История Отечества

Светлана Аллилуева

Двадцать писем к другу

Русская история и культура

   Мама была строга с нами, детьми -- неумолима, недоступна. Это было не

по сухости души, нет, а от внутренней требовательности к нам и к себе. Я

запомнила маму очень красивой, -- она, наверное, не только мне  казалась

такой. Я не помню точно лица, но общее  впечатление  чего-то  красивого,

изящного, легко двигающегося, хорошо пахнущего.  Это  было  неосознанное

впечатление детства, просто так чувствовалась ее атмосфера,  ее  натура.

Она редко ласкала меня, а отец меня вечно носил на руках, любил громко и

сочно целовать, называть  ласковыми  словами  --  "воробушка",  "мушка".

Однажды я прорезала новую  скатерть  ножницами.  Боже  мой,  как  больно

отшлепала меня мама по рукам! Я так ревела, что пришел отец,  взял  меня

на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил... Несколько раз он  так  же

спасал меня от банок и горчичников, -- он не переносил детского плача  и

крика. Мама же была неумолима и сердилась на него  за  "баловство".  Вот

одно единственное сохранившееся мамино письмо ко мне, написанное году  в

1930-м или 31-м: "Здравствуй, Светланочка! Вася мне написал, что девочка

что-то пошаливает усердно.  Ужасно  скучно  получать  такие  письма  про

девочку. Я думала, что оставила девочку большую, рассудительную, а  она,

оказывается, совсем маленькая и, главное, не умеет жить по-взрослому.  Я

тебя прошу, Светланочка, поговорить с Н. К.*, как бы  так  наладить  все

дела твои, чтобы я больше таких писем не получала. Поговори  обязательно

и напиши мне, вместе с Васей или Н. К. письмо о том, как вы договорились

обо всем. Когда мама уезжала, девочка  обещала  очень,  очень  много,  а

оказывается, делает мало. Так ты обязательно мне ответь  как  ты  решила

жить дальше, по серьезному или  как-либо  иначе.  Подумай  как  следует,

девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на  русском

языке? Жду от девочки ответ. Твоя мама". Вот  и  все.  Ни  слова  ласки.

Проступки "большой девочки", которой было тогда лет пять с половиной или

шесть, наверно были невелики; я была спокойным, послушным  ребенком.  Но

спрашивалось с меня строго. Отец писал мне другие письма. У меня сохр

   анилось два его письма, должно быть, того же времени (т.  е.  1930-32

гг.), потому что отец написал их крупными,  ровными  печатными  буквами.

Письма оканчиваются неизменным "целую" -- это отец очень  любил  делать,

пока я не выросла.  Называл  он  меня  (лет  до  шестнадцати,  наверное)

"Сет'анка" -- это я так себя называла, когда была маленькая.  И  еще  он

называл меня "Хозяйка", потому что ему очень хотелось, чтобы  я,  как  и

мама, была в роли хозяйки активным  началом  в  доме.  И  еще  он  любил

говорить, если я чего-нибудь просила:  "Ну,  чт'о  ты  просишь!  Прикажи

только, и мы все тотчас все  исполним".  Отсюда  --  игра  в  "приказы",

которая долго тянулась у нас в доме.  А  еще  была  выдумана  "идеальная

девочка" -- Лелька, которую вечно ставили  мне  в  пример,  --  она  все

делала так, как надо, и я ее ненавидела за это. После этих разъяснений я

могу теперь привести и его письма тех лет:

   * Наталия Константиновна, наша воспитательница и учительница.

   "Сетанке-хозяйке. Ты, наверное, забыла папку. Потому-то и  не  пишешь

ему. Как твое здоровье? Не хвораешь-ли? Как проводишь время?  Лельку  не

встречала? Куклы живы? Я думал, что скоро  пришлешь  приказ,  а  приказа

нет, как нет. Нехорошо. Ты обижаешь папку. Ну целую. Жду твоего  письма.

Папка." Все это  старательно  выведено  крупными  печатными  буквами.  И

другое письмо тех же лет:  "Здравствуй,  Сетанка!  Спасибо  за  подарки.

Спасибо также за приказ. Видно, что не забыла папу. Если Вася и  учитель

уедут в Москву, ты оставайся в Сочи и дожидайся меня. Ладно? Ну,  целую.

