Великая Отечественная Война

Бабий Яр

Разделы: Русская история

Рефераты

   Как-то однажды в апреле, двадцатого апреля, на свет родился

ребенок.  Был он,  как положено, красненький, весил килограмма

три   или  что-нибудь  около  того,   длиной  был  сантиметров

пятьдесят,  смотрел бессмысленными,  как пуговицы,  глазками и

разевал рот,  словно зевал.  Он  вызывал у  матери неописуемую

нежность и  жалость,  и она не знала еще,  что держит на руках

самое жуткое чудовище, какое когда-либо рождалось на земле.

   Отзвук этого события прозвучал в Киеве в апреле 1942 года в

таком виде:

                         ОБЪЯВЛЕНИЕ                        

   По  распоряжению  Штадткомиссариата от 18/IV - 42 г., по

случаю  дня  рождения  Фюрера населению будет выдаваться 500

гр. пшеничной муки на едока.                               

   Муку будут выдавать в хлебных лавках 19-го и 20-го апреля

на хлебные карточки по талону ‘ 16.                         

                                           Городская управа.

   ("Новое украинское слово", 19 апреля 1942 г.)

   На  рассвете,  едва  дождавшись  конца  запретного часа,  я

понесся к хлебному магазину, обгоняя таких же бегущих.

   Оказалось, однако, что тысячи полторы едоков заняли очередь

еще с ночи,  наплевав на запретный час.  Хотя до открытия было

далеко,  очередь бурлила и  шумела,  у  дверей лавки уже  была

драка и потный, красный полицай с трудом сдерживал толпу.

   Я  занял в  хвосте очередь,  уныло постоял,  послушал бабьи

пересуды насчет того же,  что  война кончится,  когда зацветет

картошка,  что немцы русских не разбили, но и русские не могут

победить, а потому заключат мир где-нибудь по Волге, а нам так

и пропадать под немцами.

   И слепому было ясно,  что в этой очереди придется стоять до

вечера.  Я приметил, за кем стою, сбегал домой за сигаретами и

занялся торговлей.

   Расползлись мои друзья.

   Болика  Каминского  мобилизовали  на  восстановление  моста

через Днепр, там держали под конвоем и домой не отпускали.

   Шурку  Мацу  мать  увезла неизвестно куда, они нашли другую

квартиру,  потому  что  тут  сидели  в  постоянном страхе, что

кто-нибудь Шурку продаст.

   Даже моего врага Вовку Бабарика мать,  спасая от  Германии,

отправила куда-то в  село,  на глухой хутор,  так что я мог не

бояться, что он меня отлупит.

   А  Жорку  Гороховского  его  бабушка  пристроила  служкой в

Приорскую  церковь,  где он ходил в дурацком балахоне, подавал

попу то евангелие, то кадило и склонялся, сложив руки.

   Мы с Колькой Гороховским продавали сигареты.

   Это дело проще пареной репы.  Мы ехали на огромный Галицкий

базар,   высматривали  подводы  с   немцами  или  мадьярами  и

спрашивали у них:

   - Цигареттен ист?

   - Драй гундерт рубель.

   - Найн, найн! Цвай гундерт!

   - Найн.

   - Йа, йа! Эй, зольдат! Цвай гундерт, битте!

   - Вэ-ег!

   - Цвай гундерт, жила, кулак, слышишь! Цвай гундерт?

   - Цвай гундерт фюнфциг...

   (Сигареты  есть?  Триста рублей. Нет, нет! Двести! Нет. Да,

да! Эй, солдат! Двести, пожалуйста! Про-очь! Двести... Двести?

Двести пятьдесят...)

   Они  были спекулянтами что надо,  продавали любое барахло и

торговались,  дрались,  но  в  конце  концов коробку в  двести

сигарет отдавали за двести рублей. Только с трудом.

   В этом деле одна тонкость: когда торгуешься с немцем, нужно

работать не  только языком,  но доставать деньги и  совать ему

под нос;  при их  виде он нервничает,  невольно тянется рукой,

чтобы взять, ну, а взял - значит, продал.

