Великая Отечественная Война

Бабий Яр

Разделы: Русская история

Рефераты

   Я  увидел,  как  наши  уходят,  и  понял,  что  это  конец.

Красноармейцы -  в своей защитной,  выгоревшей форме, одни со

скатками, иные без - редко побежали через дворы, по огородам,

перепрыгивали заборы.

   Стало очень тихо.  Много дней  шли  бои,  гремела канонада,

выли  сирены,  бомбежки были  одна за  другой,  по  ночам весь

горизонт освещался зарницами и  заревами,  мы спали на узлах в

окопе, земля тряслась и сыпалась нам на головы.

   И  вот стало тихо -  та  тишина,  которая кажется страшнее

всякой стрельбы. И уже было неизвестно, где мы: по эту сторону

фронта, уже по ту или посредине.

   С железнодорожной насыпи четко и близко чecaнул пулемет. Со

старого вяза над окопом посыпались мелкие веточки и листья.  Я

грохнул люком и обрушился в яму, где дед зашипел на меня и дал

по уху.

   Наш окоп, вырытый на огороде, был типовой щелью тех времен:

в форме буквы "Т",  два метра глубиной,  сантиметров семьдесят

шириной;  такими щелями были изрыты все дворы,  скверы, улицы,

радио призывало их рыть и рассказывало, как.

   Но  мы  с  дедом работали несколько дней и  улучшили схему.

Земляные  стены  мы  обшили  досками,   пол  выложили  кусками

кирпича,  а сверху сделали покрытие.  У нас,  конечно, не было

бревен, чтоб сделать три наката, но мы. намостили поверх окопа

полутораметровые дровяные плашки и  вообще навалили сверху все

дрова, какие только нашлись в сарае.

   Дед рассуждал так:  если на окоп упадет бомба, она, значит,

шарахнет в эти Дрова, поленья разлетятся, как бильярдные шары,

а  нас  взрыв  не  достанет:   куда  ему,  подлому,  разрушить

поленницу!

   Для  прочности  мы набросали на дрова земли, для маскировки

обложили  дерном,  так  что  получился довольно внушительный и

ярко  приметный  холм,  под которым, если закрыть входной люк,

было тихо и темно, как в могиле.

   Наше большое счастье, что поблизости ничего не взорвалось и

даже  не  попал  приличный  осколок;  случись  это,  все дрова

исправно  рухнули бы нам на головы... Тогда мы этого не знали,

гордились  делом  рук  своих  и  были  уверены,  что  сидим  а

великолепной безопасности.

   Первое время,  пока  у  нас  не  было  еще  такого хорошего

бомбоубежища,  мы  с  дедом  и  бабкой прятались от  бомб  под

кроватью.

   Кровать была старинная, добротная, со спинками из листового

железа, на которых были нарисованы масляными красками картины:

мельницы,  озера с лебедями. Мы думали так: если бомба упадет,

она   пробьет  потолок,  подпрыгнет  на  пружинном  матраце  с

периной,  разорвется,  а  перина  да  еще  два  ватных  одеяла

осколков, естественно, не пропустят.

   Чтобы  не  лежать  на  голом  полу,  бабка  постелила и под

кроватью одеяло, положила подушки, так что вышло очень уютно.

   И   когда  начиналась  стрельба  и  стекла  зудели  от  воя

бомбардировщиков,  дед кидался под кровать первым и прижимался

к стенке.  За ним вкатывался кубарем я и ложился посредине.  А

бабка,  вечно  замешкавшись у  печи,  прихватывала кота  Тита,

ложилась с краю, закрывая всех нас собой, и так мы спасались.

   Дед шептал молитвы и ругался в мой адрес:

   - От гомон, чего ты крутишься, будто червяк в тебе сидит?

   Закончив строительство нашего  мощного  "окопа",  мы  стали

бегать в него в той же последовательности, только бабка всегда

бежала с  подушками и  одеялом (она их в "окопе" не оставляла,

чтобы не  сырели).  Кот  Тит  привык к  войне,  при  первых же

выстрелах, задрав хвост, огромными прыжками несся прямо к люку

в "окоп" и с мукой в глазах мяукал, чтобы его спустили, потому

что по отвесной лестнице мог только вылезать,  а спускаться не

научился.

   До  сих пор не знаю, что это за слово - гомон. Дед умер, я

забыл  у  него  спросить. А червяк любознательности мучил меня

всегда.  Я  высовывался, чтобы посчитать самолеты и увидеть на

них  жуткие  кресты,  пытался разглядеть, как рвутся бомбы. Но

вот, когда побежали красноармейцы и стало ясно, что это конец,

я  бы  не  очень  хотел  видеть это, и мне стало по-настоящему

страшно.

