Историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей». Том 5

Прометей

Его жизнь «можно уподобить прямой линии, абсолютно сущей в пространстве, но при начертании являющейся предметом спора», так круто замешено в ней легендарное и случайное, хорошее и дурное, высокое и минутное, трудное и пустячное, красивое и резкое. Может быть, именно поэтому «Автобиографическую повесть», вышедшую летом 1932 года в Издательстве писателей в Ленинграде, он сам хотел назвать иронически «Легенда о Грине»2. Повесть кончается 1905 годом. Отсюда до недавнего времени начиналась область предположений, домыслов и легенд.

Грин — псевдоним Александра Степановича Гриневского — был человеком крупным, неожиданным, сложным, со своим, очень гриновским, умением видеть мир. Он знал в жизни большие художественные удачи, и были у него «сечения» 3 (выражение писателя), о которых он не любил вспоминать, — он никогда никому о них не рассказывал.

Был он молчалив,   замкнут, неулыбчив, даже слегка чопорен. Он не любил рассказывать о себе случайным знакомым. «Не люблю пустого залезания в чужую душу. Словно писатель магазинная витрина: пяль все наружу»4. Для того чтобы отделаться от слишком ретивого и докучливого собеседника, Грин нередко прибегал к испытанному приему: с самым серьезным видом рассказывал польщенному слушателю невероятные басни о себе. И это было одной из причин, почему вокруг имени его сплелось кружево громких и достаточно нелепых легенд.

Здесь мы ограничимся жизнью Грина с 1906 по 1910 год, строго следуя документальным данным и неопубликованным воспоминаниям.

Эти менее всего известные годы его жизни наиболее сложны и противоречивы.

23 октября 1905 года верхние камеры севастопольской тюрьмы, забитые политическими, стали быстро пустеть. Гул шагов в коридорах нарастал. Александр Гриневский — «весьма важный революционный деятель из гражданских лиц»5, ухватившись за чугунную решетку окна и подтянувшись, видел, как один за другим заключенные исчезали за воротами, где их радостно встречали жители города.

К полудню тюрьма опустела. В камеру Гриневского вошел надзиратель.

—        На тебя амнистия не распространяется, лично от адмирала Чухнина передали,— сказал он, густо позевывая и нехотя крестя рот.

Едва он вышел, как в незапертую дверь камеры вошли четверо узников.

—        Мы   останемся   с тобой, — сказал один из них, — и выйдем только все вместе.

Гриневский кивком головы поблагодарил товарищей. Он не был уверен, что эта сидячая забастовка изменит решение Чухнина, давно пообещавшего сгноить его в тюрьме.

Но амнистия есть амнистия, и через 24 часа пятеро узников навсегда покинули душную камеру,

Гриневского приютил знакомый учитель. Хозяин вызывал у него раздражение. Много лет спустя Грин писал: «Учитель был краснобай, ничего революционного не делал, а только пугал остальных членов организации тем, что при встречах на улице громко возглашал: «Надо бросить бомбу!», или: «Когда же мы перевешаем всех этих мерзавцев!» 7.

Грин пробыл в Севастополе более месяца. Только однажды он ненадолго отлучился в Одессу — возил оружие. Он видел, как тяжелые крепостные орудия в упор расстреляли крейсер «Очаков». Он лично не был знаком со Шмидтом, но помнил, что на сходках, которые он проводил в Южной бухте и на 42-м хуторе, было немало матросов с «Очакова». Через семнадцать лет Грин написал «Повесть о лейтенанте Шмидте», но она затерялась в недрах частного издательства «Радуга» и до сих пор не найдена.

Грин попросил направить его для работы в Петербург. Ему дали деньги, послали в Москву, где он получил явку в столицу. Никто из комитетчиков не подозревал, что заставляло его торопиться в Петербург. Грин любил.

С Екатериной Александровной Бибергаль, бывшей студенткой Высших женских курсов (Бестужевских), участницей студенческих демонстраций в Петербурге, высланной в апреле 1901 года под гласный надзор полиции в Севастополь 8, Грин познакомился 22 или 23 сентября, когда по поручению ЦК партии эсеров приехал в город, чтобы шире развернуть агитацию среди солдат местного гарнизона и флотских экипажей. Грин рассказывал, что это была женщина редкой красоты 9, энергии и настойчивости. Они полюбили друг друга и решили пожениться. Но 11 ноября 1903 года Грин был арестован 10 В течение, месяца Катя тщательно подготавливала его побег. Он был назначен на 2 часа дня 17 декабря. А 15 декабря Бибергаль неожиданно была выслана этапом в Архангельскую губернию.

Научный сотрудник Симферопольского архива В. Шабанов переслал мне обнаруженный им в фонде прокурорского надзора рапорт начальника севастопольской тюрьмы товарищу прокурора Симферопольского окружного суда. Вот что говорится в этом документе:

«Содержащийся под стражей во вверенной мне тюрьме за ротмистром отдельного корпуса жандармов Васильевым, арестант, именующийся Александром Григорьевым п, покушался 17 сего декабря на побег из тюрьмы при следующих обстоятельствах: гуляя около двух часов дня в тюремном дворе у выхода из тюрьмы под присмотром тюремного надзирателя Дунюшкина, он, проходя по направлению к банному двору, сбросил с себя пальто и быстро пробежал в этот двор к стене ограды, через которую висела веревка, переброшенная через стену неизвестным пособником к побегу его; посредством этой веревки он и пытался бежать, схватив за один конец ее, стал ее тянуть, к себе, вытягивая ее во двор. Но у самой стены был схвачен тюремными надзирателями Дунюшкиным и Лавриновым.

Произведенным осмотром местности покушения на побег оказалось, что часть стены ограды, через которую была переброшена веревка, выходит на глухую местность, проходящую между тюремной оградой с одной стороны и между оградой арестного дома и городской больницы с другой стороны. Веревка эта имеет около 27 аршин длины и около 11% дюйма толщины с узлами через каждые % аршина, и за оградой в той местности, где она была переброшена, поднят лист оберточной бумаги (толстой), в которой она была, очевидно, принесена на место предположенного побега» !2. «Неизвестным пособником» были брат Кати Виктор и его приятель Евгений Синегуб 13.

16 февраля 1905 года Екатерина Бибергаль бежала из архангельской ссылки. В Департамент полиции немедленно были сообщены ее приметы:

«Бибергаль, 25 лет, рост 2 арш. 4,5 вершка, волосы светло-русые, вьющиеся с золотым обрезом (так в тексте. — В. С), брови правильные, дугообразные, русые, снаружи несколько реже, глаза светло-карие, нос прямой, величины умеренной, рот правильно очерченный, зубы все белые, несколько неправильной формы, подбородок круглый, лицо гладкое; особая примета: на левой стороне щеки на горизонте носа в расстоянии почти дюйма небольшое бледно окрашенное пятно» и.

Узнав,   что   Бибергаль   в Петербурге, Грин заторопился в столицу.

