Историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей». Том 5

Прометей

Я понял трагедию человека, который мечтает, чтобы люди любили друг друга, но не может осуществить свою мечту... Может быть, мечта эта — вуаль, скрывающая трагедию художника?

Лу Синь,

из предисловия к «Сказкам Ерошенко»

Василий Яковлевич Ерошенко родился 13 января 1890 года в селе Обуховка (ныне это в Белгородской области), недалеко от города Старый Оскол. Здесь в низкой бревенчатой избе он впервые и — увы — ненадолго увидел свет.

В четыре года он ослеп. Мальчик заболел корью, поп окропил его святой водой и отправил на мороз. Святого исцеления не получилось.

Из царства света он унес лицо матери, голубей в небе и церковь, где его ослепили.

Отныне мир он познавал на ощупь. Часами ходил, он по лесу, запоминал, сколько шагов до тропки или ручья, занимался гимнастикой, вырабатывал «зрячую» походку. Прохожие окликали его, спрашивали дорогу. Деревенские сочувственно шептали сестре, что братик у нее  темный. И Васильку виделась церковь, у которой он. встанет однажды, протянув руку...

С радостью разрешил он увезти себя в Москву, в школу слепых. Здесь он выучился читать кончиками пальцев, но библиотека оказалась бедной. Он быстро зачитал ее вслух до последней книги. Но, закрыв последнюю страницу, он не прервал чтения, а продолжал, выдумывая. За год он сочинил десятки рассказов и, чтобы не путаться, «читая» их вновь, начал записывать.

Окончив школу, Василий поступил в оркестр слепых. Вне его был шум и чад ресторана, внутри — звучала музыка, которую он усиливал скрипкой. Платили хорошо, но заказывали цыганщину.

Возвращаясь ночью, он старался не притрагиваться к карману, где лежали «подаренные» ему рубли. Утром он отдаст их всегда голодному актеру, который будет читать ему Пушкина и Чехова, Андерсена и Шекспира.

Литература затягивала, он не мог уже . не сочинять. Но в сказках для него не было красок и не светились слова, которые он занял из книг. До боли перебирал то, что видел в детстве: мама,   голуби,   церковь, небо. Мало.

Однажды он познакомился с женщиной. ' Она сказала, что ему нужно учиться. В России это невозможно, но вот в Англии есть колледж для слепых музыкантов.

Но как же он без языка проедет через Европу? И кто в Лондоне поможет ему попасть в столь знаменитый колледж?

Что ж, месяца через три он сам напишет в Англию. И в Германию и во Францию -тоже. Нет, так быстро она не возьмется обучить его иностранным языкам, тем более что учебников для русских слепых еще нет. Но существует международный вспомо-t гательный язык — эсперанто. И Анна Николаевна Шарапова рассказала Василию об основателе этого языка докторе Заменгофе и о первых конгрессах, где люди десятков стран обходятся без переводчиков, и о петербургском обществе «Эсперо», одним из членов которого был Лев Толстой.

Уже через два месяца Василий выучил этот самый легкий из языков и написал первые письма за рубеж. Все это время он не расстается с точечным англо-русским словарем, по которому изучает английский.

Первые ответы из Лондона, Парижа и Берлина: незнакомые люди готовы ему помочь.

Взяв в оркестре отпуск, Ерошенко отправился в свое первое путешествие. Ехал он в вагоне третьего класса, один, без провожатого.

Поездка в Лондон остается одной из неясных страниц биографии Ерошенко.

Кое-что проясняют публикации, найденные мной в журнале «Волна эсперанто» 1912—1914 годов, особенно статья самого Ерошенко.

Путешествие началось с неудачи: эсперантист, который должен был встретить его в Варшаве, к поезду опоздал.

«Я окружен людьми, говорящими на чужих языках... О чем это они? Как я одинок з этом непонятном мире! — пишет Ерошенко. — Что, брат, нервы шалят? Ну, ну, врзьми себя в руки. Ты боишься, что и в других местах тебя встретят, как в Варшаве» 2.

«Никогда не боялся я трудностей дороги: имей немного денег, шевели мозгами — и ты не пропадешь» 3. Пугало одиночество: к чему путешествовать, если ничего не видишь, а видеть он мог только глазами друзей.

В Берлин поезд приходил утром. «В эту промозглую февральскую рань можно было не прийти встречать даже лучшего друга. Чего же требовать от незнакомых людей» 4. Потрогав на груди зеленую звездочку — знак, по которому узнают эсперантистов, — Василий грустно сказал: «Кому нужен свет твой ясным днем? Никому, только одному слепцу» 5. И тут он услышал свое имя, приветы, радостные восклицания.

Много лет спустя он будет говорить: я видел Токио, вчера я осматривал Пекин. Но впервые слово «видел» он употребит, рассказывая о Берлине.

Здесь, в Берлине, для него началась «зеленая эстафета». Десятки незнакомых людей встречали его по пути, помогали осматривать места, пересаживаться с поезда на поезд. В Англии его поселили в тихом районе столицы, помогли получить недорогой пансион, обучили английскому языку, рекомендовали в колледж для слепых музыкантов.

Разумеется, Ерошенко понимал, что его поездка для Всемирной эсперанто-ассоциации носила, как мы бы сейчас сказали, показательный характер. Но он встретил столько неподдельной людской доброты. Люди помогли ему, а он, казалось, обманул их надежды и, потратив три месяца на поступление в колледж, пробыл там меньше полугода.

Видно, не только учеба привлекла его в Лондон. Очень скоро ему стало ясно, что в 22 года стать выдающимся музыкантом уже поздно. А средним он быть не мог: за его путешествием следили слепые многих стран, для них он становился примером.

