (смотрим по капоту) даем газ.

Моя ошибка была в том, закоренелая ошибка, что я рано ставил рули в нейтральное положение. После дачи рулей на вывод самолет еще не прекращал вращения, а я ставил рули нейтрально, и самолет медленно, снижаясь, продолжал вращение дальше. Вот тебе и «бочка» на планировании. И как только я заметил эту ошибку и стал следить, чтобы не повторять ее, все стало получаться хорошо».

Не забудем, однако, что это была только первая ступень овладения мастерством. Сколько еще записных книжек исчеркает Комаров, сколько еще напишет таких «аналитических» писем! Завидовал ли он, курсантам, которые с моцартовским вдохнове-' нием схватывали и тут же, вслед за инструктором, виртуозно выполняли сложнейшие фигуры? Такие курсанты были, и, наверное, Комаров им завидовал. Но это была творческая зависть, и он преодолевал ее по-своему, по-комаровски. Он схватывал не на лету, не сразу, но зато прочно и навсегда. Он систематически и целеустремленно вкладывал в себя знания, содержал их в себе в образцовом порядке.

Курсанту-вундеркинду стоило из-за погоды не полетать неделю, как перед инструктором вставала задача «втянуть» курсанта, напомнить. Комаров и после месячного перерыва взлетал с прежней уверенностью, выдерживал скорость до километра, а углы разворотов — до долей градусов. Он был «надежным» курсантом, и не случайно, наверное, полеты по новой программе инструкторы начинали с полета Комарова. Он первым вылетел на Ту-2, потом первым вылетел на Яке.

Вспомни, читатель, ты наблюдал эту машину (верткую, стремительную) на воздушных парадах. На ней установлено немало мировых рекордов. В то время ее верткость и стремительность были в новинку. Курсанты восторгались ею, а инструкторы предупреждали:   «Осторожно, ребята, она еще сабе на уме». Где бы затем ни был Комаров, на каких бы марках ни летал, его неизменно тянуло к досаафовским аэродромам, на которых единственно и надолго закрепились эти машины, столь полюбившиеся воздушным акробатам. На Як-11 он провел свой первый учебный воздушный бой, освоил полеты в группе, на Як-11 впервые завис вниз головой в «мертвой петле»...

Беспокоило, однако, больше другое. Академия, высшее образование...

Откуда было знать Комарову, что в будоражащей его голову мысли об академии проявлялась, давала себя знать новая тенденция развития советской авиации? Летчик-инженер! Такого понятия еще не существовало в авиационном лексиконе, но оно уже рождалось с самой логикой стремительного движения авиационной мысли. Уже чертили небо первые реактивные самолеты, один за другим сокрушались рекорды скорости, высоты и дальности. Через год-два советские академии уже выпустят первых экстраспециалистов, на груди которых рядом с академическим значком не-, привычным сочетанием будет сиять значок авиационного аса. Они почти все уйдут в испытатели — эти первые люди, соединившие в себе вершину инженерных знаний и высочайшее летное мастерство. А по их дороге пойдут другие...

Владимир Комаров уже прощупывает эту дорогу: «Мечта об академии разгорается во мне все ярче».

В его размеренной курсантской жизни вроде бы ничего особенного не происходит: занятия, полеты, занятия, полеты. Разве что Володя начинает относиться к1 себе вдумчивей и строже, он на глазах взрослеет.

В курсантской среде Володя слывет пуританином. Что-то давненько он не уходил в самоволку, не ходит и на вечера в курсантский клуб.

«Меня уже не привлекают веселые компании, танцы и все прочее. Не вижу в этом пользы, а потому сижу «дома».

«Был раза два в кино, и больше нет никакого желания. В свободное время читаю, что доставляет мне больше удовольствия, чем кино или фланирование до мозолей на ногах по улицам».

Он с удовольствием бы съездил в Ростов, но таких длительных увольнительных курсантам не дают.

«Ездил в Ростов. Возили с Кузнецовым уголь начальнику санслужбы. Осмотреть город не пришлось, потому что мы были баз увольнительных и всего только часа полтора. Даже искупаться не пришлось, хотя пляж здесь замечательный. Ребята с девчонками примерно моего возраста спокойно идут, о чем-то разговаривают, смеются, а ты сидишь в машине и рад хоть этому».

