Историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей». Том 5

Прометей

1. МЕСТО ДЕЙСТВИЯ РОМАНА «БЕСЫ»

В начале 1871 года, когда у Достоевского уже определился сюжет его романа «Бесы», он в письме к А. Н. Майкову с одобрением отмечает типичность некоторых образов романа Лескова «На ножах», но в то же время порицает, что все действие романа как бы вне пространства, а отсюда «много вранья, много черт знает чего, точно на луне происходит» !.

В отличие от Лескова Достоевский стремился, чтобы его роман был при всем xj-дожественном обобщении строго локален, то есть связан с определенным географическим местом. Поэтому он даже предполагал снабдить «Бесы» специальным предуведомлением читателю, где указывалось бы, что он «хотя себя считает хроникером частного любопытного события», но «само собою, так как дело происходит не на небе, а все-таки у нас, то. нельзя же, чтоб я не коснулся, иногда чисто картинно, бытовой стороны нашей губернской жизни» 2.

«Дело происходит не на небе» — это прямое противопоставление своего антинигилистического . романа роману, тоже антинигилистическому, Лескова, в котором все «точно на луне происходит».

Да, действие «Бесов» происходит «не на небе», а на земле, мы можем даже сказать точно, на какой земле: в городе Твери конца 50-х — начала 60-х годов XIX века. И это место действия своего романа (город Тверь) Достоевский не только не скрывает, но всеми доступными романисту средствами обнажает. Эти средства следующие:

1)         точная  и  обстоятельная топография города «Бесов»,

2)         действующие в романе лица связаны с Тверью,

3)         дополнительные указания и намеки. Топография.

Город в «Бесах» разделен большой рекой на две части, соединяющиеся плашкоутным (понтонным) мостом; Тверь также разделяется Волгой на две части, соединявшиеся в бытность там Достоевского плашкоутным мостом. Часть города Заречье, где жили Лебядкины, напоминает часть Твери — Заволжье. Местонахождению фабрики Шпигулина соответствует тверская окраина с текстильной фабрикой Каулина3, основанной в 1854 году.

Приводя эти и многие другие .топографические подробности города «Бесов», К. Емельянов правильно заключает, что они «могли быть подсказаны писателю тверскими наблюдениями»

К этому же выводу приходит и Л. П. Гроссман: «Анализ «Бесов» показывает, что Достоевский очень верными чертами описал последний город своей ссылки — Тверь, где он провел осень 1859 года»

Действующие лица романа, связанные ,с Тверью.

Если не единственным, то, во всяком случае, одним из прототипов Николая Ставро-гина является уроженец Твери, знаменитый анархист М. А. Бакунин. Но если об этом прототипе можно спорить, как спорили В. П. Полонский и Л. П. Гроссман6, то уже вне всякого спора, что Тихон, которому Ставрогин передает свою «Исповедь» — Тихон Задонский, живший в монастыре на берегах Тверды и Тьмаки. Добавляю, что прототипами губернатора Лембке и его жены Юлии Михайловны являются тогдашний тверской губернатор П. Т. Варанов и его жена. Также и чиновник особых поручений Н. Г. Левенталь является прототипом чиновника особых поручений при Лембке — А. А. Блюма.

Дополнительные указания и намеки.

«Известно было, — пишет хроникер «Весов», — что на земство нашей губернии смотрят в столице с некоторым особым вниманием» (VII, 223)'. Это явный намек на нашумевшее на всю Россию выступление тринадцати мировых посредников Тверской губернии, подписавших 5 февраля 1862 года «журнал» Тверского губернского присутствия по крестьянским делам о неудовлетворительности манифеста 19 февраля 1861 года. В этом документе указывалось на выяснившуюся «несостоятельность правительства удовлетворить общественные потребности» и о необходимости скорейшего созыва «представителей от всего народа, без различий сословий», для выработки новых основных законов. В связи с этим «адресом» тверских дворян были арестованы, между прочим, Алексей и Николай Александровичи Бакунины, братья анархиста 2. Из-за всего этого и стали смотреть в правительственных кругах («в столице») с «особым вниманием» на тверское земство.