У Ерошенко было две родины: одна — где он родился и вырос, другая — всюду, где жили его братья по несчастью. Ночь роднила их, разноязычие разделяло. В Европе он впервые встретил слепых, с которыми он не мог даже обменяться словом.

 Объединить их, детей ночи, доказать, что каждый из них может расширить свой мир до масштабов планеты — но как? День их начинался с молитвы: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Страх голодной смерти преследовал незрячего с рождения. Слепой мог стать либо учителем, либо музыкантом, или — чаще всего — уличным нищим.

Из Лондона Ерошенко привез машинку, на которой слепые могли печатать «зрячим» шрифтом. Если наладить их производство в России, то к двум хлебным профессиям прибавится еще одна. А всего их должно быть почти столько же, сколько и у зрячих.

Слепой не должен чувствовать себя неполноценным, для этого ему следует учиться ходить, как Ерошенко, без провожатого. Однако эти навыки нужно прививать с детства, слепые должны воспитываться в труде, в окружении природы.

Но в России эти идеи были встречены в штыки. Школы слепых напоминали места заключения. Вся страна была большой тюрьмой. Ерошенко не надеялся на скорые изменения здесь. Его тянуло на Восток: быть может, там, в краю древних тайн, знают, как расцветить ночь, вернуть слепому ощущение полноценного человека.

И вот в майском номере «Волны эсперанто» за 1914 год появляется   заметка:

«Слепой московский эсперантист г-н Ерошенко, который в прошлом году побывал в Англии, предпринял путешествие в Токио (Япония) 6-7

У нас первая публикация о слепом поэте появилась только в 1958 году: В. Рогов, переводчик «Утиной комедии» Лу Синя, доказал, что ее герой не вымышленное лицо, а Василий Ерошенко. Над книгой о «фантастическом слепом» работал ныне покойный писатель И. В. Сергеев. Мне о Ерошенко рассказал член-корреспондент АН СССР С. В. Обручев.

В 1962 году в Белгороде, на родине поэта, вышел и русский сборник В. Ерошенко (правда, его произведения переводились не с оригиналов, а с китайских луси-невских переводов). О десяти годах, проведенных им на Востоке, мы знаем больше, чем об остальных 53, прожитых в России.

Лет пять назад я встретился с японским профессором Хидео Яги, который был знаком со слепым поэтом.

—        Почему Ерошенко выбрал Японию, а не другую страну Востока? — спросил я.

—        У нас в то время было больше эсперантистов, чем в Индии или Китае. С их помощью он смог быстро изучить японский. А язык наш знают во многих странах Азии и даже на островах, которые поэт мечтал посетить.

Сказать, что Ерошенко изучил японский, — значит не сказать ничего. Уже через полтора года он печатает на японском первые свои рассказы. Писатель Аката Удзяку, рецензируя пьесу Ерошенко «Облако персикового цвета», писал ее автору: «Исправить пришлось лишь несколько мест, написанных на старом японском языке. Все остальное вылилось из Ваших уст, как неиссякаемый творческий родник»8.

Всего пять лет, с 1916 по 1921 год, В. Ерошенко творил на японском языке. Однако у его произведений оказалась долгая судьба. Они появились в годы революционного подъема. Позже, во времена «борьбы с опасными мыслями», их уничтожали как крамолу. По мнению Хидео Яги, если бы сказки Ерошенко не оставались десятилетиями под запретом, то послевоенная японская литература началась бы с более высокой ступени.

Аката Удзяку писал, что Ерошейко своими произведениями пропагандировал русскую революцию. Однако пропаганда эта выражалась у него в аллегорической форме. Эгути Киеси отмечал, что мир Ерошенко «не целиком реальный, это страна прекрасного будущего, утопическая свободная земля, это поэтический, почти сказочный мир»9. В его «Стране мечты» есть гора Свободы, там светит солнце Истины и сияет луна Справедливости. В этой волшебной заснеженной стране читатель легко узнавал Россию, пробуждавшуюся к новой жизни.

Знаменательно, что Ерошенко, который написал совсем не много стихотворений, называли поэтом. Очевидно, потому, что через все его произведения проходит личность одного лирического героя, личность автора.

Великий принц из «Цветка справедливости» разрывает себе грудь, чтобы окропить увядающий цветок добра. В «Сердце орла» сын говорит отцу: «Отец, я думаю, что вековая мечта орлов о солнце — глупость. Бессмысленно надеяться, что птица может достичь солнца. Да если бы мы и долетели до него, это не принесло бы нам счастья. Сегодня я, как всегда, пытался подняться к солнцу... Почти без сознания упал я на землю... Наверное, около солнца очень холодно. Поэтому бесцельно стремиться к солнцу» 10. И тогда отец убивает сына. Напрашивается параллель с романтическими героями Горького и Гоголя.

Лу Синь отмечает, что у Ерошенко «типично русская широкая душа». «Когда я закрыл его книгу («Песни утренней зари». — А. X.), — пишет он, — то почувствовал благодарность человека к человеку, который, живя в нашем мире, не утратил непосредственного, чистого сердца» и. И далее: «Поэт был слеп, но не был глух». В «Тесной клетке» он заклеймил варварский индийский обычай «сати», когда вдову сжигали на могиле покойного мужа, и выступил против рабской психологии окружающих ее.