   В  первый  раз  нас  здорово  облапошили:   привезли  домой

коробки, распечатали, а в них недостает по пятнадцать сигарет:

немцы проделали дырочки и проволокой повытаскивали.  Потом мы,

покупая,   всегда  распечатывали  и  проверяли  пачки.  Такой,

понимаете,  большой диапазон;  с  одной стороны,  завоевание и

культурное обновление всего мира,  с другой - грязное белье с

убиваемых снимают и сигареты проволокой таскают.

   И вот мы носились по Куреневке с утра до ночи - по базару,

у  трамвайного парка,  на углах и мостиках,  а к концу смены у

заводов,  -  и  пачку  удавалось  распродать  дней  за  пять.

Поштучно мы  продавали сигареты по  два рубля,  за пять дней я

зарабатывал до двухсот рублей, на целых полтора кило хлеба.

   Итак,  в  половине седьмого я уже курсировал вдоль очереди,

утюжил базар, бодро вопя:

   -  Есть  сигареты "Левантэ", крепкие первосортные сигареты

"Гунния",  два  рубля,  дешевле  грибов!  Дядя, купи сигарету,

полезно для ж...

   Попутно   собирал  окурки,  мы  из  них  добывали  табак  и

продавали.

   В семь часов утра двери магазина открылись. Невозможно было

разглядеть,  что там творится: смертельная давка, хрипы визги.

Первые получившие муку вылезали растерзанные, избитые, мокрые,

но со счастливыми лицами, крепко сжимая мешочки, припорошенные

настоящей - не во сне, не в сказке - белой мукой.

   Я  наведывался к  своему  месту  в  очереди,  она  пока  не

подвинулась,  но зато за мной был теперь такой же хвост, как и

впереди.

   Бабы  рассказывали,  что  в  Дымере  расстреляли  несколько

мужчин за  то,  что  те  слушали детекторный приемник;  что  в

Оперном театре идет "Лебединое озеро", но написано: "Украинцам

и собакам вход воспрещен".

   Понизив голос,  говорили, что немцев уже совсем остановили,

что под Москвой их тьма полегла,  что они не взяли даже Тулу и

что  ожидается открытие  второго  фронта  в  Европе.  Я  жадно

слушал,  чтоб дома рассказать.  О этот беспроволочный народный

телеграф!   Зачем   запрещать  слушать   радиоприемники:   это

бесполезно...

   В  восемь  часов  показались трамваи  с  немецкими  детьми.

Многие немцы приехали в  Киев с семьями,  и вот они отправляли

детей на день в  Пущу-Водицу,  в санаторий,  а вечером трамваи

везли их  обратно.  Это  были специальные трамваи:  спереди на

каждом  портрет Гитлера,  флажки  со  свастикой и  гирлянды из

веток.

   Я побежал навстречу, чтобы рассмотреть немецких детей. Окна

были   открыты,   дети   сидели   свободно,   хорошо   одетые,

розовощекие,  вели себя шумно -  орали, визжали, высовывались

из окна,  прямо зверинец какой-то.  И  вдруг прямо мне в  лицо

попал плевок.

   Я не ожидал этого,  а они,  такие же,  как я,  мальчишки, в

одинаковых рубашках (гитлерюгенд?),  харкали,  прицеливались и

влепливали плевки  в  меня  с  каким-то  холодным презрением и

ненавистью в глазах.  Из прицепа плевались девочки.  Ничего им

не  говоря,  сидели воспитательницы в  мехах (они  обожали эти

меха,  даже летом с  ними не расставались).  Трамвай и  прицеп

проплыли мимо меня, ошарашенного, и мимо всей очереди, как две

клетки со злобствующими,  визжащими обезьянами, и они оплевали

очередь.

   Пошел я к ручью,  и ноги у меня были как ватные. Положил на

песок  свою  коробку  с  сигаретами,  долго  умывался,  чистил

пиджак,  и  в  животе,  в  груди что-то металлически засосало,

словно туда налили кислоты или красноватого люизита.