Еще более прозрачный намек на Тверь в словах хроникера «Бесов», что некоторые «шалуны» уж очень разгулялись и «город наш третировали как какой-нибудь город Глупов» (VII, 336). Как известно, под названием «Глупов» фигурирует Тверь у Салтыкова-Щедрина неоднократно 3. Разумеется, «Глупов» у Салтыкова — наименование обобщенное, и он сам указывает, что есть уездный Глупов и есть губернский Глупов. Но некоторые конкретные черты Твери мы все же находим во всех «Глуповых» Салтыкова-Щедрина. И уже без всякого обобщения, а просто как Тверь фигурирует Глупов у «искровцев» Стопановского, Круглова и др.4. Таким образом, упоминание о Глупове у Достоевского — почти прямое указание на Тверь.

В связи с этим С. Борщевский правомерно ставит вопрос, «не являлась ли Достоевскому в процессе работы над «Бесами»... идея противопоставить щедринскому изображению Глупова свою «историю одного города» 5. Предположение С. Борщевского не лишено соблазнительности. Все же нам кажется, что в реплике хроникера о Глупове мы имеем не полемику с Щедриным (и даже не с «искровцами»), а просто сигнализацию, одну из многих в романе, о прообразе города «Бесов» — Твери.

Напомним также, что в тех же «Бесах», при беглом упоминании о некоем Припух-лове, указывается, что он «т-ской купец» (VII, 653). «Т-ской» конечно, значит здесь тверской, тем более что Достоевский в своих произведениях нередко обозначал собственные имена, среди них и топонимические, их инициалами.

Весьма вероятно, что и город Т., многократно упоминаемый в «Вечном муже» (IV, 451, 460—466, 471, 480, 486, 502), также Тверь. Убеждает в этом, помимо прочего, и то, что в «Вечном муже» дважды (IV, 451 и 486) указывается, что со времени отъезда героя романа Вельчанинова из Т. прошло девять лет. Над «Вечным мужем» Достоевский работал в 1869 году, следовательно, немногим больше девяти лет после отъезда его из Твери: совпадение, полагаю, неслучайное и весьма знаменательное. Укажу еще, что. и: в романе «Идиот», непосредственно предшествовавшем «Бесам», также упоминается- Тверь (VI, 277, 278): там семья Епанчиных и генерал Иволгин жили лет за десять до времени действия романа, то есть тоже примерно тогда, когда в Твери жил и Достоевский;

2. ЖИВЫЕ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОТОТИПЫ ЧЕТЫ ЛЕМБКЕ В «БЕСАХ»

Поскольку местом действия романа Достоевского «Бесы» является Тверь, в романе, конечно, должны были в большей или меньшей степени найти свое отображение и лица, связанные с тогдашней Тверью. Это уже выше бегло упомянутые М. А. Бакунин, один из прототипов Николая Ставрогина, Тихон Задонский, которому Ставрогин передал свою «Исповедь», тверской губернатор П. Т. Баранов и его жена, прототипы четы Лембке. О первых двух, Бакунине и Тихоне, мы теперь распространяться не будем, так как о них исследователями творчества Достоевского сказано уже достаточно, но мы остановимся на чете Лембке, которая в литературе о Достоевском еще недостаточно освещена.

Из тверских писем Достоевского и свидетельств людей ему близких и осведомленных известно, что чета Барановых, а в особенности жена Баранова, очень энергично содействовали тому, чтобы Достоевскому было разрешено выехать из Твери в Петербург. Вот как об этом рассказывает дочь Достоевского Любовь Федоровна:

«Жена тверского губернатора Баранова, урожденная Васильчикова, была двоюродной сестрой графа Сологуба, писателя, имевшего литературный салон в. Петербурге. Мой отец, часто посещавший в молодости этот салон, был... представлен Василь-чиковой. Она не могла забыть его и по прибытии Достоевского в Тверь поспешила возобновить отношения... и побуждала мужа взять на себя хлопоты о Достоевском» 1.