   В  "окопе"  горела керосиновая лампа, пахло чадом. Мать (до

этого  она  днями  и  ночами дежурила в своей школе) сидела на

табуретке с ужасом в глазах. Дед ел, он всегда у нас ел, когда

волновался,  его седая борода на два клинышка резко двигалась,

потому  что  из-за  вставных челюстей он не жевал, а "жамкал",

как  говорила  бабка,  и  крошки сыпались ему на бороду. Бабка

едва  слышно  молилась,  редко  крестясь  перед  иконой божьей

матери,  которую  принесла  сюда;  я сам забивал гвоздь, чтобы

повесить;  эта  икона мне нравилась, из всех бабкиных икон она

была у меня самая любимая.

   А  в  стенах  за  досками  тихо шуршало, возилось: там жили

своей личной жизнью, безразличной к войне, деятельные муравьи,

жуки и черви. Земля наконец перестала вздрагивать и сыпаться с

потолка.   И   в  этой  жуткой  тишине  казалось,  что  сейчас

произойдет что-то ужаснейшее, какой-то немыслимый взрыв.

   Я сидел, едва дыша, ожидая этого взрыва...

   Вдруг   раздался  топот,  люк  поднялся,  и  соседка  Елена

Павловна, возбужденная, на себя не похожая, закричала:

   - Что вы сидите? Немцы пришли!

   Мне   было  двенадцать  лет.   Многое  для  меня  в   жизни

происходило впервые.  Немцы приходили тоже впервые.  Я  прежде

всех вылетел из "окопа", зажмурился от яркого света и отметил,

что  мир  стал какой-то  иной,  хотя как  будто все оставалось

по-прежнему.

   Елена Павловна, захлебываясь, взмахивая руками, говорила:

   - ...молоденький,  такой молоденький стоит!..  Мои же окна

на улицу. Машина ушла, а он, молоденький, стоит!..

   Я немедленно рванул через двор, взлетел на забор.

   У сквера на нашей Петропавловской площади стояла низенькая,

хищная,  длинноносая пушка на толстых надутых шинах. Возле нее

-- действительно  очень  молоденький,  белокурый,  розовощекий

немецкий солдатик в  необычно чистой и  ладно  сидящей на  нем

серо-зеленой форме. Он держал винтовку на весу, заметил, что я

смотрю на  него,  и  загордился.  Очень  мило  загордился так,

зафасонил.

   Был  у  меня  друг жизни,  старше меня года на  три,  Болик

Каминский,  я еще о нем расскажу.  Его эвакуировали с училищем

ФЗО.  Так  вот  этот  парнишка  был  очень  похож  на  Болика.

Понимаете,  я ожидал всего:  что фашисты -  страшные гиганты,

что ли, все сплошь на танках, в противогазных масках и рогатых

касках, и меня потрясло, что этот парнишка такой обыкновенный,

прозаический, совсем как наш Болик.

   Зафасонил, ага, я б тоже зафасонил, имей эту пушку.

   В   этот  момент  раздался  тот  самый  невероятный  взрыв,

которого я  так  ждал.  Я  задохнулся,  ударился подбородком о

забор,  чуть не слетел.  А солдатик позорно присел и съежился,

перепуганно прижавшись к пушке.

   Но он тотчас опомнился,  встал и  принялся смотреть куда-то

поверх моей головы.  Я обернулся и увидел,  как вдали, в синем

небе,  за  вершинами деревьев,  опадают,  крутясь и  планируя,

обломки досок.

   - Подорвали-таки  мост!  Э!..  -  сказал  дед,  подходя к

забору и высовывая нос, чтобы тоже поглядеть на первого немца.

-- Фью-фью-фью, от это да-а! Ну, куда ж с ними воевать: это же

армия. Ты посмотри только, как он одет!

   Солдат был действительно одет отлично.  На карикатурах и  в

фильмах  они  выглядели оборванными бродягами и  бандитами.  В

жизни оказалось несколько иначе.

   Вздымая  пыль,  подлетела  угловатая,  квадратная и  хищная

машина, лихо развернулась (мы с дедом жадно смотрели), и такие

же ловкие,  как фокусники, солдаты прицепили пушку в один миг,

повскакали на подножки и,  вися по обеим сторонам машины, лихо

умчались в сторону Подола.