Они встретились в декабре 1905 года. Но уже после первой встречи Катя поняла, что перед ней человек, разуверившийся в эсеровской программе и внутренне отошедший от движения, а она не мыслила своей жизни вне его. Произошло несколько тяжелых объяснений, тягостных для обоих. Они расстались навсегда, но Грин часто вспоминал ее. В ранних его рассказах образ Кати Бибергаль мелькает не раз.

В ночь с 31 марта на 1 апреля 1907 года в Петербурге была арестована группа из 28 человек «боевого отряда при Центральном комитете партии социалистов-революционеров» 15.

Бибергаль была осуждена на восемь лет каторжных работ и сослана в Сибирь. Туда, узнав каким-то образом ее адрес, Грин послал ей в 1914 году только что вышедшую в издательстве «Прометей» книгу «Штурман «Четырех ветров».

7 января 1906 года в Петербурге при «ликвидации боевого летучего отряда» 16 эсеров был арестован мещанин местечка Нового Двора Волковышского уезда Гродненской губернии Николай Иванович Мальцев.

Ровно через месяц охранка известила департамент полиции: «...Мальцев показал, что его зовут Александр Степанов Гриневский, он потомственный дворянин, уроженец Вятской губ., дезертировавший в 1902 г. из 213 пех[отного] Оровайского резервного батальона и осужденный приговором севастопольского военно-морского суда... к ссылке на поселение, но в силу высочайшего манифеста был освобожден 24 октября от дальнейшего наказания: на нелегальное положение перешел 10 декабря прошлого года» !7.

Где и когда достал Грин паспорт на имя Мальцева —- пока остается загадкой. Да и арестовали его, в сущности, совершенно случайно — он оказался в зоне облавы. На нелегальное положение Грин перешел потому, что охранка стала хватать подряд всех амнистированных и «особое совещание» без суда и следствия щедро раздавало «ордера на ссылку».

Грина заключили в знаменитую петербургскую тюрьму «Кресты», часто вызывали на допросы, но никаких сведений о явках, о товарищах по партии жандармы так и не получили. На свидания в тюрьму часто приходила сводная сестра Наталья 18.

Вера Павловна Абрамова, в то время активный член нелегального общества помощи заключенным «Синий крест», в неопубликованных     воспоминаниях 19 сообщает:

«Мои отношения с Александром Степановичем начались так же, как они обычно начинались и с другими «женихами». Ко мне на квартиру пришла незнакомая барышня и сказала, что ее сводный брат А. С. Гриневский сидит с января в «Крестах». До сих пор она, Наталья Степановна, сама ходила к нему на свидания и делала передачи, но в мае ей придется уехать в Анапу работать в санатории; она просит меня заменить ее, делать передачи брату и ходить к нему на свидания. Сказала, что адрес мой она узнала в «Кресте».

Я начала хлопотать о разрешении мне свидания с Александром Степановичем, а он — писать мне. Его письма резко отличались от писем других «женихов» и неженихов, писавших мне из тюрем. Почти все жаловались. Но Гриневский писал бодро и остроумно. Письма его меня очень заинтересовали.

В мае выяснилась судьба Александра Степановича. Его приговорили к ссылке в Тобольскую губернию и перевели в пересыльную тюрьму. Наталья Степановна была еще в Петербурге, и потому, когда я получила разрешение на свидание, мы пошли с ней в тюрьму вместе. Это свидание с незнакомым человеком, на днях отправляющимся в далекую ссылку, было для меня очередным делом. Я от него ничего не ожидала. Думала, что этим свиданием окончатся наши отношения с Гриневским, как они кончались с другими «женихами». Однако все кончилось по-иному и, для меня, значительно.

Нас впустили в большое помещение, в котором уже было много народу. Каждый заключенный мог свободно говорить со своими посетителями, так как надзор был слабый.

Надзиратель ходил по середине большого зала, а заключенные со своими гостями сидели на скамейках вдоль стен.

Александр Степанович вышел к нам в потертой пиджачной тройке и синей косоворотке. И этот костюм и лицо А. С. заставили меня подумать, что он интеллигент из рабочих. Разговор не был оживленным, и А. С. и не старался оживить его, а больше присматривался. «Сначала ты мне совсем не понравилась, — рассказывал А. С. впоследствии, — но к концу свидания стала как родная».

Дали звонок расходиться. И тут, когда я подала А. С. руку на прощанье, он притянул меня к себе и крепко поцеловал. До тех пор никто из мужчин, кроме отца и дяди, меня не целовал; поцелуй Гриневского был огромной дерзостью, но вместе с тем и ошеломляющей новостью, событием. Я так сконфузилась и заволновалась, что не помню, как мы с Натальей Степановной вышли из тюрьмы и о чем говорили дорогой.

Вскоре Гриневская уехала, я же, узнав о дне отправки эшелона ссыльных, пришла на вокзал с передачей. К поезду никого из провожающих не допустили, и я передала чайник, кружку и провизию через «сочувствующего» железнодорожника.

Поразительно, как мало иной раз мы сознаем состояние своих чувств. Проводив поезд, я считала, что отъезд этого, почти незнакомого и некрасивого человека ничего для меня не значит. Я не боролась с собой и не рисовалась, а, вероятно, инстинктивно, подсознательно скрывала от себя свое огорчение».

Поезд, увозивший Грина в ссылку, отошел от перрона Николаевского вокзала 15 мая 1906 года. Александра Гриневского сопровождал «ОТКРЫТЫЙ ЛИСТ», в котором сообщалось:

«Приметы:

лета: 25, рост: 2 аршина 7/в вершка (что соответствует 1 метру 76 см), лицо: чистое, глаза: карие, волосы, брови, усы: русые, борода: бреет, нос: умеренный. Особые приметы: не записано».

В графе «По чьему распоряжению и по какой причине пересылается» говорится: «Согласно постановлению господина министра внутренних дел Гриневского выслать в ведение тобольского полицмейстера для водворения под надзор полиции в местности по указанию тобольского губернатора на 4 года, считая срок с 29 марта 1906 г.». Из других глав документа явствует, что арестант «препровождается»   без наручников и что от Петербурга до Москвы ему было выдано 15 копеек «кормовых денег» 20.

В Тюмени, у пересыльной тюрьмы Грин встретил бывшего своего партийного руководителя Наума Бых'овского21. Именно Быховский поручил в 1903 году недавно бежавшему из солдатчины молодому агитатору-пропагандисту, написать прокламацию, прочитав которую он сказал: «Знаешь, Гриневский, мне кажется, что из тебя мог бы выйти писатель». Много позже Грин говорил: «Это было, как откровение, как первая, шквалом налетевшая любовь. Я затрепетал от этих слов, поняв, что это то единственное, что сделало бы меня счастливым, то единственное, к чему не зная, должно быть, с детства стремилось все мое существо.- И сразу же испугался: что я представляю из себя, чтобы сметь думать о писательстве? Что я знаю? Недоучка! Босяк! Но... зерно пало в душу и стало расти. Я нашел свое место в жизни» 22.

Грин попросил у Наума Яковлевича деньги и фальшивый паспорт. Быховский принес и то и другое.