Баранов ходатайствовал не за одного только Достоевского, но также и за других «политических» (Ф. Г. Толя, В. А. Головинского), проживавших тогда в Твери. Делал он это, видимо, под влиянием своей супруги. Очень правдоподобно поэтому предположение К. Емельянова, что, «рисуя образы губернатора фон Лембке, выходца, из остзейских дворян, и его честолюбивой и тщеславной супруги, Достоевский мог воспользоваться некоторыми чертами графа фон Баранова и его жены... Не стремилась ли Баранова, как и Юлия Михайловна в романе «Бесы», «приручить» политических?» 2

Это предположение К. Емельянова, хотя, как мы увидим, и правильное, но недостаточно аргументированное, остается, однако, как он и сам говорит, лишь догадкой. Между тем в самом романе Достоевского имеются очень веские аргументы, в литературе о Достоевском еще не использованные, которые свидетельствуют с совершенной убедительностью о том, что чета Барановых действительно является прототипом четы Лембке.

Варвара Петровна Ставрогина, говоря . о Лембке, указывает, что «у него бараньи глаза» (VII, 61). И эту же примету Лембке подтверждает и хроникер «Бесов»: «Лембке пристально уставился на Петра Степановича. Варвара Петровна правду отнеслась, что у него был несколько бараний взгляд, иногда особенно» (VII, 372).

К чему эта дважды приведенная примета о «бараньих» глазах и «бараньем» взгляде Лембке? Полагаю, что мы здесь имеем очень оригинальное указание на прототип Лембке Баранова.

Тем, кому подобного рода связь, казалось бы, чисто вербальная, между физической приметой Лембке и фамилией его прототипа может показаться сомнительной, я могу напомнить, что этот прием совершенно в стиле ономастической поэтики Достоевского, который в тех же «Бесах» дает нам еще один пример соответствия внешней физической приметы литературного персонажа фамилии его прототипа. Мы разумеем Шигалева.

Прототип Шигалева, как известно, Варфоломей Александрович Зайцев. В «Записных тетрадях» Ф. Достоевского (стр. 348) будущий Шигалев так прямо и называется Зайцевым, с постоянным эпитетом «вислоухий». Напомним, что в полемике с «Русским словом» Салтыков-Щедрин также называл Зайцева вислоухим. В окончательной редакции «Бесов» у Шигалева, как бы в виде рудимента, сохранен намек на его прототип (Зайцев), и он неоднократно называется то человеком с длинными ушами (VII, 237), то длинноухим (VII, 409, 420), то вислоухим (VII, 692). И что особенно примечательно, в тех же «Записных тетрадях» (стр. 137, 138, 424) Зайцев именуется не только вислоухим (стр. 233, 266, 335), но и (опять намек на заячьи уши) Ушаковым.

Таким образом мы видим, что увязывать физическую примету литературного персонажа с фамилией его прототипа —' в стиле Достоевского. В случае с Шигалевым мы узнаем его прототип по ушам, в случае с Лембке — п о г л а з а м.

Возможно, что и сама фамилия «Лембке» также связана с фамилией его прототипа — Баранова: Lamm по-немецки, lamb по-английски — «барашек» (ср. фамилии «Баранников» в «Белых ночах» и «Варашкова» в «Идиоте»).

Имеется в «Бесах» еще одна интересная «улика», разоблачающая прототип Лембке. Чиновником особых поручений при губернаторе Лембке состоял некий Блюм. Это им был произведен обыск у Степана Трофимовича Верховенского, после которого тот был так напуган и растерян, что не был в состоянии вспомнить фамилию чиновника, произведшего обыск: «Pardon, j'ai oublie son пот. II n'est pas du pays... II s'appele Ro-senthal» 1.

—        He Блюм ли?