   В одиннадцать часов полиция навела наконец порядок.  Двери,

которые были уже без стекол,  закрыли,  впускали десятками, но

очередь  почему-то  совершенно  не  подвигалась.   Становилось

жарко.  В  полдень немецкие жандармы провели,  толкая в спины,

двух арестованных парней,  и  по тому,  как их вели,  наставив

автоматы,  я  понял,  что этим парням уже не жить.  Но зрелище

было обычным и никаких пересудов в очереди не вызвало.

   Сигареты  раскупались плохо.  Я  раскинул мозгами  и  решил

испробовать способ,  к которому прибегал много,  много раз. На

всех базарах ходили дети с кувшинами, пели протяжную песенку:

   Кому воды хо-лод-ной,

   Кому воды-ы?..

   Я пошел домой, взял бидон и кружку, набрал у колонки воды и

двинулся вдоль очереди,  распевая во  все  горло "Кому воды?".

Кружка  -  двадцать копеек,  от  пуза  -  сорок.  Наторговал

полкармана мелочи,  но эта мелочь была ничто,  мусор. Немецкие

пфенниги шли один за десять копеек,  были это какие-то дрянные

алюминиевые кружочки, почерневшие от окиси. Обменял у торговок

мелочь на одну новенькую,  хрустящую марку.  Хорошо,  время не

потерял.

   В четыре часа дня стали кричать, чтобы очередь расходилась:

все  равно  всем  не  хватит.   Что  тут  поднялось!   Очередь

распалась,  у дверей опять началось побоище. Я чуть не заревел

от обиды и  кинулся в эту Драку.  Взрослые дрались,  а я полез

между ногами, раздвигал колени, скользил змеей, чуть не свалил

с  ног  полицейского -  и  прорвался в  магазин.  Здесь  было

относительно свободно,  продавцы со страхом косились на дверь,

которая трещала, и кричали:

   - Все, все, кончается!

   Но  они  еще  отрывали  талоны  и  выдавали  кульки,  Молча

заливаясь слезами,  я пролез к прилавку,  где душилось человек

тридцать.   Растерзанный,   красный  дядька   жалобно  кричал,

размахивая паспортом:

   - Я завтра еду в Германию! Вот у меня штамп стоит!

   - Отпускаем  только  тем,   кто  в  Германию!  -  объявил

заведующий. - Остальные не толпитесь, расходитесь!

   Несколько человек таким образом еще получили муку.  Я,  все

так же  молча обливаясь слезами,  упрямо лез и  оказался перед

продавцом. Он посмотрел на меня и сказал;

   - Дайте пацану.

   - Все, все, нет больше муки! - объявил заведующий.

   Полки были пусты, обсыпаны мукой, но - ни одного пакета. Я

не мог поверить,  цеплялся за прилавок,  шарил и шарил глазами

по  этим белесым полкам:  вот тут же  только что,  еще на моих

глазах стояли пакеты!..

   Полиция стала освобождать магазин,  я  как в  тумане вышел,

поплелся домой, перед глазами стояли белые пакеты, доставшиеся

счастливцам,  которых я ненавидел всех, кроме самых последних,

что ехали в Германию. Этих стоило пожалеть.

Листы «У Бабьего яра», «Мать», «Хиросима», «Тревога» и другие –всего 10 рисунков ... Все листы серии глубоко трагичны, некоторые – «У Бабьего яра» или ...

Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим. появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда ...

И с немцами путь до первого перекрестка, и красным попадемся - за яйца подвесят" (А. Кузнецов. Бабий Яр. Нью-Йорк, 1986. С. 425

Едва стали блекнуть в памяти подробности Майданека и Бабьего Яра, она Освенцимом напомнила нам об опасности даже и поверженного злодейства

Я сам, как Вергилий, проведу вас по кругам Майданека и Бабьего Яра, у которых плачут и бывалые солдаты, поправшие смерть под Сталинградом и у Киева. Вложите ...