По распоряжению тобольского губернатора Грин был водворен на место жительства в город Туринск. Здесь он с несколькими ссыльными напоил до бесчувствия принявшего их пристава и бежал 23, доехав на телеге (60 верст) до ближайшей железнодорожной станции.

Тобольский губернатор спешно известил о побеге департамент полиции, и вот в циркуляре разыскиваемых лиц, который рассылался по всем губерниям России, под номером 19000 записано:

«ГРИНЕВСКИЙ Александр Степанович, потомственный дворянин, проживал в конце 1905 года в С.-Петербурге по подложному паспорту на имя мещанина местечка Нового Двора Волковышского уезда Гродненской губернии Николая Иванова Мальцева. В 1902 году дезертировал из 213 пехотного резервного батальона. В 1903 году привлекался в Севастополе к судебной ответственности по обвинению в противоправительственной пропаганде среди нижних чинов севастопольской крепостной артиллерии, а в 1904 году в том же деянии среди нижних чинов флота и в 1905 году приговорен севастопольским военно-морским ' судом за преступления, предусмотренные 129, 130 и 131 ст. ст. Угол, улож., к ссылке на поселение, но затем в силу высочайшего указа 21 октября24 1905 года освобожден от определенного ему по судебному приговору наказания. На основании утвержденного 29 марта 1906 года постановления Особого совещания, образованного: согласно ст. 34 Положения о государственной охране, Гриневский за принадлежность к социал-революционной партии был выслан под гласный надзор полиции в отдаленный уезд Тобольской губернии на четыре года и водворен в г. Туринск, откуда по сообщению тобольского губернатора 11 июня 1906 ГОДЕ) бежал.

Сведений о приметах не имеется.

По задержании препроводить в распоряжение тобольского губернатора, уведомив о сем департамент полиции» 25.

Между тем через Самару и Саратов, где были надежные явки, Александр Степанович добрался до Москвы. Сюда в это же время приехал и Быховский, которому по ходатайству одного из членов Государственной думы разрешили два года ссылки вместо Сибири отбыть за границей. Наум Яковлевич сказал Грину, что срочно нужна агитка для распространения в войсках.

— Я вам напишу, — ответил Грин и через несколько дней действительно принес рассказ «Заслуга рядового Пантелеева»2б.

Грину тут же выплатили первый в его жизни гонорар и предложили написать еще рассказ, но он отказался и тотчас уехал в Питер.

«Недели через две, — пишет Вера Павловна, имея в виду время после отъезда Грина в ссылку, — я получила от Александра Степановича письмо. В нем стояла многозначительная фраза: «Я хочу, чтобы Вы стали для меня всем: матерью, сестрой и женой». И больше ничего: ни адреса и никакого конкретного предложения. Да и какое предложение могло бы быть. Ведь Гриневский на несколько лет попал в ссылку1

В начале июня наша семья переехала на дачу в Парголово. Оттуда я часто ездила в Петербург по делам «Креста», в библиотеку и по поручению домашних. Как-то в жаркий день, набегавшись по городу, я поднималась по всегда безлюдной нашей парадной; завернув на последний марш, я с изумлением увидела: на площадке четвертого этажа, у самых наших дверей, сидит Гриневский. Худой, очень загорелый и веселый.

Вошли в квартиру, пили чай и что-то ели... Паспорт у него фальшивый, нет ни денег, ни знакомств, ни заработка. Выходи-' ло, что одна из причин рискованного бегства — я. Это налагало на меня моральные обязательства. Слушая рассказ Александра Степановича, я думала: «Вот и определилась моя судьба: она связана с жизнью этого человека. Разве можно оставить его теперь без поддержки? Ведь из-за меня он сделался нелегальным».

Паспорт, которым снабдил Александра Степановича Н. Я. Быховский, казался ему ненадежным. Он снял было комнату на Зверинской и попросил меня прийти к нему. Ему казалось, что хозяйка подозрительно отнеслась к его паспорту и что за ним следят.

— Надо поскорее выметаться отсюда, помогите мне.

Пошел посмотреть, дома ли хозяйка. Ее не было. Поспешно собрал свои вещи, корзинку, одеяло с подушками. Вместе перетащили поклажу, выбежали на улицу, искали извозчика. На Зверинской извозчика не оказалось. Путь от Зверинской до Провиантской, где нашли извозчика, показался очень длинным. Отвезли вещи на вокзал, сдали на хранение, и А. С. пошел искать себе другую квартиру. По тому, как он благодарил меня за ничтожную помощь, которую я ему оказала, я поняла, как мало он видел к себе раньше участия.

Подозрения Александра Степановича о слежке за ним оказались ложными. Он прожил в Петербурге с месяц без всяких неприятностей. Во второй половине июля А. С. уехал в Вятку 27 к отцу Степану Ев-сеевичу Гриневскому, который служил бухгалтером земской больницы.

Во время пребывания А. С. в Вятке в больнице умер личный почетный гражданин Алексей Мальгинов. Степану Евсеевичу удалось достать паспорт умершего и передать его сыну.' Алексею Мальгинову было 35—36 лет, но никто за все четыре года, которые Александр Степанович прожил по этому паспорту, не заметил несоответствия между годами, обозначенными в паспорте, и возрастом его владельца. Это потому, что А. С. выглядел в те годы много старше своих лет. Но зато позднее он мало менялся.

Суть наших отношений с Александром Степановичем в то время выражена им в рассказе «Сто верст по реке», написанном в 1912 году. Фабула изменена, чтобы заострить переживания героя. Герой повести Нок не политический, а уголовный, беглый каторжник. Пароход, на котором он ехал, спасаясь с каторги, потерпел аварию на пустынной реке, вдали от всякого жилья. Беглец пытается купить лодку, но у него не хватает денег. Гелли, незнакомая до Тех4 пор пассажирка, предлагает Ноку доплатить недостающую сумму с тем, чтобы он взял ее с собой. Нок соглашается, но он зол и груб с девушкой, считая ее помехой. По дороге Нока опознают, и ему грозит опасность. Гелли помогает ему спастись. Вследствие этого отношение Нока к девушке меняется.

«Вы поддержали меня, — сказал Нок, — хорошо, по-человечески поддержали. Та-, кой поддержки я не встречал».

Перед городом, в котором жила Гелли (Зурбаган), Нок ее высаживает. Она дает ему свой адрес, но Нок разрывает бумажку, думая: «...и я к тебе не приду, потому что... о, господи... люблю!»

В Зурбагане Нок бродит голодный и бесприютный, но, вспоминая о Гелли, рассуждает: «Он был бы настоящим преступником, вздумая идти к этой, не виноватой ни в чьей судьбе девушке. За что она должна возиться с бродягой, рискуя сплетнями, допросами, обидой».

Вскоре Нона опознают, за ним погоня. Спасаясь от преследования, Нок вспоминает адрес Гелли. Ни о чем больше не думая, только желая спастись, он несется к дому Гелли, и она его вновь спасает.