—        Блюм.  Именно  он так и назвался

 «Блюм» по-немецки — цветок, «Ро-зенталь» — долина роз. Обмолвка Верховенского вполне естественна: она — по ассоциации «цветы» — «розы». Но эта обмолвка одновременно сигнализирует и о прототипе Блюма, так как в то время, когда Достоевский был в Твери, чиновником особых поручений при губернаторе Баранове был губернский секретарь Николай Густавович Левенталь2. И вот об этом-то Левентале и напоминает «обмолвка» Верховенского — ■ «Розенталь». Ход ассоциаций Достоевского, следовательно, если идти от прототипа, был таков: Левенталь (фамилия прототипа) - Розенталь (обмолвка Верховенского) - Блюм (литературный персонаж), или, если идти обратно, от литературного персонажа: Блюм  Розенталь - Левенталь

Но если чиновник особых поручений при Баранове — прототип чиновника особых поручений при Лембке, то это еще одно косвенное подтверждение того, что и сам Баранов прототип Лембке.

Небезынтересно, что имя жены фон Лембке — Юлия, тоже из арсенала имен семьи графа Баранова, мать которого звали Юлией.

Все приведенные аргументы в совокупности, характер и поведение четы Лембке в целом приводят к несомненному выводу, что прототипами губернаторской четы в «Бесах» являются тогдашний тверской губернатор П. Т. Баранов и его жена А. А. Баранова, урожденная Васильчикова.

Указывая на Баранова, как на прототип Лембке, я, однако, этим не хочу сказать, что тверской губернатор — единственный прототип губернатора из «Бесов». Нет, некоторые, и весьма характерные, черты образа Лембке имеют совершенно другую реальную и литературную генеалогию. Так, артистка А. И. Шуберт в своих воспоминаниях рассказывает, что ее первый муж, тоже артист, Михаил Шуберт очень робел на сцене и театра не любил, но... «он прекрасно работал на столярном станке... Помню, он по всем правилам математического расчета сделал в миниатюре большой театр и фигуры, которые очень натурально ходили по сцене»  

Это весьма напоминает рассказ Достоевского о том, что губернатор Лембке также. был   большим   мастером   на   подобные художества.

«Андрей Антонович склеил из бумаги театр. Поднимался занавес, выходили актеры, делали жесты руками; в ложах сидела публика, оркестр по машинке водил смычками по скрипкам, капельмейстер махал палочкой, а в партере кавалеры и офицеры хлопали в ладоши» (VII, 327).

Достоевский, как известно, с А. И. Шуберт состоял в длительной дружбе и переписке и поэтому вполне возможно, что, осведомленный о «таланте» ее первого мужа, он наделил немца губернатора Лембке мастерством немца Шуберта.

Но если Лембке своим «рукоделием» (только этим) и близок Шуберту, то куда перспективнее сближение между губернатором Достоевского и градоначальниками Щедрина. В своей работе «Щедрин и Достоевский» С. Борщевский противопоставляет делателю детских игрушек, «мягкому губернатору Лембке из «Бесов», свирепого градоначальника Брудастого из «Истории одного города», в голове которого был «органчик», наигрывавший лишь «две нетрудные музыкальные пьесы: «раз-зорю!» и «не потерплю!» 5.

Для такого противопоставления имеется известное основание. Но еще больше оснований, полагаю, губернатора Лембке не противопоставить, а сопоставить, и не с градоначальником Брудастым, а с Быстрицы-ным . из очерка «Зиждитель» в цикле «Помпадуры и помпадурши».

Градоначальник Сергей Быстрицын, сообщает нам Щедрин, не отличался ни блеском, ни дипломатической ловкостью, но карьеру сделал своим рукодельным мастер-

Он   нездешством: «еще на школьной скамье он... сидит, бывало, на своем месте и все над чем-то копается. Или кораблик из бумаги делает, или домик вырезывает, или строгает что-нибудь... Мы, легкомысленные дети, да-ше подшучивали над ним, что это он новый флот на место черноморского строит. Но воспитатели наши уже тогда угадывали в нем будущего хозяина и администратора...».