Боевой гуманистический дух творчества Ерошенко, его вера в победу света и справедливости над силами тьмы, тонкая поэтичность его произведений обеспечили ему прочное место в японской литературе. Десятилетия спустя его сказки и пьесы много раз переиздавались в Японии и Китае. В 1958 году в Японии появился трехтомник произведений Ерошенко с большой статьей о нем профессора Такасуги Итиро. Вряд ли в него вошло все написанное поэтом по-японски. Так, Евдоксия Никитина говорила мне, что у нее хранятся рукописи сказок В. Ерошенко...

Еще во времена, когда поэт жил в Токио, к нему пришла писательская слава. Лучшие художники рисуют его портреты. В Токийском университете он читает лекции по русской литературе.

Он учится в Токийской школе слепых, путешествует по стране, летом 1915 года он побывал на острове Хоккайдо. Здесь он овладевает народной медициной, в частности лечением иглоукалыванием, изучает японскую гимнастику, приспосабливая ее для обучения слепых. Друзья окружают его уважением и любовью. Кажется, о чем мечтать еще незрячему скитальцу?

Но вот журнал «Япана эсперантнсто» рассказывает об отъезде поэта. В порту собралось около трехсот его друзей, человек на борту держит концы трехсот лент, протянутых с берега.

О трех годах его путешествий известно не много. Одни исследователи полагают, что он основал в Сиаме первую в стране школу слепых (и там ему сейчас даже стоит памятник). Другие утверждают, что сделать это не удалось и поэт уехал в Бирму.

Известно, что, узнав о Февральской революции, Ерошенко приехал в Индию, чтобы оттуда через Европу добраться до России.

В Калькутте он, как русский, живет на правах поднадзорного. К этому времени относится его диспут с Р. Тагором. В. Рогов в своей статье вспоминает, что Ерошенко «оспаривал основное утверждение Тагора о том, что западная цивилизация материальная, а культура Индии — чисто духовная» 12.

Эта дерзость и без того подозрительного русского ускорила его высылку из Индии. Ерошенко посадили на корабль, идущий во Владивосток, как «агента большевиков». Встреча с белогвардейцами, которые тогда захватили Дальний Восток, ничего хорошего ему не сулила.

Капитан английского судна был не рад, что взял на борт этого то ли пленника, то ли пассажира. Слишком много писали о нем газеты. Вот первый порт Сингапур, а на корабль уже поднимаются корреспонденты. Капитану показалось странным, что один из них говорил со слепым то ли по-испански, то ли по-итальянски. Однако сверток, который тот передал Ерошенко, капитан не заметил, а в нем были: одежда кули, коса и желтая краска для кожи.

В Шанхае слепой исчез. Бежал. Это было невероятно. В те годы шанхайский был настоящим притоном бандитов, :: этому капитан отменил все увольнения  берег. Матросы смотрели, как кули бегали по трапу на борт и, взвалив на пле-л мешок, сбегали на пристань.

Газеты писали потом, что слепой, сбежал смешком на спине и с гитарой под ха-татом.

Больше года Ерошенко где-то путешест-:зал. Профессору Д. Л. Арманду он рас-:-ьзывал, что побывал даже на островах 1:-:гании.

Вернувшись в Токио в июле 1919 года, ^ошенко выступает на собраниях социа-:::етов, участвует в работе «Общества про-' 'рдения народа» («Гёминкай»), а затем и

съезде Социалистической лиги. Хидео Яги номинал, как Ерошенко пел «Стеньку :азина» перед тысячной аудиторией и, ви-:.~ дружеское возбуждение, закончил вечер :;-олнением «Интернационала», что чуть и привело к его аресту.

В "1921 году группа передовой интелли-енции объединилась в литературное, обще-:тзо «Сеятель», цель которого, как говорилось в декларации, защищать истину рево-::-:ции во имя жизни. Как полагает Такаги Итиро, Ерошенко вряд ли долго оставлен вне этого движения. Это и послужи-:: одной из причин для его высылки. Два  спустя, после участия Ерошенко   в съезде социалистов, был выписан ордер на его арест.

Друзья укрыли его в частном доме. По японским законам полиция вправе перейти порог дома только в том случае, если хозяину предъявляется обвинение. Жандармы не преступили закон, они взломали стену и набросились на слепого поэта.

—        За что вы его бьете, ведь он же поэт!

—        Вот и плохо, что поэт.

Ерошенко даже не позволили собрать вещи. Его избили и бросили в плавучую тюрьму «Ходзан-мару». На допросах ему раздирали веки, сомневаясь в его слепоте.

«Пробудился ли стыд в их низких душах, когда они убедились, что он действительно слеп? Если бы они были людьми, то покончили бы с собой от стыда» 13, — писал Эгути Киеси. Гнев его был так силен, что даже в 1960 году, посетив Москву во главе группы ветеранов Компартии Японии, Киеси с болью вспоминал о том, как высылали Ерошенко.

Друзья тянулись к поэту из-за полицейских кордонов, но он этого не знал: в день отплытия на пристань их не пустили. Он не знал, как возмущался весь прогрессивный Восток. Лу Синь писал:  «Мне хотелось, чтобы был услышан страдальческий крик гонимого, чтобы у моих соотечественников пробудились ярость и гнев против тех, кто попирает человеческое достоинство» и.

До Владивостока его сопровождал жандарм. «Когда-то, — пишет Ерошенко по пути домой, — Япония казалась мне чужой и далекой. Но после стольких лет, проведенных та-м, она стала для меня почти такой же близкой, как Россия... Я почувствовал такую страшную опустошенность, словно там, в этой скрывающейся вдали Японии, осталась моя душа» 15.

И вот он ступил на русский берег. Белогвардеец в таможне спросил Ерошенко, не большевик ли он. «Нет, большевизм я тюка только изучаю», — ответил поэт.