«Еще раз съездил в Ростов с командиром. Покупали кое-что для офицерского вечера. С утра разъезжали по магазинам, но все же выбрали время сходить в театр. Смотрел «Губернатор провинции». Артисты играли вяло. Зал был пуст».

Пришло новое увлечение — боксом, Достойно внимания, что любому делу, которому отдавался Комаров, он не отдавался слепо и безрассудно. Затратить на что-то драгоценное время? Он должен знать, что это действительно необходимо.

«Боксеры наши готовятся к соревнованиям. Я тоже хочу подзаняться, а то поправляюсь не по дням, а по часам. Мой вес округлился до цифры 70... Каково? Я все удивляюсь, откуда это берется? Прямо хоть сейчас становись генералом, солидность достаточная... При таком положении дел я и решил заняться боксом. Нужно поддерживать себя физически, чтобы окончательно не раскиснуть за зиму. «Деремся», конечно, любя, по-дружески. Достается больше мне, как новичку».

Больше всего Владимира беспокоят письма из дому. Мать тяжело больна, отец тоже похварывает. Что и говорить, им живется несладко. В последний приезд от Владимира не ускользнуло, что относительный достаток на столе в честь приезда, сына дался матери с огромным трудом. Сыновнее сердце сжималось от жалости к ее худеньким плечам, к изможденному болезнью и военной нуждой лицу. Чем он -может помочь семье? Несколькими рублями курсантского довольствия?

"Уже шестой год он учился «на летчика». Не многовато ли? Не слишком ли до-, рого для материнских седин обходится его честолюбивое желание во что бы то ни стало стать летчиком? Он мог бы три года назад легко попасть в техническое училище. Был бы уже лейтенантом, помогал бы семье деньгами... В одном из писем у Комарова вырывается:

«К нам в эскадрилью назначен техником звена лейтенант, выпускник Харьковского училища, тоже бывший спецшкольник. И вот представьте, мне еще два года тянуть солдатскую лямку, а он уже более-менее самостоятельный человек. Я помню; как они старались обмануть комиссию, чтобы попасть в летное училище. Как им хотелось быть асами!»

Чем ближе срок окончания училища, тем сильнее Комаров горит нетерпением. В его письмах появляются подробнейшие перечисления всех задержек (настоящих и мнимых). Появляются потоки раздражения от нелетной погоды, от чьей-то нераспорядительности.

«С весны будем продолжать полеты на «Яках» и сразу же начнем на «Лавочкиных». Все будет зависеть, как и всегда у нас, от бензина, исправной материальной части, погоды, а больше всего от организации полетов».

«Погода стоит — весь месяц летать можно. Но машин на всех еще нет. Как перегонят,, так и начнем летать на всю катушку».

«Летать, как можно больше летать», — говорят нам. Что-что, а к полетам всегда готовы. За уши не оттянешь...»

Цель близка. Один-е'динстенный бро-оак — и он достигнет ее. Надо, во-первых, коль скоро следующей целью стоит академия, окончить училище на «отлично», по первому классу. Во-вторых, не терять времени, находить минуты для занятий по программе вступительных экзаменов. И читать, как можно больше читать. Он не обманулся насчет старичка невропатолога— у врача оказалась богатейшая домашняя библиотека. Да и в клубной курсантской библиотеке кое-что имеется. Так что полный вперед, курсант Комаров!

У него мягкий, ровный, располагающий к себе характер. Курсантское окружение Комарова тех лет и нынче не может припомнить случая, чтобы Володя вспылил;, нагрубил, нахамил, соврал. Он пользуется непререкаемым авторитетом, его честность общепризнана, так что в жарких курсантских дебатах можно было услышать: «Не веришь? Спроси у Комарова». Он не под? лаживается к начальникам, а из*за врожденного неприятия любой несправедливости у многих из них ходит далеко не в любимчиках. Нашумел, например, в училище случай, когда тихий, скромный курсант Комаров вдруг подал На имя генерала весьма энергично написанный рапорт, который разоблачал махинации с продуктами в курсантской столовой. Сколько курсантов дежурили по кухне до него, сколько курсантов «не заметили» недовешенной пайки хлеба и подозрительно тонких ломтиков масла! Шел сорок восьмой год, только-только отменили карточки, питание в училище оставляло желать много лучшего... А тут еще злоупотребления. Не сразу была признана его правота, началось хождение по инстанциям. В одном из писем Комарова находим отголоски этой давней истории: «Получилось, что раз я подал рапорт на имя генерала, значит, не доверяю своим командирам, которые ходят дежурными по столовой, что не знаю устава и т. д.».