   - Да-а...   -   сказал  потрясенный  дед.   -  Кончилась

Советская власть...  Ступай помогай носить вещи в хату:  в яме

все отсырело.

   Не очень охотно я поплелся к "окопу".  Там мама подавала из

темной  дыры  узлы,  чемоданы,  табуретки,  бабка  принимала и

складывала в кучу, а я стал носить.

   Столько раз  за  последнее время мы  это дело повторяли:  в

"окоп",  из "окопа",  вниз, вверх, хоть бы было что порядочное

прятать,  а  то  ж  одни шмотки,  какой-то  кожух еще  царских

времен,  в  заплатах,  молью объеденный,  подушки...  В общем,

занятие не для мужчины,

   Из-за забора высунулась голова второго моего друга жизни -

Шурки Мацы. Делая огромные глаза, он закричал:

   - По трамвайной линии немцы идут! Пошли!

   И меня как ветром сдуло. Бабка только сказала: "А..."

   Вся  улица Фрунзе (старики называли ее  Кирилловской) была,

сколько видно в оба конца, забита машинами и повозками. Машины

были угловатые, со всякими выступами, решетками, скобами.

   У каждой машины есть лицо, она смотрит на мир своими фарами

безразлично,  или сердито, или жалобно, или удивленно. Так вот

эти,  как  и первая, что увезла пушку, смотрели хищно. Сроду я

не  видел  таких  машин, и мне казалось, что они очень мощные,

они заполнили улицу ревом и дымом.

   Кузова   некоторых  грузовиков  представляли  собой   целые

маленькие домики,  с койками,  привинченными столами.  Солдаты

выглядывали из  машин,  прогуливались по улице,  серо-зеленые,

выбритые,  очень свежие и  очень веселые.  Смеялись по  любому

поводу,  что-то  шутливо  кричали первым  вылезающим на  улицу

жителям.  Между  фурами  со  снарядами и  мешками  лихо  юлили

мотоциклисты в касках, с укрепленными на рулях пулеметами.

   Доселе   нами   невиданные,    огромнейшие,   огненно-рыжие

кони-тяжеловозы  с  гривами  соломенного цвета,  медлительно и

важно ступая мохнатыми ногами,  запряженные шестерками, тянули

орудия,  будто играючи.  Наши малорослые русские лошаденки, на

которых  отступала  Красная  Армия,  показались бы  жеребятами

рядом с этими гигантами.

   В  ослепительных белых  и  черных  лимузинах ехали,  весело

разговаривая,  офицеры в высоких картузах с серебром.  У нас с

Шуркой разбежались глаза и  захватило дыхание.  Мы  отважились

перебежать улицу. Тротуар быстро наполнялся людьми...

   А у немцев,  почти у всех,  были книжечки-разговорники, они

листали их и кричали девушкам на тротуаре:

   - Панэнка, дэвушка! Болшовик конэц! Украйна!

   - Украина, - поправили девушки.

   - Йа, йа! У-край-ина! Ходит гулят шпацирен, битте!

   От  Бондарского  переулка  образовалось какое-то  движение,

видно было,  как торжественно плывут головы и  вышла процессия

каких-то  допотопных стариков  и  старух.  Передний старик,  с

полотенцем через плечо, нес на подносе круглый хлеб с солонкой

на нем. Толпа повалила на зрелище, затолкалась.

   Старики  опоздали и  растерялись:  кому  вручать?  Передний

двинулся к ближайшей белой машине,  откуда, улыбаясь, смотрели

офицеры,  и с поклоном подал поднос. Мы с Шуркой потеряли друг

друга.  Я  изо  всех  сил  пытался  протиснуться.  Там  что-то

говорили, грохнул смех, задние спрашивали: "Что он сказал? Что

он сказал?" -  но колонна двинулась дальше,  я только увидел,

как   в   проезжающем  автомобиле  офицер  передавал  хлеб   с

полотенцем на заднее сиденье.

   Вокруг  стали  говорить,  что  где-то  тут  немцы  кричали:

"Масло, булки!" - и сбросили прямо на трамвайную линию ящик с

маслом  и  корзины  с  булками  -  бери,  мол,  кто  хочет. Я

заметался,  пытаясь  понять,  где  это,  и побежал к мосту над

Вышгородской улицей.

   У моста масла и булок не оказалось,  но был пожар.  Угловой

кирпичный дом горел спокойно и лениво, подожженный влетевшим в

окно снарядом. Забор уже свалили прямо на росшие у дома цветы,

по ним топтались. Две женщины и девочка лопатами копали тут же

землю и  кидали на  огонь,  потому что воды не было.  Из толпы

зевак вышел мужчина, взял палку и стал бить стекла в окне.