Твой папа". Вся переписка с родителями шла между Зубаловом и Сочи,  куда

они уезжали летом, а мы оставались на  даче,  или  наоборот.  Я  привожу

параллельно письмо мамы и письма отца, потому что они характерны для  их

отношения к детям. Отец нас не стеснял (правда, он  был  очень  строг  и

требователен к Василию), баловал, любил играть со мной, --  я  была  его

развлечением и отдыхом. Мама же больше жалела Василия,  а  ко  мне  была

строга, чтобы компенсировать ласки отца. Но,  все  равно,  я  ее  любила

больше... Я очень хорошо помню как однажды спросила свою няню: "А почему

это так: вот из бабушки и дедушки я люблю больше дедушку, а  из  папы  и

мамы -- больше люблю маму?" Няня моя всплеснула руками и набросилась  на

меня: "А как же бабушку-то? А как же папочку-то? Всех надо любить! Разве

так можно?!" Она долго ужасалась и корила меня. Всех надо любить --  это

был девиз всей ее жизни, а также хорошая выучка добросовестной прислуги:

не делать никакого различия между хозяевами и не внушать этого детям; ее

личные симпатии никогда не  открывались  мне,  она  ко  всем  относилась

ровно. Мама  бывала  с  нами  очень  редко.  Вечно  загруженная  учебой,

службой,  партийными  поручениями,  общественной  работой,  она   где-то

находилась вне дома. А мы были  тоже  загружены  уроками,  прогулками  с

учителем или Наталией Константиновной, собиранием гербариев,  уходом  за

кроликами -- только, чтобы не было безделья! Правило, высказанное ею еще

в одном из гимназических ее писем: "чем больше времени, тем больше лени"

-- мама неук

   оснительно применяла к своим детям. Кроме немецкого, общих занятий по

русскому  и   арифметике,   кроме   рисования   и   лепки   с   Наталией

Константиновной, мама  еще  определила  меня  в  музыкальную  дошкольную

группу. Это была группа детей,  человек  в  двадцать,  которых  родители

приводили на квартиру к Ломовым. К ним, в Спасопесковский переулок, няня

водила меня года два. Это были чудесные занятия. Дети пели хором и соло,

играли в игры, направленные на развитие слуха, чувства ритма; потом  нам

объясняли нотную грамоту и мы писали нотные диктанты --  у  меня  хорошо

получалось. И мама очень была довольна, что эти занятия проходят не зря.

К сожалению, я уже не помню, как звали милую  преподавательницу,  давшую

тогда нам всем какие-то основы музыкальной грамоты. А няня моя умерла  и

мне сейчас некого спросить, ни как звали ее, ни как звали хозяев,  самих

Ломовых, ни кто они были. У них  в  доме  были  хорошие  детские  книги.