В другой раз он имел неосторожность возразить командиру на разборе полетов. Курсант Комаров со свойственной ему педантичностью напомнил, что неделю навад этот же элемент полета другой командир объяснял совсем иначе. «Я лишь хотел уяснить, как же правильно. Я не придал этому случаю никакого значения и забыл о нем. Но командир, оказывается, помнил». И в самом деле, оказывается, что командир расценил это как подрыв авторитета. «Полетели мы с ним на стрельбу по наземным целям... По программе полёта он должен был выполнить стрельбу, а я повторять. После, взлета думаю, что он, как обычно, будет управлять самолетом, я почти что отпустил ручку управления и жду: вот сейчас он возьмет управление на себя. Самолет летит по прямой все дальше. Вдруг слышу в наушниках: «Куда летите?..» Сразу же самолет был буквально перевернут — значит, командир не в себе». Возвратились на аэродром. «Ни за что я получил нагоняй... Здесь же был командир эскадрильи. Начал ругать меня, говорить, что я считаю себя самым умным, а всех остальных дураками... Результат — был отстранен на день от полетов и стал Hepaj дивым курсантом...» И еще из этого же письма: «Обидно, когда тебя не понимают, не понимают твоей честности, откровенности. Не могу я быть хитрым».

Этот случай изрядно обеспокоил Комарова: ведь он поставил себе целью окончить училище с отличной аттестацией. Иначе нечего и мечтать об академии — середнячком-то он училище всегда окончит. Но коль скоро надо применить хитрость, подладиться — нет, на это Комаров не согласен. Но как все-таки медленно тянется время!

«Усиленно работаем в две смены с утра и до позднего вечера... Работаем на самых лучших, современных машинах... Если бы не две неприятности, в результате которых мы лишились двух машин на некоторое время (с ребятами все хорошо, отделались без всяких, царапин), то было бы еще лучше».

Он готовится к отъезду на полевой аэродром, где начнутся последние контрольные полеты. А пока шлифует взлеты и посадки: говорят, комиссия не очень придирается к фигурному пилотажу, считает, что в частях курсанты это наверстают, зато не дает спуску малейшим ошибкам в обычном пилотировании. «Вот я пишу, что закончил «круг», «зоны», и, читая это, все кажется так просто. Но это не так. Сколько переволноваться, пережить пришлось за это время вместе с нашим инструктором...»

Инструктор неизменно отмечает, что курсант Комаров летает уверенно, грамотно. Его ошибки уже скорее исключение из правил, в них появляется элемент случайности.

«Летаю ничего, подходяще. Но вот в полете с командиром эвена я выполнил четвертый разворот. Говоря нашим языком, получил оттяжку. Весь полет выполнил хорошо, а вот на четвертом развороте потерял скорость на 20 км/ч. Увлекся заходом, отлично зашел, даже самому понравилось, а скорость просмотрел. И на выводе вместо 270 допустил 250. При перетягивании ручки на этом развороте можно сделать виток «штопора», из-за которого теряешь в высоте 400—450 м. Принимая во внимание, что 4-й разворот выполняется на высоте 300—350 м, то... вывод ясен, я думаю. Вот за это мне и досталось. Теперь у меня, конечно, внимание на этом развороте распределяется иначе».

«Я вполне уверен в себе. Нужно только немного доработать посадку — иногда допускаю резкие движения ручкой в момент приземления, а нужно плавно «добирать» ручку по мере погашения скорости на пробеге. Ничего. В нескольких полетах отработаем».