О взглядах Ерошенко можно узнать из его очерка «Прощай, Япония». На вопрос белого офицера, как за морем относятся к генералу Семенову, Ерошенко отвечает:

—        Видите ли, большинство японцев счи

тают Семенова доверчивым дураком, кото

рого Япония использует в своих интересах.

А социалисту Чижинскому он говорит:

—        Они хотят, чтобы флаги генерала Се

менова   господствовали   во   всем   мире.

Но этого не будет. Новая Россия оставит

эти флаги на их могилах, как суровое пре

достережение   всем   своим врагам. А вы

должны сделать все, чтобы вернуть крас

ные флаги.

О, как он спешил в Советскую Россию! Ни уговоры, ни угрозы — ничего не могло его удержать. Но его не впустили: слишком подозрительным показался слепой, ехавший из самой Японии. Незаживающей раной осталось это происшествие в сердце поэта.

По приглашению Лиги эсперантистов Китая Ерошенко едет в Шанхай.

Здесь он остро почувствовал, что значит быть человеком без" родины. «Я был страшно одинок в этом большом и незнакомом городе, — пишет он в «Рассказах засохшего листа». — Шанхай казался мне пустынным островом, на который меня выбросили волны. Я не надеялся здесь ни построить новые корабли, ни обрести вторую родину» 16.

Ерошенко помогли переехать в Пекин, стать профессором эсперанто в Пекинском университете. Здесь началась дружба поэта с Лу Синем (переводы из Ерошенко занимают в сочинениях Лу Синя целый том). Тогда же была написана «Утиная комедия».

 Однако, как вспоминает Лу Синь, Ерошенко «тосковал по матушке России». Летом 1922 года он неожиданно уехал в Хельсинки, на XIV Международный эсперанто-конгресс. Лу Синь указывает, что в Финляндию поэт ехал через Читу. Однако до сих пор казалось странным, почему же он не остался в России.

Недавно мне удалось разыскать людей, с которыми он встречался в Москве по пути в Хельсинки. Рассказывают, что Ерошенко поражали перемены в России: страна еще не оправилась от голода, а больных, в том числе и незрячих, окружали заботой. Лечение было бесплатным, для слепых вводились пенсии. Не здесь ли рождалась та обетованная земля, которую поэт так и не нашел на Востоке?

Но Ерошенко был человеком слова: он должен был вернуться в Китай, завершить учебный год. А через год он уехал.

1923 год, Нюрнберг. Европейские друзья приветствуют поэта на XV Всемирном эсперанто-конгрессе. За поэму «Предсказание цыганки» его удостоили международной премии.

К этому времени В. Ерошенко сложился как самобытный эсперантский поэт. Литература на международном языке существовала всего 36 лет, однако она уже успела войти во второй период своего развития. Язык эсперанто родился вместе с оригинальной поэзией Л. Л. Заменгофа и А. Гра-бовски. Однако главным на первом этапе, продолжавшемся до первой мировой вой-, ны, был перевод классики с национальных языков.

В эсперантской литературе появилось две тенденции. Первую представлял крупнейший венгерский поэт-эсперантист Кало-ман Калочай, автор теоретического труда «Путеводитель по Парнасу». Видимо, эту работу имел в виду Драго Краль, отмечая, что лишь несколько произведений Ерошенко находятся на уровне поэзии   Парнаса.

Однако русский поэт представлял вторую тенденцию в эсперантской литературе. В то время как целью Калочая было совершенствование самого языка, что нередко затрудняло восприятие его произведений, Ерошенко, продолжая традиции Заменгофа, создавал свои произведения на простом, доступном языке.

В эсперантской литературе, как и в японской, Ерошенко выступает с проповедью воинств5'ющего гуманизма. В этом он предшественник поэтов журнала «Попола фрон-то», которые писали на международном языке и боролись в интернациональных бригадах в Испании. Слово у поэта не расходилось с деломГ в Нюрнберге эсперантисты приветствовали не только стихи, но и   подвижническую   жизнь В. Ерошенко.

Весть о присуждении ему международной премии достигает России, куда он возвращается навсегда...

О эти языковые барьеры! На родину Ерошенко возвращается не известным писателем (знают его только эсперантисты), не прославленным путешественником (рассказы об этом хранят восточные журналы), а одним из тысяч обыкновенных слепых.

В Японии и Китае продолжают выходить его книги, но о судьбе их автора там ничего не знают.

А на Родине? Даже 3. Шамина, которая знала Ерошенко тридцать лет, не догадывалась, кем он был для Востока. Профессор Е. Бокарев, встречаясь с ним на союзных эсперанто-конгрессах, поражался его эрудиции в вопросах литературы. Но не больше. А кое-кому казалось дерзостью, что. какой-то Ерошенко, корректор типографии для незрячих, рассуждает о Рабиндранате Тагоре.

Старых друзей почти нет. Обрадовала встреча с той, что собрала его в первую дорогу, Анной Николаевной Шараповой. Но вскоре она умерла.

Тоска для незрячего — непозволительная роскошь: она легко переходит в отчаяние. И он тосковал тайно, запершись в комнате. Пластинка шипела, говорила по-японски, и могло показаться, что за окном приглушенный шум токийских улиц.

Он искал Японию в Москве, и пришел в КУТВ — Коммунистический университет трудящихся Востока, где обучались также и японские коммунисты. Здесь он преподавал, переводил Ленина на японский. Сердцем привязался он к Сен Катаяме, основателю Компартии Японии, такому же изгнаннику, как и он, нашедшему новую родину в СССР.