Оттуда появился у меня "Макс и Мориц" и мы вместе с няней  читали  вслух

эту книжку, а  няня,  хорошо  запоминавшая  всякие  стихи,  потом  часто

цитировала ее на память... Несмотря на недостаток времени, мама  и  сама

продолжала  заниматься  музыкой  с  известной  всему  тогдашнему  Кремлю

преподавательницей -- Александрой Васильевной Пухляковой. Я  встретилась

с ней много позже. Занималась мама и французским, не знаю -- с кем, и не

знаю, чего ей удалось достигнуть. Во всяком случае, чтобы  не  отставать

от славных, образованных людей окружавших  ее,  ей  самой  хотелось  еще

учиться и совершенствоваться. Она была так молода, у нее вся  жизнь  еще

была впереди. В 1931 году ей только лишь исполнилось 30 лет. Она училась

в Промышленной Академии на факультете искусственного волокна.  Это  была

новая область для тех лет, новая промышленная химия. Из  мамы  получился

бы отличный специалист. Остались ее тетрадки -- аккуратные,  чистенькие,

наверное, образцовые. Она отлично чертила, и дома, в ее  комнате  стояла

чертежная доска. В Академии учились ее приятельницы  --  Дора  Моисеевна

Хазан (жена А. А.  Андреева)  и  Мария  Марковна  Каганович.  Секретарем

партячейки у них б

   ыл  молодой  Никита  Сергеевич  Хрущев,  приехавший  в  Академию   из

Донбасса; После окончания Академии он  стал  профессиональным  партийным

работником.  А  мамины  приятельницы  стали   работать   в   текстильной

промышленности.  Она  жаждала  самостоятельной   работы,   ее   угнетало

положение "первой дамы королевства". Как-то раз -- это была редкость  --

мама провела целый день с нами  в  Зубалове;  должно  быть,  нужно  было

заменить учительницу. Она что-то убирала, что-то шила, что-то  обсуждала

с няней, проверяла мои тетрадки. Сентиментального сюсюканья с детьми она

терпеть не могла, но  зато,  когда  у  нас  в  Зубалове  делали  детскую

спортивную площадку, то  уж  она  сама  выдумывала,  как  ее  интереснее

устроить. И "Робинзоновский домик" на деревьях, наверное, возник не  без

ее участия. Она любила фотографировать и хорошо  это  делала.  Все  наши

семейные фотографии в Зубалове и в  Сочи  --  сделаны  ею.  Она  снимала

детей, природу вокруг,  самый  дом.  Благодаря  ей  остались  фотографии

нашего дома в Зубалове, дачи в Сочи, куда меня тоже возили, еще с мамой;

снимки первого дома, построенного для отца в  Сочи  архитектором  М.  И.

Мержановым. Потом отец, одержимый страстью перестраивать, переделал  все

эти дома до неузнаваемости. Слава Богу,  их  можно  узнать  на  снимках,

сделанных мамой -- узнать и вспомнить... Она была после нас,  детей,  --

самой молодой в доме. Учительницы, няня -- все были старше, всем было за

сорок; экономка наша, Каролина Васильевна, повариха Елизавета Леонидовна

-- были пожилые женщины за пятьдесят  лет.  Но  все  равно,  все  любили

молодую, красивую, деликатную хозяйку -- она была признанный  авторитет.

Старший брат мой Яша был моложе мамы только на семь лет. Она очень нежно

к нему относилась, заботилась о нем,  утешала  его  в  первом  неудачном

браке, когда родилась дочка и вскоре умерла.  Мама  очень  огорчалась  и

старалась сделать жизнь Яши возможно более сносной, но это было вряд  ли

возможно, так как отец был недоволен его переездом  в  Москву  (на  этом

настоял дядя  Алеша  Сванидзе),  недоволен  его  первой  женитьбой,  его

учебой, его характером -- словом, всем. Должн

   о быть, на маму произвела очень  тягостное  впечатление  попытка  Яши

покончить с собой. Доведенный до отчаяния  отношением  отца,  совсем  не

помогавшего ему, Яша выстрелил в себя у  нас  в  кухне,  на  квартире  в

Кремле. Он, к счастью, только ранил себя, --  пуля  прошла  навылет.  Но

отец нашел в этом повод для  насмешек:  "Ха,  не  попал!"  --  любил  он

поиздеваться. Мама была потрясена. И этот выстрел, должно быть, запал ей

в сердце надолго и отозвался в нем... Яша очень любил и уважал мою маму,

любил меня, любил маминых родителей. Дедушка и бабушка опекали  его  как

могли, и он уехал потом в Ленинград и жил там  на  квартире  у  дедушки,

Сергея Яковлевича. Осталось много домашних фотографий, глядя на  которые

я могу вспомнить и все  остальное.  Фотографии  эти  у  меня  на  глазах

растут, наполняются красками, фигуры начинают двигаться,  я  слышу,  как

они разговаривают между собой... Это для меня застывшие кадры фильма.  Я

смотрю на них и передо мной приходит в движение вся лента кино, --  ведь

я ее видела когда-то... На фото домашних пикников в  лесу,  которые  все

так любили, и  отец,  и  мама  --  веселые,  смеющиеся.  Много  веселых,

счастливых, здоровых лиц вокруг.  Отец  выглядит  гораздо  моложе  своих

пятидесяти лет (ему было пятьдесят в 1929 году). Мама, сияющая белозубой

улыбкой, молодая, цветущая, грациозная. Все  женщины  --  в  скромнейших

платьицах, но какие красивые, какие  здоровые  и  привлекательные  лица!