27 Сестра Грина Е. С. Маловечкина напомнила в письме к брату 16 марта 1927 года: «Ярко встала в памяти наша встреча и прогулка в загородный сад в Вятке, где ты угощал меня лимонадом, а досужая молва разнесла на другой день по городу, что «вот де Катя Гриневская кутит по загородным ресторанам», а мне, несчастной, и реабилитировать себя нельзя, не выдав тебя». (Воспоминания эти относятся к моменту пребывания Грина в Вятке в конце июля — начале августа 1906 года. — В. С.)

 В такую форму претворились бегство Александра Степановича из ссылки, боязнь быть арестованным в Петербурге и наша встреча с ним на четвертом этаже. Повесть оканчивается словами автора: «Они жили долго и умерли в один день». Это у Грина — формула верной до смерти любви. Казалось бы, в «Сто верст по реке» изображена любовь цельная и счастливая, и, вероятно, не многие замечают, читая повесть, странное окончание мечтаний Нока: «Гелли теперь дома... У нее хорошо, тепло. Там светлые комнаты; отец, сестра, лампа, книги, картины. Милая Гелли! Ты, может быть, думаешь обо мне. Она приглашала меня зайти. Дурак! Я сам буду там, я хочу быть там! Хочу тепла и света, страшно, нестерпимо хочу!.: Не вешай голову, Нок, приходи в город и отыщи ад».

Еще только мечтая о полюбившейся девушке, еще только смутно надеясь найти около нее свет и тепло, Нок уже говорит себе: «приходи в город и отыщи ад». Как это объяснить?  Только  той глубочайшей двойственностью натуры Александра Степановича, которая нацело раскалывала его личность. Он одновременно искал семейной жизни, добивался ее и в то же время тяготился ею, когда она наступала. Одного из героев «Золотой цепи», Санди Пруэля, А. С. называет «диким мустангом среди нервных павлинов». Таким диким мустангом был и сам Александр Степанович. Трудно понять, что было ему нужнее: уют и душевное тепло или ничем не обузданная свобода, позволяющая осуществлять каждую свою малейшую прихоть.

Зимой 1912/13 года Александр Степанович подарил мне хорошо иллюстрированное издание «Королевы Марго» А. Дюма. В ту зиму, как это часто бывало и до ссылки (В. П. имеет в виду архангельскую ссылку 1910—1912 годов. — В. С), мы периодически нуждались. В один из таких периодов пришлось снести букинисту и «Королеву Марго», но заглавный лист с автографом Александра Степановича я вырвала и сохранила.   На нем было  написано:

«Милой моей Гелли, вдохновительнице и покровительнице от сынишки и плутишки Сашии».

В первые месяцы пребывания в Петербурге Грин написал еще один рассказ-агитку «Слон и Моська» 28, но его постигла та же судьба, что и первый рассказ, с той разницей, что на сей раз был рассыпан набор. Впрочем, передадим слово документам, найденным в цензурном комитете:

«Из отзыва старшего инспектора типографий и т[ому] п[одобных] заведений в С.-Петербурге от 17 декабря 1906 года за № 8524 видно, что при наложении ареста на брошюру «Слон и Моська» в типографии Безобразова, где она печаталась, установлено, что означенная брошюра не печаталась, а лишь сделано 8 оттисков для Цензурного комитета. Ни одного экземпляра никому выдано не было, почему брошюра «Слон и Моська» распространения не получила.

При таких условиях нет основания к возбуждению уголовного преследования, а надлежит лишь к сделанным оттискам применить 6 ст. IV отд. Правил 26 апреля 1906 года и уничтожить, если имеются заготовленные принадлежности тиснения этой брошюры» 29.

И еще:

«...согласно сообщению С.-Петербургского градоначальника брошюра А.С.Г. «Слон и Моська» была оттиснута только для представления в С.-Петербургский Цензурный комитет по делам печати и что набор этой брошюры разобран при наложении на нее ареста» 30.

В конце сентября или в начале октября Грин написал третий рассказ — «В Италию», который и был помещен в газете «Биржевые ведомости» 5 декабря. Это был первый легальный рассказ Грина, подписанный крептонимом А. А. — въ. (Наборщик ошибся и набрал «В Италии»),

Когда Александр Степанович принес Александру Измайлову, редактору литературного отдела «Биржевки», второй рассказ, «Апельсины», тот попросил его, если он не хочет подписываться своей фамилией, придумать постоянный псевдоним. В тот день в русской литературе впервые появилась уверенная подпись «А. С. Грин», но писателя Грина еще не было.

Осенью с дачи вернулась семья Веры Павловны, и она сказала отцу, что у нее есть жених. Отец попросил Веру познакомить их. Свидание прошло наедине, в кабинете Павла Егоровича Абрамова, и продолжалось оно минут двадцать. Александр Степанович вышел из кабинета смущенный и почти сразу же ушел. Отец позвал к себе Веру и строго сказал:

— Что это ты выдумала? Связаться с беспаспортным, человеком без образования и без определенных занятий?! Выкинь эту дурь из головы!

Как ни был высок авторитет отца, на этот раз Вера Павловна его не послушалась. Она уже любила «человека без определенных занятий».

Грин уговаривал ее тотчас поселиться вместе, но Вере Павловне не хотелось резко порывать с отцом, кроме того, ее беспокоила материальная сторона дела. Александр Степанович печатался мало, гонорары его были ничтожны. Вера Павловна жила на средства отца, влиятельного чиновника, отнюдь не реакционера, человека прогрессивных взглядов, у которого, к сожалению, слово довольно часто расходилось с делом. Она подрабатывала уроками и все заработанные деньги отдавала Александру' Степановичу — он в них крепко нуждался. Расчетливость и экономность в жизни были не его стихией. Как только Грин получал гонорар, он немедленно бежал покупать Вере подарки: дорогие конфеты, книги, цветы. Иногда в альбом Вере Павловне он вписывал стихи.

Грин-поэт — хотя он опубликовал несколько десятков стихотворений — не может идти ни в какое сравнение с первоклассным рассказчиком, но все же одно стихотворение (из альбома Веры Павловны, которое, на мой взгляд, прекрасный человеческий документ) мне все-таки хочется привести.

Единственный   друг

(Верочке)

В дни боли и скорби, когда тяжело И горек бесцельный досуг, — Как солнечный зайчик, тепло и светло, Приходит единственный друг.

Так мало он хочет... так много дает Сокровищем маленьких рук! Так много приносит любви и забот. Мой милый, единственный друг!

Как дождь, монотонны глухие часы, Безволен и страшен их круг; И все же я счастлив, покуда ко мне Приходит единственный друг.

Быть может, уж скора тень смерти

падет

На мой отцветающий луг, Но к этой постели, заплакав, придет Все тот же единственный друг.

«В течение всего 1906—1907 года, — пишет В. П. Абрамова, — Александр Степанович постоянно настаивал на том, чтобы я переехала жить вместе с ним. Говорил:

— Я буду надоедать тебе, как попугай!