В праздник десятилетия Октября неожиданно встретил старого друга коммуниста Акита Удзяку. Тот принес невеселые вести: в Японии   шла   борьба с «опасными мыслями», вместе с другими уничтожали и книги Ерошенко.

Дни шли похожие друг на друга — лекции, переводы. А ночью он исписывал страницы, которые рвал к утру: на родном языке писалось трудно, возникали какие-то экзотические образы, которые и не выразишь на русском.

И снова он решает — нужна смена места, необычные, ни на что не похожие впечатления. Попасть на работу в колонию прокаженных не удалось, и он уезжает на Чукотку помогать слепым. В сумасшедшую вьюгу добирается до стойбищ один на собаках, узнает новый мир, а на бумагу он не ложится. Несколько статей помещает в русском журнале слепых, но сам пони-•мает, как слабо они написаны.

Ерошенко продолжает тянуть на юг, он едет в Среднюю Азию. Ему предлагают создать и возглавить интернат для слепых детей в Кушке.

Из Японии и Китая все еще приходят письма: где Ерошенко, почему он молчит? Последний раз зарубежные друзья видели его в 1932 году на Парижском эсперанто-конгрессе, еще несколько лет имя его встречается в журналах на международном языке. Ерошенко, живя в Кушке, на границе, не склонен отвечать на письма. Так на Востоке теряют последние следы своего поэта.

Для Ерошенко интернат в Кушке становится главным делом жизни. Он сам выбрал для него место в горах, сам принимал детей. Даже комнаты у него, директора, отдельной не было, спал в общей палате. («А почему дети должны меня утомлять, — говорил он преподавателю 3. И. Шаминой, — ведь ночью они спят».) Учил их гимнастике, плаванью, «зрячей» походке   и даже... туркменскому   языку.

Скоро, однако, интернат был превращен в детдом обычного типа. Еще несколько лет он преподает в Ташкенте и Москве, а потом, мечтая заняться литературной работой, возвращается в родную Обуховку. Но поздно: он уже смертельно болен.

«Осенью 1952 года, — вспоминает 3. И. Шамина, — он прислал свою последнюю фотографию. На ней Василий Яковлевич сидит в глубоком плетеном кресле, откинувшись на подушки. Ссохшиеся узловатые пальцы держат тетрадь из брайлевских листов, будто боятся выпустить то, что его еще связывает с жизнью. Лицо спокойное, но сосредоточенное: словно он прислушивается к звукам прошлого, будто вспоминает пройденный путь. Таким он и сохранился в моей памяти: влюбленный в жизнь и спокойный перед лицом смерти».

Мы публикуем отрывок из книги В. Ерошенко «Рассказ засохшего листа». Поэт написал ее в дни одиночества в Харбине, где оказался после того, как был выслан из Японии и не смог попасть в Россию. Впервые книга была издана в Шанхае в 1923 году.

Я слепой. Ослеп четырех лет от роду. С мольбой, весь в слезах покинул я красочный мир солнца. К чему это, добру или злу, я еще не знал. Ночь моя продолжается и не кончится до последнего моего вздоха. Не думайте, что я проклинаю ее. Нет, вовсе нет.

Известный слепой писатель мистер Хаукс писал в своем «Проклятии черной тропы»: «Солнце в небе подарило мне видимый мир со всеми его прелестями, а ночь раскрыла передо мной вселенную, бесчисленность звезд и бескрайность пространств, всеобщность и внутреннее очарование жизни. И если ясный день познакомил меня с миром людей, то ночь приобщила к миру божьему. Конечно, она принесла мне боль, вселила в душу робость. Но только ночью я услышал, что звезды поют, почувствовал себя частицей природы и познал то, что управляет всем сущим».

Так пишет человек, который в детстве потерял ногу, а в пятнадцать лет ослеп. Позже он прославился рассказами из жизни зверей и считается в Америке известным натуралистом.

Мог ли я мечтать о чем-то похожем для себя? Живи я, как он, в лесном доме, в окружении близких, и я, быть может, сумел бы написать о себе когда-нибудь то же самое. Но, тоскуя вдали от лесов и полей, я вынужден все время жить в духоте и шуме гигантских городов — Москвы, Лондона, Токио. Где уж сквозь их грохот пробиться тихому пению звезд и приобщить меня к таинствам природы! Здесь я увидел так много уродливого, что об этом нужно говорить особо. А сейчас мне хочется вспомнить школу и первые мои годы в большом городе.

Девяти лет я был послан из деревни в Москву, чтобы научиться чему-нибудь в школе для слепых. Это было учебное заведение, отгороженное от всего мира; нам не только запрещали самим выходить за ограду, но даже в каникулы не отпускали домой, к родителям. Круглые сутки мы были под надзором учителей.

Они учили нас, что Земля огромна и на ней еще хватит места для многих людей. Друг мой Лапин (мальчик одиннадцати лет) спросил:

—        Если Земля так велика, то почему моему

отцу не удается приобрести на ней даже уча

сток и он арендует землю у графа Орлова?

Учитель наказал его за глупый вопрос: в нашем классе разрешалось задавать только умные вопросы.

Спустя немного времени учитель спросил Лапина:

—        Понял ли ты, что твой вопрос глупый?

Нет, Лапин ничего не понял. Только через

полчаса он все осознал, и учитель разрешил ему сесть.

На перемене я спросил Лапина, в чем же все-таки глупость его вопроса. Друг мой пожал плечами.

—        Но ты же сказал учителю, что все понял!

—        Я понял, что самая большая глупость —

стоять наказанным за какой бы то ни было

вопрос.