Мама на балконе нашего Зубалова, за столом с Анной Сергеевной; за столом

с Зиной Орджоникидзе. Мама в садике в Сочи, на лежанке  сидит  семейство

Орахелашвили*, дядя Авель Енукидзе  строгает  палочку  бамбука.  Мама  в

Крыму, в Мухолатке, куда ездили отдыхать родители, -- на берегу моря,  а

из воды высовываются рожицы в белых панамках: мой  брат  Василий  и  его

друзья -- Артем Сергеев и Женя Курский. Мама  на  террасе  в  Мухолатке,

возле белых мраморных львов, --  на  ней  прямое  платье  балахоном,  по

тогдашней моде, с вырезом карэ и короткими  рукавами,  --  загорелая,  с

зачесанными гладкими волосами, собранными в узел сзади. Мама в Зубалове,

на нашей лесной дорожке к ка

   литке. Приехали "высокие гости" из Турции. К.  Е.  Ворошилов,  В.  М.

Молотов, М. М. Литвинов -- все гуляют, очевидно, всех  "принимал"  отец.

Тут же я -- для развлеченья. Мама с шалью на плечах, лицо  ее  напряжено

-- она следит за мной, чтобы я себя "вела хорошо". Мама опять в шали  на

плечах, за столиком в Зубалове; это домашнее фото было  увеличено  после

ее смерти  по  желанию  отца.  И  большие  увеличенные  фотографии  были

развешаны по всем комнатам нашей новой квартиры в Кремле.

   * М. Орахелашвили: Председатель  Совнаркома  Грузии,  арестованный  в

1937 г.

   Мама здесь такая счастливая, такая сияющая, что  глядя  на  это  фото

немыслимо, невозможно понять ее дальнейшую судьбу -- вот почему многие и

не понимали, и не верили... Но, чем дальше,  тем  фотографии  становятся

печальнее. Хорошие портреты, сделанные Н. А.  Свищовым-Паола  в  Москве,

уже исполнены грусти. Лицо ее замкнуто, гордо, печально. К  ней  страшно

подойти близко, неизвестно, заговорит ли она с тобой. И  такая  тоска  в

глазах, что я и сейчас не в силах повесить портрет  в  своей  комнате  и

смотреть на него; такая тоска, что кажется, при первом же  взгляде  этих

глаз, должно было быть понятно всем  людям,  что  человек  обречен,  что

человек погибает, что ему надо чем-то помочь. Почему же, думаю я теперь,

никто не кинулся помочь? Почему никто не  понимал,  чем  это  все  может

кончиться? Мама  была  очень  скрытной  и  самолюбивой.  Она  не  любила

признаваться, что ей плохо. Не любила обсуждать свои личные дела. За это

на нее обижались и бабушка, и ее сестра, Анна  Сергеевна,  --  сами  они

были чрезвычайно открытые, откровенные, -- что на уме, то  и  на  языке.

Теперь, когда я уже сама взрослая, я больше понимаю ее, и даже маленькие

детали  и  штрихи  ее  жизни,  которые  иногда  проскальзывают  в  чужих

рассказах, говорят мне много. Мамина сестра,  Анна  Сергеевна,  говорила

мне не так давно, что  в  последние  годы  своей  жизни  маме  все  чаще

приходило в голову -- уйти от отца. Анна Сергеевна всегда  говорит,  что

мама была "великомученицей", что отец был для нее слишком резким, грубым

и невнимательным, что это страшно раздражало маму, очень  любившую  его.

Как-то еще в 1926 году, когда мне было полгода, родители  рассорились  и

мама, забрав меня, брата и няню, уехала в  Ленинград  к  дедушке,  чтобы

больше  не  возвращаться.  Она  намеревалась  начать  там   работать   и

постепенно  создать  себе  самостоятельную  жизнь.  Ссора  вышла   из-за

грубости отца, повод был невелик, но, очевидно,  это  было  уже  давнее,

накопленное раздражение. Однако, обида  прошла.  Няня  моя  рассказывала

мне, что отец позвонил из Москвы и хотел приехать "мириться", и  забрать

всех домой. Но мама ответила в телефо

   н, не без злого остроумия:  "Зачем  тебе  ехать,  это  будет  слишком

дорого стоить государству! Я приеду сама". И все  возвратились  домой...