Полевой аэродром встретил курсанта Комарова низкими свинцовыми облаками и раскисшей взлетной дорожкой. Шел апрель сорок девятого года. В окаймляющих аэродром лесополосах цвели жерделы (дикий абрикос), над мокрыми пашнями кружились грачи. Шили по-военному, в палатках, ждали улучшения погоды. Руки тосковали по штурвалу. Эта тоска, неясная, томительная, есть первый признак становления летчика. Ее появления ждут у курсанта инструкторы. Наверное, если бы не существовало понятия «нелетная погода», его стоило бы выдумать. Ибо как иначе, кроме как по нетерпению, по тоскливому взгляду на облака, по особому зуду в ладонях узнаешь летчика, почувствуешь летчика?

«Живем в лагере — городе полотняном... Леса здесь нет, дерна тоже, уют и удобство в палатке создать трудно. Живем, можно сказать, в ямах, накрытых брезентом. Пока что сыровато, потому что всю неделю моросил дождь. Он поливал и сверху, и подбирался под кровати. Дождь этот приковал нас к земле — не летали. Но в последние два дня погода улучшилась, солнышко быстро подсушило землю, и сегодня наши ребята уже «подлетывали». А я в наряде, дневальным по лагерю... Зато познакомился с будущим своим инструктором. Суровый дядька, старый школяр, говорить много не любит... Но механики говорят — хороший человек...»

«Хороший человек» после первого же полета нашел, что у курсанта Комарова нет своего «почерка».

—        По-учебному летаете, курсант,  —

сказал инструктор. — И развороты у вас

до того правильные, что противно смот

реть...

Это было что-то новое в преподавании. Уж у кого, как. не у курсанта Комарова, отработана техника пилотирования, кто, как не курсант Комаров, до километра выдерживает заданную скорость и пилотирует чисто, любо-дорого посмотреть.

—        Не вижу я по вашему полету, кур

сант, — продолжал инструктор, — какой

у вас, например, характер. Летать без ха

рактера — все равно что кушать без аппе

тита...

Известно, однако, что аппетит приходит во время еды, а то, что летчики называют своим почеркам, находится в прямой пропорции к количеству налетанных часов. Комаров в последний гад обучения летает много, жадно. Бывали дни, когда он делал подряд семывосемь вылетов. Пропыленный, загорелый, невыразимо  счастливый  близким окончанием училища — таким мы видим Комарова на последней финишной прямой его пути к профессии летчика. Счастливое, незабываемое время. Через несколько секунд после взлета его скоростная машина выскакивала на Аиовское море. До конца своих дней сохранит Комаров это незабываемое юношеское воспоминание: синяя лазурь моря, синяя лазурь неба, и между ними, в прозрачном хрустальном атмосферном столбе купается его самолет. Он летчик, он уже почти летчик! Слышишь, море? Слышишь, голубая лазурь? Ему уже позволено выполнить пару лишних «бочек» — инструктор понимает нетерпение новорожденной души летчика. Он и машина уже близнецы-братья. Ее элероны — продолжение его нервов. Ее мотор — это его собственное сердце. Крепкие нервы и крепкое сердце!

Но почему так долго нет писем из дому? Да, да, конечно, — новый адрес полевой почты... Знакомый лейтенант едет на два дня в Батайск. Не сочтет ли он за труд привезти письма курсанту Комарову? И вот оно в руках, отцовское письмо. Что-то адрес написан неаккуратно. Непохоже такое на отца...

 —       Курсант Комаров! Получите полетное задание на сегодня. Что с вами, курсант Комаров?

...Не дождалась мать сына-летчика...

—        Я сегодня... не могу летать...

Ночь. Степь. Палатка с распахнутыми в ночную прохладу крыльями. Приглушенное тьмой урчание самолетных моторов. С кем облегчить душу? Кому излить горе?..