Быстрицын Щедрина и Лембке Достоевского не совсем одинаковые натуры: в то время как Лембке вырезывает из бумаги театр и еще пописывает стихи, Быстрицын, более «положительный», вырезывает бумажные кораблики. Впрочем, и Лембке после построения театра склеил целый поезд железной дороги. Но оба они, Лембке'и Быстрицын, игрушечных дел мастера. И это мастерство, а не официальные занятия, является их задушевным делом, только к этому одному они способны. И оба они, и Лембке и Выстрицын, сродни гоголевскому губернатору (из «Мертвых душ»), вышивающему по тюлю. Именно в этих образах градоправителей Достоевский и Щедрин продолжают и углубляют на новой социальной базе гоголевскую литературную традицию.

Здесь необходимо, однако, добавить, что литературная традиция и наличие живого прототипа взаимно друг друга не исключают. Ведь и для гоголевского губернатора, вышивающего по тюлю, был прообразом псковский губернатор Корсаков, о котором Александра Осиповна Смирнова-Россет рассказывает, что он вышил по кисее подушку и поднес ее Екатерине II2. Об этом губернаторе Корсакове, отце тетки Смирно-вой-Россет, Гоголь, друживший с Александрой Осиповной и делившийся с ней своими литературными замыслами, не мог не знать.

Кстати, о Смирновой-Россет, Во время работы Достоевского над «Бесами» в его сознании, видимо, мелькал и ее образ. В «Записных тетрадях» (стр. 113 и 401) фамилией Смирнова обозначена Варвара Петровна Ставрогина. И действительно, некоторыми чертами своего характера Варвара Петровна, о которой говорили, что при губернаторе Иване Осиповиче, (предшественнике Лембке) она «управляла губернией» (VII, 62), обязана калужской губернаторше Смирновой. Но больше, пожалуй, чем Ставрогина, напоминает Смирнову губернаторша Лембке. Подобно Смирновой, хозяйке литературного салона, и Юлия Михайловна намерена устраивать в «своем» губернском городе «литературные собрания» (VII, 64). Когда мы в «Бесах» читаем о захлебывающейся «деятельности» губернаторши Лембке, нам невольно вспоминается письмо Гоголя к А. О. Смирновой «Что такое губернаторша» (из «Выбранных мест из переписки с друзьями»). И вероятно, ухаживая за Кармазиновым-Тургеневым и организуя его литературное выступление на «празднике в пользу гувернанток», губернаторша Лембке воображала, что она новая Смирнова-Россет, покровительница русских литераторов. Во всяком случае, и у губернаторши Достоевского, как.и у губернатора, родственная генеалогия: хоть и разного полета, они птицы из одного гнезда Гоголя...

Да, из гнезда Гоголя, но... сопоставляя себя с Гоголем, Достоевский писал: «Я действую анализом, а не синтезом... разбирая по атомам, отыскиваю целое. Гоголь же берет прямо целое и оттого не так глубок, как я» 3.

Эта самооценка Достоевского, к тому же сделанная в самом начале его литературной деятельности, может показаться нескромной, но ее подтверждает весь его дальнейший творческий путь. Подтверждают ее, в частности, и образы четы Лембке в «Бесах», образы, которые хотя в некоторой степени связаны с гоголевскими, но Достоевским чрезвычайно углубленные и на фоне событий русской действительности 60-х годов получившие совершенно новое художественное освещение и социальное осмысление.

3. ФЛИБУСТЬЕРЫ И ФЛИБУСТЬЕРОВ

В очерке «Петербургские сновидения в стихах и прозе» Достоевский рассказывает об одном ему «приснившемся» беднейшем и смиреннейшем чиновнике, который, прочитав в газете о Гарибальди, возомнил себя итальянским революционером и кончил сумасшествием. «Никогда-то он почти ни с кем не говорил и вдруг начал беспокоиться, смущаться, \ расспрашивать все о Гарибальди и об итальянских делах, как Поприщин об испанских... И вот в нем образовалась мало-помалу неотразимая уверенность, что он-то и есть Гарибальди, флибустьер и нарушитель естественного порядка вещей». Очерк Достоевского относится к 1861 году. Проходит десять лет, и старое «петербургское сновидение» Достоевского, хотя совершенно переоформленное и по-новому аргументированное, опять художественно оживает в его романе «Бесы» в главе «Флибустьеры».