Анна Сергеевна  говорит,  что  в  самые  последние  недели,  когда  мама

заканчивала Академию, у нее был план уехать к сестре в Харьков,  --  где

работал  Реденс  в  украинской  ЧК,  --  чтобы   устроиться   по   своей

специальности и жить там. Анна Сергеевна все время повторяет, что у мамы

это было настойчивой мыслью,  что  ей  очень  хотелось  освободиться  от

своего "высокого положения",  которое  ее  только  угнетало.  Это  очень

похоже на истину. Мама не принадлежала к числу  практических  женщин  --

то, что ей "давало" ее "положение" абсолютно не имело для нее  значения.

Этого никак не могут понять женщины трезвые, рассудительные (вроде  моей

бывшей свекрови 3. А. Ждановой, называвшей  маму  "душевнобольной",  ибо

"не было причин" ей томиться и страдать!)  Любая  из  них  смирилась  бы

вообще с чем угодно, лишь бы вовеки не потерять это  дарованное  судьбой

"место наверху". А мама стеснялась  подъезжать  к  Академии  на  машине,

стеснялась говорить там -- кто она (и многие подолгу не знали, чья  жена

Надя Аллилуева). А в те годы вообще жизнь была куда проще, --  отец  еще

ходил пешком по улицам, как все люди (правда,  он  больше  любил  всегда

машину). Но и это казалось чрезмерным выпячиванием среди остальных.  Она

честно  верила  в  правила  и  нормы  партийной  морали,  предписывавшей

партийцам скромный  образ  жизни.  Она  стремилась  придерживаться  этой

морали, потому что это было близко ей самой, ее семье, ее родителям,  ее

воспитанию. Один пример очень характерен в  этом  смысле.  После  смерти

Ленина (а, может быть, и раньше), было принято постановление ЦК  о  том,

что члены  ЦК  не  имеют  права  получать  гонорар  за  печатание  своих

партийных статей, книг, -- и что  эти  средства  должны  идти  в  пользу

партии. Мама была этим недовольна, потому что считала -- лучше  получать

то, что ты действительно заработал, чем бесконечно, без всяких  лимитов,

лазить в карман казны и брать оттуда на свои домашние  нужды,  на  дачи,

машины, содержание прислуги, и т. п. Тогда ещ

   е  только-только  начиналось   казенное   содержание   домов   членов

правительства. Слава Богу, мама не дожила до  этого  и  не  увидела  как

потом,  отказываясь  от  гонораров  за  партийные  труды,  наши  знатные

партийцы со всеми чадами, домочадцами и  всеми  дальними  родственниками

сели на шею государству. Все дело было в  том,  что  у  мамы  было  свое

понимание жизни, которое она упорно отстаивала. Компромисс был не  в  ее

характере. Она принадлежала сама к молодому поколению революции -- к тем

энтузиастам-труженикам  первых  пятилеток,  которые   были   убежденными

строителями новой жизни, сами были новыми людьми, и свято верили в  свои

новые идеалы человека, освобожденного революцией от мещанства и от  всех

прежних пороков. Мама верила во все это  со  всей  силой  революционного

идеализма, и вокруг нее было тогда  очень  много  людей,  подтверждавших

своим поведением ее веру. И среди всех,  самым  высоким  идеалом  нового

человека  показался  ей  некогда  отец.  Таким  он  был  в  глазах  юной

гимназистки,  --  только  что   вернувшийся   из   Сибири   "несгибаемый

революционер", друг ее родителей. Таким он был  для  нее  долго,  но  не

всегда... И я думаю, что именно потому что она  была  женщиной  умной  и

внутренне бесконечно  правдивой,  она  своим  сердцем  поняла,  в  конце

концов, что отец -- не тот новый человек, каким он ей казался в  юности,

и ее постигло  здесь  страшное,  опустошающее  разочарование.  Моя  няня

говорила мне, что последнее время перед смертью мама была  необыкновенно

грустной, раздражительной. К  ней  приехала  в  гости  ее  гимназическая

подруга, они сидели и разговаривали в моей детской комнате  (там  всегда

была "мамина гостиная"), и няня слышала, как  мама  все  повторяла,  что

"все надоело", "все опостылело", "ничего не радует"; а  приятельница  ее

спрашивала: "Ну, а дети, дети?". "Всё, и дети",  --  повторяла  мама.  И

няня моя поняла что, раз так, значит, действительно ей надоела  жизнь...