Где-то он узнал, как будет по-французски «Мы должны жить вместе», и постоянно, ломаным языком, твердил мне эту фразу. Давать уроки, как я делала это два года, мне совсем не нравилось. По образованию я была АИМИКОМ. Поэтому осенью 1907 года я поступила в лабораторию Геологического комитета. Она помещалась в Волховском переулке на Васильевском острове, а мы с отцом и бабушкой жили в конце Фурштадской, недалеко от Таврического сада. Оттуда до Волховского переулка расстояние огромное, тем более что в те годы трамваев еще не было и ездить пришлось бы с пересадкой на конках. Благодаря этому мой переезд из родительского дома совершился почти безболезненно. Бабушка, чрезвычайно чувствительная к общественному мнению, могла сказать родным и знакомым, что причина моего отъезда — поступление на службу. Они с - отцом допускают этот переезд, чтобы я не утомлялась.

Поселились мы с Александром Степановичем на 11-й линии Васильевского острова.

Вскоре после переезда я написала отцу, что поселилась с тем самым Гриневским, с которым познакомила его в прошлом году. Отец ответил двумя письмами: мне и Александру Степановичу. Мне он писал, что я опозорила его и что он меня стыдится.

Письмо это глубоко разочаровало меня в отце. Разве был промах в том, что Александр Степанович бежал из ссылки? Да и бежал-то он из-за меня. Побег сделал его нелегальным, и только поэтому нам нельзя было венчаться. И этим-то я опозорила себя и отца? Нет, так мог писать только какой-то благонамеренный мещанин, а не социалист по убеждениям! Я не могла примириться   с таким   расхождением между словами и делом отца и никакого раскаяния не изъявила.

Письмо отца Александру Степановичу было еще жестче. Отец в оскорбительных выражениях обвинял его в том, что он, заведомо зная, что не может жениться, увлек меня из расчета. Почерк отца, я, конечно, знала; оба письма пришли вместе, оба попали в мои руки. Прочитав письмо, адресованное мне, я поняла, что в письме к А. С. ничего хорошего быть не может, и вскрыла его. А потом уничтожила. Так Александр Степанович никогда о нем не узнал. Отец довольно долго ждал ответа от него, потом, наконец, спросил:

—        Что же «твой» ничего мне не отвечает?

—        Я не дала ему твоего письма, уничтожила.

Отец так был поражен неожиданным поворотом дела, что только сказал:

—        Ну, иди.

С тех пор он в течение трех лет не обмолвился и словом об Александре Степановиче и никогда не спросил, как мне живется. Я стала, действительно, отрезанным ломтем, как отец предсказал».

У молодого орленка появилось первое оперение. Он начинал расправлять крылья, готовясь к дальнему полету.

Рассказы, написанные в 1906—1907 годах, Грин решил собрать в книжку. Начинающему автору трудно было найти издателя, но Грин его нашел. Им оказался владелец книжного магазина «Наша жизнь» Котельников. Издатель был скуповат, не хотел заказывать обложку художнику и попросил молодого писателя нарисовать ее самому. У Грина дома был какой-то толстенный фолиант с тиснением и золотым обрезом. Он перевел рисунок тиснения на кальку, потом на картон и отнес издателю.

Когда встал вопрос о названии книги, Грин не захотел идти проторенной тропинкой: выносить название одного из рассказов на обложку. Тогда Вера Павловна предложила:

 — Ты таинственная личность. Как автор — ты А. С. Грин. По паспорту — Алексей Мальгинов, а на самом деле — Александр Гриневский. Даже я не рискую называть тебя Саша, а зову вымышленным именем. Сама я тоже должна скрываться; вот и посвящение твое: «Другу моему Вере», а не жене. Оба мы как будто под шапкой-невидимкой. Назовем так книгу.

Грин охотно согласился.

Конечно, этот рассказ можно принять за забавный случай из жизни писателя, и он вряд ли подходит для Грина, всегда «очень сознательного» 31 в творчестве. Но дело в том, что выдумка Веры Павловны неожиданно и точно охарактеризовала книгу, которая глубоко психологична и вскрывает пласты жизни, лежащие не на поверхности.

Грин вернулся расстроенный: кто-то сказал ему, что обложка похожа на обертку для мыла. Рассказывают, что он взял книжку с досадой, а потом отложил ее с видом человека, сделавшего не свое дело.

Пока книга печаталась, он уже перерос ее.

Энциклопедия «Гранат» сообщает, что «Шапка-невидимка» вышла в количестве 200 экземпляров, но тираж был конфискован 32. Между тем в делах цензурного комитета не удалось обнаружить документов, подтверждающих арест книги, хотя ничего неожиданного в этом бы не было. Еще в июле 1907 года был арестован петербургским цензурным комитетом шестой номер журнала «Трудовой путь» с рассказом Грина «Ночь» (рассказ вошел в «Шапку-невидимку» под названием «Подземное»). Цензор писал о рассказе: «Действующими лицами в нем являются члены одного из провинциальных комитетов партии социалистов-революционеров, а предметом — совершаемые революционерами убийства политических агентов. При этом рассказ ведется в таком тоне, что не может быть никакого сомнения в намерении автора представить убийц-революционеров лицами безукоризненной честности и высокого героизма, а агентов полиции — трусами и негодяями, вполне достойными постигшей их участи» 33.

Грин свел знакомство со многими петербургскими литераторами. Теперь он часто пропадал вечерами.

Петр Пильский, приятель Грина и Куприна, талантливый критик34, подарив Грину сборник рассказов, написал в посвящении: «Александру Грину в благодарность за его рассказы об иной жизни и прекрасных душах и на память о наших проказах, фокусах и всякой чепухе» 35.

Грина часто видели в компании Куприна. Они сидели вдвоем среди шумной, галдящей литературной братии, ежеминутно поднимающей тосты, и о чем-то тихо беседовали. Куприна Грин любил, всегда отзывался о нем с восхищением, рассказывал, что именно он открыл ему глаза на особенность его дарования, на «романтический накал». «Люблю этого человека во всех его проявлениях. Много он дал мне, молодому начинающему писателю, во время наших частых застольных бесед»

Позже, когда Грин вернулся из архангельской ссылки, Куприн сказал ему: «Люблю тебя, Саша, за золотой талант твой и равнодушие к славе».

В конце 1908 года Грин написал рассказ «Остров Рено»37, новеллу «романтического накала», о человеке, восставшем против мира обыденности, рутины и злобы и погибшем в неравной борьбе. Но не мотив смерти пронизывает новеллу, а любовь к миру, яркость и праздничность жизни.

Грина заметили.

О нем заговорили.

«Совместная жизнь, — вспоминает Вера Павловна, — показалась мне сначала идиллией. Утром я уходила в лабораторию, а в час возвращалась домой завтракать. Александр Степанович радостно встречал меня и даже приготовлял к моему приходу какую-нибудь еду. Потом я опять уходила в лабораторию, а по окончании мы шли куда-нибудь вместе обедать. Было похоже на семейную жизнь. Но эта идиллия очень скоро кончилась. Александр Степанович за год своего пребывания в Петербурге сошелся с литературной богемой.