Учителя объясняли нам, что человечество делится на расы — белую, желтую, красную и черную. Самая цивилизованная, говорили они, белая раса, самая отсталая — черная.

—        Потому  ли   мы   прогрессивнее   и  лучше

других, что цвет нашей кожи белый? — .спро

сил Лапин.

Тут вскочил другой ученик и поинтересовался:

—        А как же летом,  когда мы чернеем от

солнца, становимся ли мы от этого менее ци

вилизованными?

Учитель вспылил: оба вопроса, сказал он, яв

ляются глупыми. Стоит ли добавлять, что и Ла

пин и тот, другой ученик долго стояли, пока

им удалось это понять.

Рядом с нашей школой стоял дом известного купца господина Перлова, фирма которого ввозила из Китая в больших количествах чай. Однажды он пригласил к себе китайского военачальника и дипломата Ли Хунг-чанга, того самого, который подписал мир с Японией в Симоносеки. Господин Ли, узнав, что рядом находится школа слепых, решил непременно посетить ее. Помню, он пришел в старинном китайском одеянии, с женской косой на голове. Однако он был так добр, что разрешил нам ощупать и странную одежду и даже косу.

Зная, что китайцы относятся к желтой расе, я взял его руку и пробежал по ней кончиками пальцев, пытаясь уловить разницу между желтой и белой кожей. Потом я отошел и тихо спросил учителя, правда ли, что наш гость  желтокожий.  Учитель  подтвердил.

—        Но я не нашел разницы между рукой бе

лого и желтого человека, —  сказал я впол

голоса.

Лапин же заявил на весь класс:

—        Если  господин  Ли  принадлежит  к  жел

той расе, значит, он должен быть менее ци

вилизованным, чем любой из нас. Но мне ка

жется, что он по крайней мере культурнее на

шего   Михаилы   (так  звали  школьного   двор

ника, который всегда ругался и бил нас).

Переводчик, видно, передал смысл этих слов господину Ли, но тот лишь добродушно улыбнулся. Однако, как только гость ушел, меня и Лапина наказали. Нам не давали есть до тех пор, пока мы не поймем, что были грубы и бестактны. Уже к концу дня мы всё поняли и были допущены к ужину.

По пути в столовую я тихо сказал Лапину, что ладони желтого господина показались мне более приятными, чем руки нашего директора. А Лапин ответил, что, по его мнению. Ли Хунг-чанг не только культурнее Михаилы, но и более цивилизованный, чем наши учителя.

Уже в столовой преподаватель заметил, что мы шепчемся.

— О чем это вы бормочете всю дорогу? Мы с лапиным встали. Быстро солгать я не смог и, заикаясь, рассказал всю правду. Учителя прямо взорвало. Он поставил нас на колени и закричал, что на этих холодных плитах мы будем стоять, пока не осознаем всю чудовищность наших слов.

Был вечер, а мы не ели с утра; поэтому и Лапин и я скоро поняли все. Мы вспомнили то, что учителя рассказывали нам про китайцев, и решили взвалить это- на плечи бедного Ли. Лапин и я заговорили, чередуясь:

—        Конечно,   господин Ли менее   цивилизо

ванный, чем наши белые учителя: он ходит

в юбке, на голове у него коса — совсем как

у женщины, а когда господин Ли был малень

кий, он надел тесные    деревянные колодки,

чтобы ноги его больше не росли...

—        Но это же делают только китаянки!  —

крикнул кто-то.

—        Это неважно, — и глазом   не   моргнув,

сказал Лапин. — Если бы Ли Хунг-чанг был

девочкой, он все равно поступил бы так же.

Тут не выдержал кто-то из девчонок:

—        Ни одна девочка сама не наденет колод

ки, это ее родители заставляют!

—        Если бы девочки сами были своими ро

дителями, они все равно ходили бы в колод

ках,   —   невозмутимо   отвечал  Лапин.

Все рассмеялись,   а  мы продолжали ругать бедного господина Ли:

—        Нас учат, что китайцы — это евреи Во

стока. Значит, и Ли Хунг-чанг просто восточ

ный еврей. Он думает только о своей выгоде

и больше всего на свете любит деньги. Он го

тов продать все...

Лапин   передохнул   и,   сменив   меня,   продолжал:

—        Иуда продал  Христа за тридцать  среб

реников;     восточный   еврей   Ли     Хунг-чанг

уступил      бы     его      за    тридцать    медных

грошей,    конечно,    если    бы    никто    не дал

больше.

Все опять рассмеялись, а мы, все больше воодушевляясь, продолжали:

—        Господин Ли с удовольствием наблюдает,

как  на  площадях  мучают  и  казнят  людей;

у него много жен, он любит только сыновей,

а   на  дочерей   не   обращает   внимания;   если

рождается сын, он затевает пир, если дочь —

надевает траур. Он ездит на людях верхом и

пьет чай без сахара. На завтрак он сведает

шелудивого кота, на обед ест вонючее соба

чье мясо  и с червями, а на ужин — крысу,

политую медом. Поймав вшу, он кладет ее на

зуб и давит.

—        Довольно, хватит!   —  закричали учителя

и побросали на стол ложки. Один даже бро

сился в угол: его начало тошнить.

Мы были прощены. Дети смотрели на нас с восторгом, а меня душили слезы. Они сползали по щекам, капали в суп. И я и Лапин не могли есть.

—        Мы же вас простили, что же вы плаче

те, глупые? — спрашивали учителя.

Мы молчали.