Но  и  няне  моей,  как  и  всем  другим,  в  голову  не  могло   придти

предположение, что она сможет через  несколько  дней  наложить  на  себя

руки... К сожалению, никого из близких не было в Москве в ту осень  1932

года. Павлуша и семья Сванидзе были в Берлине; Анна Сергеевна с мужем --

в Харькове, дедушка  был  в  Сочи.  Мама  заканчивала  Академию  и  была

чрезвычайно переутомлена. Ей, с ее некрепкими нервами, совершенно нельзя

было пить вино; оно действовало на нее дурно, поэтому она  не  любила  и

боялась,  когда  пьют  другие.  Отец  как-то  рассказывал  мне,  как  ей

сделалось плохо после вечеринки  в  Академии,  --  она  вернулась  домой

совсем больная оттого, что выпила немного и ей стало  сводить  судорогой

руки. Он уложил ее, утешал, и она сказала:  "А  ты,  все-таки,  немножко

любишь меня!..." Это он сам  рассказывал  мне  уже  после  войны,  --  в

последние годы он все чаще и чаще возвращался мыслью к маме и все  искал

"виновных" в ее смерти. Мое последнее свидание с ней  было  чуть  ли  не

накануне ее смерти, во всяком случае за один-два дня. Она позвала меня в

свою комнату, усадила на свою любимую тахту (все, кто жил на Кавказе, не

могут отказаться от этой традиционной тахты), и долго внушала,  какой  я

должна быть и как должна себя вести. "Не пей вина!" -- говорила она,  --

"никогда не пей вина!" Это были отголоски ее вечного спора с  отцом,  по

кавказской привычке всегда  дававшего  детям  пить  хорошее  виноградное

вино. В ее глазах  это  было  началом,  которое  не  приведет  к  добру.

Наверное, она была права, -- брата моего  Василия  впоследствии  погубил

алкоголизм. Я долго сидела у нее в тот день  на  тахте,  и  оттого,  что

встречи с мамой вообще были редки, хорошо запомнила эту, последнюю. "Ты,

все-таки, немножко любишь меня!" -- сказала она отцу, которого она  сама

продолжала любить, несмотря ни на что... Она любила его  со  всей  силой

цельной натуры однолюба, как ни  восставал  ее  разум,  --  сердце  было

покорено  однажды,  раз  и  навсегда.  К  тому  же  мама  была   хорошей

семьянинкой, для  нее  слишком  много  значили  муж,  дом,  дети,  и  ее

собственный долг перед ними. Поэтому -- я  так  думаю  --  вряд  ли  она

смогла бы уйти от отца, хотя у нее не раз возникала  такая  мысль.  Вряд

ли... К числу порхающих женщин ее никак нельзя было  отнести,  она  была

слишком строгой к самой себе. Ее называли

   "строгой", "серьезной" не по годам, -- она выглядела старше своих лет

только потому, что была  необычайно  сдержанна,  деловита  и  не  любила

позволять себе  "распускаться".  Визиты  бабушки  и  Анны  Сергеевны  ее

раздражали -- по словам моей няни, -- именно потому, что обе эти добрые,

открытые женщины требовали от нее откровенности. Для них самих было  так

естественно жаловаться и  плакать  --  она  же  этого  не  терпела.  Это

сдерживание себя, эта страшная внутренняя самодисциплина  и  напряжение,

это недовольство и раздражение, загоняемое  внутрь,  сжимавшееся  внутри

все сильнее  и  сильнее  как  пружина,  должны  были,  в  конце  концов,

неминуемо  кончиться  взрывом;  пружина  должна  была  распрямиться   со

страшной силой... Так и произошло. А повод был не так  уж  и  значителен

сам по себе и ни на кого  не  произвел  особого  впечатления,  вроде  "и

повода-то не было". Всего-навсего небольшая ссора на праздничном банкете

в честь XV годовщины Октября. "Всего-навсего", отец сказал ей: "Эй,  ты,

пей!" А она "всего-навсего" вскрикнула вдруг: "Я тебе не --  ЭЙ!"  --  и

встала, и при всех ушла вон из-за стола. Моя няня,  незадолго  до  своей

смерти, когда уж почувствовала, что недолго  осталось  ей  жить,  как-то

начала мне рассказывать, как все это случилось. Ей не хотелось уносить с

собой это, хотелось очистить душу,  исповедаться.  Мы  сидели  с  ней  в

лесочке, недалеко от той дачи, где я сижу и пишу сейчас, и она говорила.