   Немец спрыгнул с машины,  достал фотоаппарат, прицеливался,

приседал и выгибался, снимая пожар крупным и общим планом.

   Мужчина полез в  окно  и  стал подавать женщинам и  девочке

стулья,  ящики с бельем из шкафа, вышвыривать пальто и платья,

и все его хвалили. Я тоже подумал: какой молодец!

   Войска продолжали валить тучей из-под  моста.  Ярко светило

солнце,  не было никакой пальбы -  только рев моторов, грохот

колес,  голоса,  смех.  После долгого сидения в  яме я  совсем

одурел от всего этого; пошатываясь побрел домой отчитываться.

   А  у  нас во дворе стоял серо-зеленый солдат с ружьем через

плечо и  с  веревкой в руках -  простецкий такой,  с белесыми

ресницами и красным лбом, равнодушно поглядывал по сторонам, а

дед, жестикулируя, приглашал его в сарай:

   -  Здесь  ниц,  ниц,  ниц,  а  там,  может быть, ист! Надо

посмотреть, битте.

   Солдат неохотно поплелся в сарайчик.

   - Они пленных ищут, - сказала мне бабка с крыльца.

   В сарае был люк в погребок. Солдат стал показывать руками.

   - Шпицки, шпицки!

   Дали ему спички. Он зажег и осторожно заглянул в дыру.

   - Партизан! - громко и иронически сказала бабка.

   Солдат  отпрыгнул,  как ужаленный, вертя головой и глядя на

всех нас.

   -  Я  смеюсь, - сказала бабка. - Иди, иди, не бойся. Нет

партизан.

   Но  солдат  что-то  недовольно  сказал,  в  погреб лезть не

захотел,  а  строго  показал  деду  на  красный  домовый флаг,

который дед по праздникам вывешивал на воротах.

   - Это.

   - Да,  да,  -  засуетился дед,  взял  флаг  и  оторвал от

древка. - Марфа, скорей кинь в печку!

   Пришел другой солдат,  тоже с веревкой, возбужденно кликнул

первого, и они побежали. Бабка поманила меня в сени.

   - На, полезь на чердак, засунь там, в газету заверни.

   Я понял. Полез на чердак, пробрался по-пластунски в дальний

угол,  затискал сверток под балку,  а когда, наевшись паутины,

спустился, бабка стояла в воротах с Еленой Павловной и звала:

   - Старый! Иди быстро, партизана ведут!

   Наш  краснолобый  солдат вел по улице здоровенного грязного

кабана,  захлестнув  его  веревкой  поперек  туловища,  другой

подгонял хворостинкой, и вокруг шли еще другие солдаты кучкой,

довольно гоготали.

   Делая  большие глаза и  ахая,  Елена Павловна рассказывала,

что солдаты совсем не пленных ищут,  а  грабят:  и у Каминских

взяли кабана и кожухи га щат,  а у нее заглядывали в шкаф, под

кровать,  сняли  наволочки и  зачем-то  полотенце с  гвоздика.

Сосед  не  хотел  отдать кабана,  так  они  оставили расписку,

сказали:  "Официр,  официр, плати!" Нам, выходит, повезло, что

ничего  не  взяли,  может,  оттого,  что  дед  немецкие  слова

говорил, они постеснялись.

   Дед  озадаченно  посмотрел  вслед  мужественной вооруженной

процессии с кабаном.

   -  А  ну,  -  строго  сказал  он,  - давайте носить вещи

обратно  в  яму. Трясця его матери, я и забыл, это же их право

победителя: три дня грабить все, что хотят!

Листы «У Бабьего яра», «Мать», «Хиросима», «Тревога» и другие –всего 10 рисунков ... Все листы серии глубоко трагичны, некоторые – «У Бабьего яра» или ...

Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим. появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда ...

И с немцами путь до первого перекрестка, и красным попадемся - за яйца подвесят" (А. Кузнецов. Бабий Яр. Нью-Йорк, 1986. С. 425

Едва стали блекнуть в памяти подробности Майданека и Бабьего Яра, она Освенцимом напомнила нам об опасности даже и поверженного злодейства

Я сам, как Вергилий, проведу вас по кругам Майданека и Бабьего Яра, у которых плачут и бывалые солдаты, поправшие смерть под Сталинградом и у Киева. Вложите ...