Пункт безумия губернатора Лембке тот же, что и у запуганного чиновника, но маленький чиновник возомнил лишь себя флибустьером, крупный же бюрократ Лембке в соответствии с занимаемым им: административным постом подозревает флибустьеров во всех окружающих. А началось безумие Лембке с того, что расстроенный семейными неприятностями и служебными тревогами, он уезжает за город, куда к нему срочно прибывает пристав с сообщением, что в городе бунтуют рабочие Шпигу-линской фабрики. К беде Лембке, фамилия пристава была Флибустьеров. Подойдя к губернатору, пристав ему залпом отрапортовал:

«— Пристав первой части Флибустьеров, ваше превосходительство. В городе бунт.

—        Флибустьеры? — переспросил Андрей

Антонович в задумчивости.

—        Точно так, ваше превосходительство.

Бунтуют шпигулинские.

—        Шпигулинские!..

Что-то как бы наполнилось ему при имени «шпигулинские». Он даже вздрогнул и поднял палец ко лбу: «Шпигулинские!» (VII, 463).

С этого момента и началось безумие Лембке. Флибустьерами первоначально называли морских контрабандистов, боровшихся с испанским господством в Вест-Индии, затем вообще «вольных мореплавателей», не подчинявшихся установленным законам мореплавания. В 60—70-х годах XIX века это прозвище стали прилагать к моряку и сыну моряка, борцу за независимость Италии, Гарибальди. Так, флибустьером называет Гарибальди и Герцен1. И в этом же значении это слово осмыслено и в произведениях Достоевского: «Петербургские сновидения» и «Бесы».

Вот почему, когда Лембке видит перед своим домом толпу «бунтующих» рабочих, его первый на них окрик: «Флибустьеры!» (VII, 464). Этим -же окриком встречает он и подвернувшегося ему Степана Трофимовича Верховенского: «Это все прокламации. Это наскок на общество... Морской наскок, флибустьерство» (VII, 467). И вторично — ему же: «Довольно, флибустьеры нашего времени определены... Меры приняты» (VII, 476—477). И дело доходит, наконец, до того, что на губернском балу этим словом дразнят уже самого Лембке, выкрикивая: «Флибустьеры!» (VII, 533).

Психопатолог В. Чиж, обследователь героев Достоевского, диагностирует: «Не будь фамилия частного пристава Флибустьеров, вероятно, и не было бы такого трагического конца»2. Это утверждение, конечно, преувеличение, но что безумие Лембке роковым образом связано с именем «Флибустьеров» несомненно. И как не обезуметь (тут и более сильный ум, чем Лембке, мог бы пошатнуться), когда тот, кто призван охранять общество от флибустьеров, сам Флибустьеров! И безумие усугубляется еще тем, что близкий флибустьерству «морской наскок» тоже связан с этим же приставом, только уже не с его фамилией, а с его повадками: хроникер «Бесов» отмечает, что Флибустьеров отличался «каким-то наскоком во всех приемах по исполнительной части» (VII, 463). Так на фоне бунта шпигулинских рабочих в уме Лембке, уже до этого расстроенном, образовалась бредовая ассоциация: Флибустьеров превратился в флибустьерство, его «наскок» — в «морской наскок», и... Лембке сходит с ума.

Бунт маленького человека и следующее за этим его безумие — тема в русской литературе, восходящая к Пушкину, к «бедному Евгению» из «Медного всадника». Но безумие не самого бунтовщика, а того, против кого этот бунт направлен, и увязка этого безумия с нарицательным осмыслением  собственного имени — оригинальное осложнение пушкинской темы и идеи — вклад в русскую литературу уже самого Достоевского.