Я зарабатывала хорошо, но получала по счетам, сдельно. Достаточно было мелкой неудачи в работе, чтобы ее пришлось начинать заново, и получка откладывалась. У Александра Степановича с заработком было хуже, получки были меньше и реже. Все-таки можно было бы жить сносно, будь возможность рассчитывать средства, но ее не было. И я была бесхозяйственна и непрактична, и А. С. всякую попытку к экономии называл мещанством и сердито ей сопротивлялся.

Жизнь наша слагалась из таких периодов: получка, отдача долгов, выкуп заложенных вещей и покупка самого необходимого. Если деньги получал А. С, он приходил домой с конфетами или цветами, но очень скоро,  через час-полтора, исчезал, пропадая сутки или двое, и возвращался домой больной, разбитый, без гроша. А питаться и платить за квартиру надо было. Если и мои деньги кончались, то приходилось закладывать ценные вещицы, подаренные мне отцом, и даже носильные вещи. Продали и золотую медаль — награду при окончании мною гимназии.

В периоды безденежья Александр Степанович впадал в тоску, не знал, чем себя занять, и делался раздражительным. Потом брал себя в руки и садился писать. Если тема не находилась, он говорил шутя:

— Надо принять слабительное. Это значило, что надо начитаться вдоволь таких книг, в которых можно было бы найти занимательную фабулу, нравящегося героя, описание местности или просто какую-нибудь мелочь вроде звучного или эксцентричного имени; такие книги давали толчок воображению, вдохновляли и помогали найти героя и тему. Когда зарядка от прочитанных книг была получена, А. С. садился писать. В те годы, когда мы жили вместе, Александр Степанович был молод, мозг его был свеж, и писалось ему легко. В два-три приема рассказ бывал окончен. А. С. читал его мне, диктовал для переписки набело. Наступали тихие, хорошие часы. В такие вечера я мучительно задумывалась над вопросом: что же за человек Александр Степанович? Мне, в то время молодой и совсем не знающей людей, нелегко было в нем разобраться. Его исключительная расколотость, несовместимость двух его ликов: человека частной жизни — Гриневского и творца — Грина, била в глаза, но невозможно было понять ее, примириться с ней».

Откройте почти любую статью о Грине. Каждый критик считает своим долгом сообщить, что Грин был одним из лучших мастеров сюжета. Непростительная наивность. По-настоящему новых, свежих сюжетов у Грина не так уж много. В сюжетах Грин, как, правило, очень книжен, даже банален. Совсем другое дело — выдумка. Здесь Грин стоит рядом с такими гигантами, как Эдгар По, Гоголь, Амбруаз Бирс, Лондон, но об этом писал еще Ю. Олеша .

В марте 1910 года в издательстве «Земля» вышла вторая книга Грина. Страницы газет и журналов запестрели восторженными отзывами. О книге писали как о явлении, молодому писателю прочили большое будущее.

Брат поэта Леонида Андрусона, ближайшего друга Грина, Владимир Андрусон работал недалеко от Петербурга, под Веймар-ном в колонии прокаженных. Писатель договорился с ним, что проживет месяц в колонии. Грин считал, что временами ему нужны сильные, свежие впечатления, он уставал от богемы. Город действовал на него расслабляюще.

После возвращения из архангельской ссылки в гостях у Куприна, в Гатчине, в «Зеленом домике», Грин рассказал, что ему хотелось заглянуть во внутренний мир людей, обреченных на гниение заживо.

— Скажу откровенно, первое время меня охватывало жуткое чувство, когда я слышал за окном непринужденный хохот и шутки этих людей, кстати сказать, готовых смеяться и шутить по любому поводу. Они словно наверстывали краткость пребывания своего на этом свете, уплотняя минуты счастливого забвения. При этом я, как ни прислушивался, ни разу не почувствовал даже намека на фальшь или наигранную браваду. Вывод был таков: очевидно, бывает и так, что от самого человека зависит испытывать счастье или горе; научись только так или иначе настраивать свое воображение... Я глядел на провалившиеся носы, на гноящиеся глаза, на лбы, покрытые зловещей коростой, и внутренне восторгался силой духа, которая позволяла этим людям петь веселые песни, выращивать прекрасные цветы и даже писать лирические стихи... Для меня долго оставалось непонятным такое их состояние. Казалось, что мысль о мучительной гибели все время должна маячить перед их сознанием. Кое-что я понял, когда еще раз прочитал «Живые мощи» Тургенева. Критики обслюнявили этот рассказ жалостливыми причитаниями. А я думаю, что жить на белом свете вне лепрозория не менее страшно, а может быть, даже страшнее, чем среди прокаженных

6 августа из петербургского отделения по охране общественной безопасности и порядка в столице тобольскому губернатору с грифом «Секретно» было послано письмо.

«27-го минувшего июля, — говорилось в нем, — в Петербурге по 6-й линии Васильевского острова, дом № 1, кв. 33, арестован неизвестный, проживающий по чужому паспорту на имя личного почетного гражданина Алексея Алексеевича Мальгинова.

Задержанный при допросе в охранном отделении показал, что в действительности он есть Александр Степанович] Гриневский, скрывшийся с. места высылки из тобольской губернии, где он состоял под гласным надзором полиции.

Сообщая об изложенном, присовокупляю, что Гриневский, за прошивание по чужому паспорту, мною подвергнут 3-месячному аресту при полиции, по отбытии срока какового будет препровожден в распоряжение  Вашего  превосходительства» 40.

Вера Павловна в июле была в Кисловодске. Она вернулась в Петербург через несколько дней после ареста Грина. Она пишет: «Вернувшись в Петербург и подъехав к дому, в котором жила, я оставила вещи на пролетке и пошла за дворником. Обычно приветливый и разговорчивый парень взглянул на меня исподлобья, молча пошел за вещами и молча втащил их наверх. Кухарка, открывшая дверь, тотчас метнулась к хозяйке. Я подошла к дверям комнаты Александра Степановича, она оказалась запертой; на стук никто не ответил. Вышла хозяйка меблированных комнат и объяснила мне, что три дня назад А. С. был арестован. Он, как это часто случалось, дня два пропадал из дому. Агенты охранного отделения посадили дворников в засаду, а сами дежурили во дворе. Когда А. С. вошел на лестницу, дворники схватили его. Сделали обыск, но ничего незаконного не нашли.

Рассказ этот ошеломил меня. Теперь, много лет спустя, трудно понять то оптимистическое легкомыслие, которое владело в одинаковой мере и Александром Степановичем и мной в те четыре года, которые он прожил по чужому паспорту. Паспорт был подлинный, не фальшивый, но ведь его бывший владелец умер, и то, что А. С. не Мальгинов, всегда могло раскрыться. (Как удалось установить, Грина выдал один из его приятелей, А. И. Котылев, которому он как-то неосторожно рассказал о своем нелегальном положении. — В. С.) Тем не менее у нас с А. С. за все эти четыре года не было ни одного  разговора  о  его возможном аресте и новой ссылке. Мы никогда ни о чем не уславливались, никогда не обсуждали, что каждый из нас должен сделать в случае катастрофы. Думаю, что тут имело значение не только наше, действительно существовавшее легкомыслие, но и то глубокое доверие, которое мы бессознательно питали друг к другу. Я не сомневалась, что он на мне женится, а, он — что я поеду за ним в ссылку. Катастрофа произошла совершенно неожиданно. Хозяйка меблированных комнат сказала, что и обо мне спрашивали, что, мол, и за мной придут: Временно я поддалась панике. Уничтожила все письма, среди которых было много писем отца и Александра Степановича. Потом я об этом горько жалела. Но паника скоро кончилась».