«Мне очень тяжело сейчас и трудно писать. Умерла мама... Это она мне говорила, чтобы я учился, учился всю жизнь свою, где бы я ни работал. Как трудно было ей дать мне воспитание и образование. В тяжелые гады войны, когда мы с ней остались одни (это до моей поездки в спецшколу), она была готова отдать мне последний кусок хлеба, лишь бы я хорошо занимался, она готова была отказать себе • во всем. Как она ждала и хотела увидеть своего летчика!.. Я хотел и мечтал после окончания училища взять маму с собой, сделать так, чтобы жизнь ее на старости лет была спокойной, счастливой, как только это возможно. И это было бы лишь маленькой благодарностью за все. Как мне мучительно больно за все свои проделки и шалости. Сколько светлых воспоминаний связано с дорогим словом «мама», и какой острой болью в сердце отзываются они, когда ее нет. Я на всю жизнь запомню ее, такую маленькую, с ее мягкими движениями в отъезд из Москвы, когда она в последний раз провожала меня, поцеловала и, сама в слезах, осталась у дверей».

В эту ночь, мучительно лунную и мучительно долгую, мы в последний раз видим Комарова с папиросой. Утром ему выправили отпускные документы. С попутным грузовиком Володя добрался до станции. Взял билет — и вдруг вернул его обратно. Какой смысл ехать, если мать уже похоронили?..

— Курсант Комаров! Ваше полетное задание на сегодня — воздушный бой...

«Противником» летал командир эскадрильи. Они набрали высоту и красиво разошлись параллельными курсами, будто боксеры, приветствующие друг друга, прикосновением перчаток, или фехтовальщики, засвидетельствовавшие уважение друг друга изящным предбоевым пируэтом. На границе зоны, отведенной для боя, Володя выполнил боевой раз'ворот и увидел, что «противник» стремительно уходит в облака. Редкие, пухлые, они не скрывали самолета комэска, но смысл маневра был понятен: получить преимущество высоты. Сейчас комэок переводит бой на вертикаль. Вот его «Лавочкин-7», красиво завалившись на крыло, начал атаку сверху. Володя уходил, наращивая скорость, закладывал глубокие виражи направо и налево, чтобы «противник» не мог догадаться, в какую сторону последует самый главный маневр. Однако в последнюю минуту он почувствовал, что уйти виражом не удастся. Комэск уже навязал бой на вертикалях, и надо его принимать. Бросить самолет в пике? Уйти боевым разворотом? Решение зависит от скорости «противника». Надо ее почувствовать, соотнести с возможностями «JIaB04J кина», а на размышление отпущены буквально доли секунды. Пальцы на ручке управления побелели от напряжения, по щекам катится едкий пот. Пора! Ручку на себя, правую педаль до отказа. На плечи наваливается тяжесть. Рев мотора переходит в басовый ключ, пропеллер вдребезги разносит встретившиеся на пути облака. В верхней точке разворота он переворачивает самолет и, вновь наращивая на снижении потерянную скорость, ищет «противника». Роли переменились. Теперь он преследует, он диктует волю «противнику». Комэск пожинает плоды собственной выучки. Высота, скорость, маневр, огонь — не комэок ли втолковывал курсантам эту основную формулу боя?

«Летаю по последнему разделу обучения — боевое применение. Это самые интересные и практически самые важные полеты для летчика-истребителя. Подробно писать об этом нельзя... Могу лишь сказать, что получается подходяще, хорошо...»

Получалось настолько «подходяще» и «хорошо», что начало внушать серьезное беспокойство. Особенно с той поры, когда Володе однажды предложили вылететь в зону на Ту-2 с новичком курсантом. Уж не присматриваются ли к нему, чтобы оставить затем инструктором?

«По отношению ко мне командиров, даже    очень    больших    командиров,    я чувствую, что эта участь может меня постигнуть».

Такой вариант его совершенно не устраивает. Почему?

«Поступить в академию с инструкторской работы мне, кажется, гораздо труднее, чем из строевой части».

До чего же упорен, до чего же верен поставленной цели этот лобастый, широкий в кости курсант! И вообще он немного странный. Ребята таскают в нагрудном кармане фотографии своих девчонок. Курсант Комаров носит фотографию матери. Он редко подступается к командиру с просьбой об увольнительной, охотно меняется с товарищами днавальсгоом. У него нет в городе знакомой девушки, однако ремень и пуговицы у него всегда начищены до бле-, ска, подворотничок неизменно чист, как будто он только-только собрался в увольнение, кровать застелена безукоризненно, в тумбочке образцовый порядок. Вот только к самодеятельности его так и не удалось приохотить. Зато библиотечный формуляр курсанта Комарова давно разбух от вкладышей.