Видя, что мы так и не притронулись к ужину, один из преподавателей спросил:

—        Что же все-таки  случилось,  почему вы

плачете  и отказываетесь  есть?

Лапин- тихо ответил:

—        Мы   сами  наказали  себя:   оставили  без

ужина. Мы были так несправедливы к бедному Ли.

Учитель промолчал.

А во сне ко мне явился Ли Хунг-чанг. Он был все в той же странной одежде и с длинной женской косой. Я положил лицо в его прохладные желтые ладони, которые были так невыразимо приятны на ощупь.

Нас учили, что в каждой стране есть свой правитель и что государство без него не может существовать, все равно что наша школа без дежурного преподавателя. Мы заулыбались: ведь школа нравилась нам больше всего, когда дежурный учитель был болен й мы могли делать то, что нам хочется. В какие интересные игры мы тогда играли, сколько веселого рассказывали перед сном!

Заметив, что весь класс посмеивается чему-то, учитель вышел из себя:

—        Я не сказал ничего смешного. Почему вы

смеетесь? А знаете ли вы, что смех без при

чины — признак дурачины?

Мы затихли, перестали улыбаться. Урок

продолжался.

—        Россией правит император в золотой ко

роне и дорогом одеянии; он восседает на тро

не со скипетром в руке...

Лапин прервал рассказ:

—        Ну,  а  если бы  император  оказался на

улице   без скипетра   и   короны,   в   обычной

одежде, могли бы люди узнать, что перед ни

ми император?

Вопрос был признан глупым, Лапин остался стоять. Однако он запротестовал:

—        Но, господин учитель, мы нее не можем

видеть ни корону, ни царскую одежду, как же

мы при  встрече узнаем императора?

Этот вопрос был оценен как очень глупый: Лапин был поставлен на колени. Учитель продолжал:

—        Кроме императора, мы должны еще по

читать дворянство и подчиняться его предста

вителям, потому что они — высшее сословие,

а мы сами — низшее.

Лапин томился на коленях, казалось, больше некому было задавать глупые вопросы. Но вдруг поднялась девчонка:

—        Лангоф родился в семье барона. Долж

ны ли мы ему подчиняться, хотя он учится

с нами в классе?

Вопрос был признан глупым — девочка осталась стоять.

Учитель продолжал:

—        Так же как в школе есть плохие мальчи

ки,  вроде  Лапина,  которые  мешают  всем  и

досаждают учителям своими глупостями, так

и в государстве находятся негодники, мешаю-,

щие правителям делать свое дело. Таких лю

дей мы называем социалистами и анархиста

ми. Мы должны их опасаться и презирать.

Но мы никогда не боялись Лапина. Наоборот, никого в школе дети не любили так сильно, как его. Что ж, если эти «негодяи> такие же плохие, значит, нам незачем их опасаться.

Вскоре после этого урока нашу школу решил посетить дядя самого императора Николая II, великий князь Сергей Александрович, тогдашний генерал-губернатор Москвы'. К визиту столь высокопоставленного лица нас начали готовить еще за неделю. Школу приводили в порядок, полицейские и солдаты сновали по классам и по двору, осматривали даже близлежащие улицы. Опасались, что анархисты во время визита совершат на князя покушение. (Он все-таки был убит бомбой какого-то анархиста, но случилось это уже два-три года спустя.)

В объявленный день все было готово, мы ожидали лишь звонка, чтобы собраться в актовом зале. Но он прозвенел минут за пятнадцать-двадцать до назначенного часа. Думая, что наш коридорный проявил излишнее рвение, мы не очень спешили и вышли из спальни минут через десять после звонка.

По дороге меня задержал какой-то человек и спросил:

—        Куда ты идешь?

Я ответил:

—        Иду в зал на встречу с дядей импера

тора.

Он вновь спросил:

—        Вкусно ли ты сегодня пообедал?

—        Ну,  а  если нет? Разве вы дадите  мне

другой, более вкусный обед?

—        Что ж, это вполне возможно, — ответил

незнакомец.

—        Тогда  вам   придется  каждый  день   кор

мить меня обедом. И ужином тоже, потому что

ужины  здесь     такие  же  невкусные,  как  и

обеды.

Незнакомец рассмеялся:

—        Может ли тебе нравиться то, чего ты не

видишь?

—        Разумеется. Я не вижу своих друзей, но

очень их люблю.

—        Ну, а я нравлюсь тебе?

—        Как вы    можете    мне нравиться, если

я вас совсем не знаю? Однако великий князь

вот-вот придет, и у меня нет ни времени, ни

желания разговаривать тут с вами.

Сказав это, я пошел в зал. Потом я узнал, что во время этого разговора учителя бледнели и краснели, не находя себе места: со мной разговаривал сам великий князь, который жестом приказал, чтобы никто не вмешивался в нашу беседу.

После отъезда высокого гостя меня заперли в отдельной комнате, а учителя собрались ре шать мою судьбу. Я был почти уверен, что меня исключат.

—        Как  ты   осмелился   разговаривать   так

грубо с дядей императора? — строго спросил

учитель.

—        Я же не знал, что этот человек — сам

великий князь.

—        Но почему? Допустим, ты не мог видеть

его роскошный военный мундир и бриллианто

вый орден,  которого нет ни у кого другого

в России.  Но ты  должен был почувствовать изысканность его манер, услышать, что рядом стоят его телохранители-черкесы, офицеры и адъютанты. Ты не видел этого всего, но услышать и понять ты, безусловно, мог.

— Но я и вправду не догадывался ни о чем. Мне казалось, что я разговариваю с кем-нибудь из полицейских, которые ходят по школе и ведут себя так грубо.