Вера Павловна узнала, что сразу после первого допроса Грин подал заявление с просьбой разрешить ему венчаться. Но для бракосочетания нужен был паспорт. Дочь действительного статского советника Вера Павловна Абрамова обратилась в департамент полиции:

«Прошу разъяснить мне, где находится паспорт жениха моего дворянина Александра Степановича Гриневского, находящегося в Спасской части. Нам разрешено бракосочетание, но из-за паспорта выходит задержка. Нельзя ли выдать временное удостоверение? А. С. Гриневский был сослан административно в мае 1906 года в г. Туринск Тобольской губ. и оттуда бежал; в Петербурге жил под чужим именем. Покорнейше прошу разъяснить, куда надо обратиться за паспортом» 4I.

На обратной стороне «заявления» делопроизводитель ответил:

«О личных документах Гриневского в департаменте] полиции сведений не имеется, так как он в 1906 году был выслан из Спбурга (то есть С.-Петербурга. — В. С), то с просьбой о розыскании документов следует обратиться к Спбургскому градоначальнику».

Вере Павловне предстояли долгие мытарства «по инстанциям».

Первые несколько дней Грин провел в доме предварительного заключения на Шпалерной улице. Отсюда он написал Леониду Андрееву:

«Глубокоуважаемый Леонид Николаевич.

К сожалению, меня арестовали, и я лишен пока возможности узнать содержание Вашего письма43. Будьте добры, не откажите в случае успешности переговоров Ваших с «Просвещением» свести представителя этого издательства с моей женой для выяснения взаимных пожеланий. Адрес ее — В. Остров, 6-я линия, Вере Павловне Абрамовой.

Если же ничего не выйдет — благодарю Вас за участие, которое приняли Вы в этом деле.

Я арестован, вероятно, по доносу какого-нибудь из моих литературных друзей. Мне это, впрочем, безразлично. И за то, что уехал из административной ссылки, прожив эти четыре года в Питере по чужому паспорту.

Я сообщаю Вам это для того, чтобы Вы не подумали чего-нибудь страшного или противного моей чести. Ваш покорный слуга А. С. Грин (Александр Степанович Гриневский)» 44.

На письме стоит штамп дома предварительного заключения и дата 31 июля 1910 года.

Грин писатель, только писательство существует для него в жизни, это главное — его убеждение, совесть, честь, — а все остальное второстепенное, мелочи.

И тут Грин делает, вероятно, самую большую ошибку в своей жизни: он пишет два прошения — царю и министру внутренних дел. Привожу один из этих документов, на мой взгляд более интересный, полностью:

«Его высокопревосходительству господину Министру внутренних дел от потомственного дворянина Александра  Степанова   Гриневского

Прошение

Ваше высокопревосходительство! В декабре   1905 года   (не   точно: 7 января 1906 года. — В. С.) я был арестован в С.-Петербурге и по прошествии пяти месяцев выслан административным порядком в г. Туринск Тобольской губ. на 4 года, откуда немедленно уехал и поселился в С.Петербурге, проживая по чужому паспорту на имя Алексея Алексеева Мальгино-ва. За эти четыре года я сделался беллетристом, известным в провинции и Петербурге под псевдонимом «А. С. Грин». Рассказы мои и повести печатались в «Образовании», «Русской мысли», «Новом журнале для всех», «Слове», «Новом слове», «Товарище», «Современном слове», «Родине», «Ниве»45, различных альманахах и сборниках. Кроме того, до настоящего времени я состоял постоянным сотрудником журналов «Весь мир» и «Всемирная панорама». В СПБ книгоиздательстве «Земля» вышла зимой прошлого года (не точно: вышла за пять месяцев до написания настоящего прошения. — В. С.) книга моих рассказов.

Ныне арестованный, как проживающий по чужому паспорту, я обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с покорнейшей просьбой не смотреть на меня, как на лицо, причастное к каким бы то ни было политическим движениям и интересам. За эти последние пять лет я не совершил ничего такого, что давало бы право относиться ко мне, как к врагу государственности. Еще до административной высылки в мировоззрении моем произошел полный переворот, заставивший меня резко и категорически уклониться от всяких сношений с политическими кружками. Переворот этот, как может подтвердить г. начальник дома предварительного заключения (несколько дней после ареста Грин просидел в доме предварительного заключения. — В. С.), намечался во мне еще осенью 1905 года, когда, сидя в севастопольской тюрьме по делу о пропаганде, я из окна камеры старался удержать и успокоить толпу, готовившуюся разбить тюрьму46. Это было после 17 октября. Последние четыре года, проведенные в Петербурге, прошли открыто на глазах массы литераторов и людей, прикосновенных к литературе; я могу поименно назвать их, и они подтвердят полную мою благонадежность. Произведения мои, художественные по существу, содержат в себе лишь общие психологические концепции и символы и лишены каких бы то ни было тенденций.

На основании вышеизложенного покорнейше прошу Ваше превосходительство облегчить участь мою; тюрьма, высылка, четыре года постоянного страха быть арестованным вконец расшатали мое здоровье. Организм мой надломлен: единственное желание мое — жить тихой, семейной жизнью, трудясь по мере сил, на поприще русской художественной литературы. Если Ва-ше высокопревосходительство не найдете почему-либо возможным освободить меня без всяких последствий — ходатайствую и покорнейше прошу разрешить мне покинуть Петербург и жить в провинции. Одновременно с настоящим моим прошением подано мной прошение на высочайшее имя. В крайнем случае прошу Ваше высокопревосходительство походатайствовать, если на то будет доброе Ваше желание. Дворянин Александр Степанов Гриневский. Августа 1-го дня, 1910 года» ".

Что же побудило Грина написать прошения? Зная нервный, импульсивный характер его, можно предположить, что прошения были написаны им в период минутной слабости, в том состоянии душевной депрессии, крепко «забиравшей» его иногда, когда он особенно остро чувствовал свое человеческое и писательское одиночество.