...Он сдает экзамены один за другим легко, против фамилии Комарова появляется все больше и больше отличных отметок. Контрольные полеты, материальная часть, строевая подготовка...

«Ну, основное закончил. Как будто глыба свалилась с плеч. Так мы ждали этого дня! Не верится, что я уже настоящий летчик! Не представляю, каким я буду офицером, как буду жить и работать».

То, что произошло в последний день экзаменов, совершенно не вяжется с характерам Комарова. Не вяжется настолько, что мы могли бы вообще опустить этот эпизод из описания его жизни, счесть этот эпизод досадным недоразумением, нелепой случайностью. Тем более что командир, когда ему доложили об этом случае, не поверил вначале и переспросил: «Комаров? Что-то непохоже. Вы не спутали?»

Однако в любой случайности есть своя закономерность. В данном случае нам важен не сам по себе этот преходящий эпизод, а отношение к нему Комарова. Детство и взрослость — вот что в нем переплетено тем диалектическим узлом, который ни один человек не минует в пору мужания. Обратите внимание на ту безжалостность, с которой юный Комаров подвергает себя самобичеванию:

«Вчера сдавали последние экзамены: строевую и физподготовку. До этого дня у меня было все хорошо, «тянул» на 1-й разряд. По строевой подготовке тоже получил пятерку. И чтобы быть полностью уверенным в отличном окончании, боясь получить четверку или тройку по физподготовке (ты же знаешь, какой я гимнаст), я попросил одного курсанта сдать за меня... Были   уже   такие   случаи  и проходили успешно, гладко. И на этот раз, кроме меня, было еще двое таких же «умных». Ну и... нас разоблачили. Шум поднялся! Такой случай на государственном экзамене!.. Как глуп я, самый глупый мальчишка. Большей глупости и придумать нельзя. Как зелены мы еще, как молоды! Не умеем мы сначала подумать, а потом делать, не умеем еще...»

Мечта об отличном окончании училища рухнула в один день. Не верится, что спортивный конфуз произошел с тем самым Комаровым, который через десять лет получит три спортивных разряда, который не сможет жить без утренней зарядки, без спортгородка, без ежедневной, и немалой притом, гимнастической нагрузки. Одно за другим шлет он письма, где клеймит себя, винит себя. Себя, и никого больше.

«Да, в порядочного поросенка я вырос. И теперь этого поросенка нужно будет превратить в порядочного человека. Это то, с чего мне нужно заново начинать...»

Что было дальше?

«Вся моя история закончилась благополучно. 15-то числа все классное отделение пересдавало фиэподготовку и строевую. Я физо сдал на «четыре», а по строевой получил пятерку... Когда же приехал из округа председатель госкомиссии, то он не разрешил исправлять оценки. Приказал все оставить прежние   (а там   порядочно троек), а нам троим исправили двойку на тройку. Итак, у меня одна тройка и четверка по дисциплине...»

Если уж четверку по дисциплине мнительный Комаров называет благополучным исходом, то можно представить, каких кар за содеянное он ожидал. Тем более, видно, удивило его написанное командиром «Представление к присвоению звания лейтенанта», в котором комаддир, невзирая на происшествие, дает ему отличную рекомендацию:

«Летную программу усваивает успешно, а приобретенные знания закрепляет прочно. Летать любит, летает смело и уверенно. Государственные экзамены по технике пилотирования и боевому применению сдал с оценкой «отлично». Материальную часть самолета эксплуатирует грамотно...»

Происшествие забыто, как будто его и не было. В самом деле, не омрачать же радость окончания училища о.дним-единствент ным преходящим эпизодам? Он ждал этого дня почти восемь лет. Пятнадцатилетним мальчишкой, надев форму спецшкольника, он начал видеть себя в мечтах летчиком, лейтенантом. Теперь ему двадцать третий год, его выправке тетерь навсегда противопоказано штатское платье, а в характере через добродушие и застенчивость, почти не видные за добродушием и застенчивостью, пробиваются воля, упорство и редкостное самообладание...