Каролина Васильевна Тиль,  наша  экономка,  утром  всегда  будила  маму,

спавшую в своей комнате. Отец ложился у себя в кабинете или в  маленькой

комнатке с телефоном, возле столовой. Он и в ту ночь  спал  там,  поздно

возвратясь с того самого праздничного банкета, с которого мама вернулась

раньше. Комнаты эти были далеко от служебных помещений, надо  было  идти

туда коридорчиком мимо наших детских. А из столовой  комната,  где  спал

наш отец, была влево; а в мамину комнату из столовой  надо  было  пройти

вправо  и  еще  этим  коридорчиком.  Комната  ее   выходила   окнами   в

Александровский сад, к Троицким воротам. (...Если  теперь  встать  около

касс театра Дворца съездов и смотреть чуть правее Дворца съездов,  через

Александровский  сад,  то  там  виднеется   здание   Потешного   дворца,

выстроенного в древнерусском стиле. У него острая крыша, а в сад выходят

окна, --  там  окна  и  маминой  комнаты.  Я  не  люблю  смотреть  в  ту

сторону...) Каролина Васильевна  рано  утром,  как  всегда,  приготовила

завтрак в кухне и пошла будить маму. Трясясь от страха она  прибежала  к

нам в детскую и позвала с собой няню, -- она ничего не  могла  говорить.

Они пошли вместе. Мама лежала вся в крови возле своей  кровати;  в  руке

был маленький пистолет "Вальтер", привезенный ей  когда-то  Павлушей  из

Берлина. Звук его выстрела был слишком слабый, чтобы его могли  услышать

в доме. Она уже была холодной. Две женщины,  изнемогая  от  страха,  что

сейчас может войти  отец,  положили  тело  на  постель,  привели  его  в

порядок. Потом, теряясь, не зная, что делать, побежали звонить тем,  кто

был для  них  существеннее,  --  начальнику  охраны,  Авелю  Софроновичу

Енукидзе, Полине Семеновне Молотовой, близкой маминой подруге...  Вскоре

все прибежали. Отец все спал в  своей  комнатушке,  слева  от  столовой.

Пришли В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов. Все были потрясены  и  не  могли,

поверить... Наконец, и отец вышел в столовую. "Иосиф, Нади больше нет  с

нами", -- сказали ему. Так мне рассказывала моя няня. Я верю ей  больше,

чем  кому-либо  другому.  Во-первых,  потому  что  она  была   человеком

абсолютно бесхитростным. Во-вторых,  потому  что  этот  ее  рассказ  был

исповедью предо мной, а простая женщина, настоящая христианка  не  может

лгать  в  этом,  никогда...  Полина   Семеновна   Молотова   (Жемчужина)

рассказывала мне очень похоже о том же. Ее рассказ по времени  совпал  с

рассказом моей няни -- это было в 1955-ом году.  Полина  Семеновна  сама

недавно возвратилась из ссылки из Казахстана,  где  она  провела  четыре

года (1949 -- 1953). Полина Семеновна была тоже на том самом  ноябрьском

банкете, где была и мама и все остальные. Все были свидетелями  ссоры  и

маминого ухода, но никто  не  придал  ему  серьезного  значения.  Полина

Семеновна ушла тогда вместе с мамой, чтобы не оставлять ее совсем  одну.

Они вышли, несколько раз обошли вокруг Кремлевского дворца, гуляя,  пока

мама не успокоилась. "Она успокоилась и говорила уже  о  своих  делах  в

Академии, о перспективах работы, которые ее очень радовали  и  занимали.

Отец был груб, ей было с ним трудно  --  это  все  знали;  но  ведь  они

прожили уже немало лет вместе, были  дети,  дом,  семья,  Надю  все  так

любили... Кто бы мог подумать! Конечно, это не был  идеальный  брак,  но

бывает ли он вообще?" "Когда она  совсем  успокоилась,  --  рассказывала

Полина Семеновна, -- мы разошлись по  домам,  спать.  Я  была  в  полной

уверенности, что все в порядке, все улеглось. А утром  нам  позвонили  с

ужасным известием..."