Кроме того, Грин, резко и давно порвавший с эсерами, действительно не принадлежал ни к каким политическим кружкам и партиям, и в этом смысле прошение касалось только его одного, он не предавал ничьих интересов. Каждая строчка этого документа вопиет: «Дайте мне свободу для того, чтобы я мог свободно писать». Создается такое впечатление, словно Грин ради писательства пожертвовал своим человеческим достоинством. Слишком дорогая цена. Но писатель, вероятно, пошел на это вполне сознательно. Незадолго до смерти, уже безнадежно больной, Грин сказал: «Когда я осознал себя, понял, что я художник, хочу быть им и буду, когда волнующая прелесть искусства и творчества захватила меня, я отдался ей и никогда не изменил своему представлению об искусстве и художнике. Я был, и оставался, и ничем иным не хотел быть, как только писателем. Им был, им и умру. Ни деньги, ни карьера, ни тщеславие не столкнули меня с истинного моего пути. Я никогда не забывал слов Брю-сова поэту: «Да будет твоя добродетель — готовность взойти на костер»48.

И наконец, нельзя начисто отбросить «версию», что написал прошение Грин под «давлением» Веры Павловны. Пока, к сожалению, не найдено никакого документа (хотя бы написанного и много лет спустя), где, Грин дал бы оценку своему поступку.

Для нас сегодня самым интересным и важным является другое: изменилось ли политическое лицо Грина после написания им прошений? В этом книги его могут дать нам исчерпывающе точный и совершенно объективный ответ.

Мы не должны заблуждаться относительно утверждения Грина, что произведения его «содержат в себе лишь общие психологические, концепции и символы и лишены каких бы то ни было тенденций».

Нетенденциозных писателей не бывает. Грин не просто тенденциозен. Он яростно тенденциозен. Любой, кто обратится к шеститомному собранию сочинений' Грина, выпущенному в конце 1965 года литературным приложением к «Огоньку», тотчас уловит нарастание углубленно-критического отношения к «рассейской» действительности. Такие рассказы, как «Пассажир Пыжиков», «Ксения Турпанова», «Зимняя сказка» и особенно беспощадные «Далекий путь», «Жизнеописание великих людей», «Проходной двор», «Тихие будни», «Человек с человеком», «Дьявол Оранжевых Вод», говорят сами за себя.

Разумеется, департамент полиции немедленно запросил сведения о Грине, о его благонадежности у охранного отделения.

Исполняющий обязанности петербургского градоначальника некий генерал-майор ответил:

«Возвращая при сем прошение потомственного дворянина Александра Степанова Гриневского, ходатайствующего об освобождении его от высылки в Тобольскую губернию и гласного надзора полиции, уведомляю, что ввиду прежней революционной деятельности Гриневского и проживания его в течение четырех лет по нелегальному документу я признал бы ходатайство его не заслуживающим удовлетворения» 4э.

К этому документу в охранном отделении дописали:

«В дополнении к отношению С.-Петербургского градоначальника от 8 сентября за № 12696, возвращая при сем прошение потомственного дворянина Александра Степанова Гриневского (не лег. Мальгинова), докладываю, что наружным наблюдением было установлено посещение его 21 июня 1908 года мещанином гор. Астрахани Василием Владимировым Владимировым, наблюдающимся по принадлежности к С.-Петербургскому комитету партии социалистов-революционеров и Железнодорожному союзу петербургского узла той же партии, впоследствии арестованного по этому делу.

Других сведений о революционной деятельности Гриневского за время проживания его в С.-Петербурге под именем Мальгинова в отделении не поступало» 50.

Участь Грина была решена.

Что же касается Владимирова, то у него и еще у нескольких арестованных эсеров в записных книжках действительно был обнаружен адрес Мальгинова, но сам Маль-гинов никакого участия в деятельности партии социалистов-революционеров уже не принимал.

Но вернемся к воспоминаниям Веры Павловны.

«Между тем с венчанием дело не двигалось. Происходило что-то в то время для меня непонятное. Никто прямо не отказывал, все обещали дать разрешение на венчание, но один пересылал к другому: жандармское управление отвечало, что дело застряло в градоначальстве, а в градоначальстве говорили, что тормозит охранка, охранка же ссылалась на жандармское управление. Приемные дни во всех этих учреждениях были разные, так что каждый день, считая, что надо же было ходить и на свидание в Спасскую часть, приходилось где-нибудь дежурить, а очереди везде были большие.

После одного из свиданий с Александром Степановичем смотритель арестного дома пригласил меня к себе в служебное помещение и сказал:

— Вашего жениха, барышня, скоро вышлют, как это вы не можете добиться венчания. Я бы на вашем месте уже давно добился бы.

Эти слова задели меня, .и я с жаром рассказала, как я делаю все, что возможно, но ничего не выходит. Смотритель внимательно выслушал меня, подумал и сказал:

—        А вы вот   что   сделайте.   Пойдите

к полковнику X.; он служит   в   градона-.-

чальстве и состоит клитором церкви градо

начальства. Любитель   церковного   пения,

а певчие все больше барышни из адрес

ного стола. Полковник часто у нас бывает,

меня хорошо знает; от моего имени и пой

дите.

Полковник X., когда я вошла к нему, официально спросил:

—        Чем могу служить?

—        Пожалуйста, выдайте меня замуж.

—        Что-о-о?! Садитесь и расскажите.

Я рассказала, что вот уже больше двух месяцев бесплодно добиваюсь разрешения на венчание. Объяснила, почему венчаться в Петербурге для меня так важно. Полковник ответил:

—        Хорошо, приходите ко мне в градо

начальство   послезавтра,  не в  приемные

. часы, а попозже. С Адмиралтейского будет заперто, так вы идите с Гороховой и скажите, что я назначил вам прийти, вас пропустят.

Когда я пришла в назначенное время, полковник сказал:

—        Ну и нагорело же мне от градона

чальника за вас!

—        Не разрешил?!

—        Венчаться-то разрешил, да я просил,

чтобы вам позволили устроить в зале, со

седнем с церковью,   поздравления с шам

панским, а градоначальник закричал:

—        Это еще что? Чтобы они тут еще ка

бак устроили!

Я поблагодарила этого доброго человека за его помощь и объяснила, что не могу позвать своих родных на свадьбу с арестантом и поэтому зал для поздравлений мне не нужен. Полковник сказал мне, чтобы я пошла к священнику церкви градоначальства и сговорилась бы с ним о венчании, а после свадьбы он даст мне письмо к вице-губернатору Архангельской губернии, с которым знаком.

Священник назначил венчание дней через восемь-десять, в воскресенье, после обедни. Наконец-то я могла сказать отцу и Александру Степановичу, что венчанье разрешено!

Когда я опять пришла в арестный дом и поблагодарила смотрителя за совет, оказавшийся таким благотворным, он ответил:

— А знаете, почему полковник принял в вас участие? Потому что несколько лет назад его дочь сбежала за границу с политическим эмигрантом.

Один несчастный отец пожалел другого такого же отца».

Через несколько дней молодые одним поездом выехали в Архангельск: Грин — в арестантском вагоне, Вера Павловна — в классном. Грин не подозревал, что едет в край, где он окончательно поймет, что человеческое счастье заключено в возможности приносить радость, и пользу другим, где появится и окрепнет основной мотив его творчества. Об архангельской одиссее Грин сам говорил как о счастливейших днях своей жизни.

Вера Павловна пережила Грина почти на 20 лет. Она умерла в 1951 году.