Впрочем, учителя все же простили меня, может быть, оттого, что я сразу же признал свою вину. А Лапин сказал, что, если бы князь был даже в короне и со скипетром в руке, если бы его сопровождала вся гвардия Петербурга, он бы все равно не поверил, что этот человек — великий князь, а просто бесцеремонный и грубый солдат.

Как я уже говорил, школа наша была изолирована от всего мира. Однако раз в две недели учителя с помощью слуг вели нас в общественную баню, которую в этот день специально снимали для нас.

Однажды по пути туда мы с Лапиным отстали от класса, а так как и слуги и учителя смотрели вперед, этого никто не заметил. Мы с другом не спеша прогуливались по улице, когда нас остановил чей-то голос:

—        Милые дети, скажите, куда это вас ведут?

Мы по привычке сняли картузы и, привет

ствуя незнакомца, вежливо отвечали:

—        Учителя, сударь, ведут нас в баню.

—        А для чего? — неизвестный как-то зага

дочно рассмеялся.  —  Зачем они заставляют

вас туда идти?

—        Наверное, для того, чтобы мы могли от

мыться.  Учителя говорят, что за две недели

наши тела покрываются грязью.

—        А сколько,  по их мнению, нужно  вре

мени, чтобы запачкать душу?

—        Нам еще не говорили.

—        А знаете ли вы, что подчас одной минуты

хватит,  чтобы  загрязнить   человека?   —   ска

зав это, он вновь рассмеялся.

—        Вы правы, сударь, нам приходится в сля

коть выходить из дома в сад. В это время

испачкаться очень легко, потому что, куда ни

пойди, всюду мусор и грязь. А учителя не ве

дут нас сразу в баню, а только ругают.

Услышав это, незнакомец подтвердил:

—        Да, всюду сейчас слякоть и грязь. И нет

такой бани, где можно от нее отмыться. А па

стыри кзрыгают хулу на нас и угрожают ге

енной огненной!

Мы недоумевали: о чем это он говорит? Был конец августа, и уже две-три недели все дни палило солнце.

Около нас собралась толпа. Видя недоумение ifti. наших лицах и открытые от удивления рты, люди начали смеяться. В это время к нам подбежали учитель и двое слуг. Отхлестав нас по щекам, он закричал:

—        Сколько раз вам наказывать: не смейте

разговаривать с нищими! А вы еще болтаете

с ними при всех, прямо на улице. Ну что вы

сняли   шапки   перед   этим   грязным   бездель

ником? О  неисправимые безглазые черти! Ни

чего,  я вас накажу,  я вас  так накажу!..   —

Учитель кричал, а слуги толкали нас, чтобы

мы нагнали остальных.

В бане учитель вывел нас в отдельную комнату. Он взял розгу и сказал, что сейчас он нас высечет, потому что мы опозорили школу.

—        Что скажет публика, если газеты напеча

тают:    ученики    школы     благородных   сле

пых  разговаривают  с уличными  побирушка

ми? Что будут думать про ее учителей? А этот

нищий, это было самое отвратительное суще

ство, которое мне когда-либо приходилось ви

деть: какие-то грязные когти на руках, весь

прикрыт вонючим    тряпьем.    А эта ужасная

борода   с   длинными   слипшимися   волосами;

к тому же весь он, от гнойных болячек на

голове до кровоточащих ног, покрыт слоем ко

пошащихся блох...

Розга зло присвистнула и врезалась в мое голое тело. Второй удар пришелся по Лапину, третий опять по мне. Я стиснул зубы и дал себе слово, что от меня не услышат ни стона, ни крика. Лапин завопил уже после второго удара:

—        Но, господин учитель, я же не мог знать,

что говорю с нищим!

—        А кто же, ты думал, перед тобой?  .

—        Я думал, что это был какой-то князь, —

упавшим голосом закончил Лапин.

А я добавил:

—        С бриллиантовым орденом на груди, кото

рого нет ни у кого другого в России.

Из горла учителя вырвался странный крик: недоумение в нем смешалось с ужасом. Он выронил розгу. Я думаю, что он в первый и последний раз увидел на миг царство ночи и самого князя тьмы, с ног до головы покрытого кишащими насекомыми, с особым орденом на груди, какого нет ни у кого другого в России.

Мы вернулись из бани и ждали, что нас здорово накажут. Но учителя решили, что лучше обо всем промолчать. Наверное, они боялись доложить директору: если бы он узнал, что по халатности преподавателей ученики разговаривают с нищими, то учителям попало бы в первую очередь. Так. и на этот раз нам все сошло с рук.

Заканчивая эти наброски, я должен сказать, что ночь научила меня сомневаться всюду и во всем и не верить ни учителям, ни самым большим авторитетам. Мое кредо: все подвергай сомнению. Я не верю, что бог милостив и добр, а дьявол, наоборот, зол и коварен. Я не верю правительству, а также обществу, которое ему доверяет.

Других слепых ночь научила все принимать на веру и ни во что не вмешиваться. Большинство моих товарищей, поверивших всему, чему научили их учителя, доверяют теперь каждому слову авторитетов и ни в чем не сомневаются.   Они  заняли  хорошее   положение в обществе, стали музыкантами или учителями, живут в комфорте, окруженные заботами и любовью близких.

А я так и не достиг ничего; сомневаясь во всем, я, как перекати-поле, скитаюсь из страны в страну. И — кто знает — не встретите ли вы меня однажды черным днем где-нибудь на углу шумной улицы и я, как тот нищий князь тьмы, протяну к вам руку?

Перевод с эсперанто А. Харьковского