Великая Отечественная Война

Бабий Яр

Разделы: Русская история

Рефераты

   На городской черте у Пущи-Водицы,  напротив санатория "Кинь

грусть",  стоял массивный столб, вкопанный на века, со стрелой

"DYMER".  Эти  столбы  с  немецкими надписями стояли  по  всей

Украине.  Под ним мы  положили мой узелок с  бельишком и  мать

оставила меня, потому что опаздывала на работу в школу.

   Опять я ехал на прекрасную,  любимую, благословенную землю,

но она выглядела иначе.

   Дымерское шоссе,  по которому некогда мы с пленным Василием

тащились,  как марсиане, теперь было оживленным: ехали машины,

шли люди.  У дороги выстроили домик,  и у него стояли полицаи.

Всех подходивших крестьян и обменщиков они останавливали.

   - Ой,  что же вы забираете!  -  отчаянно закричала тетка,

кидаясь от полицая к полицаю.  -  Я ж сорок километров несла,

на свои вещи наменяла! Людоньки!

   Один понес ее  мешок в  дежурку,  другие уже  останавливали

старого  деревенского  дядьку.   Он  нес  два  мешка,  спереди

поменьше,  сзади побольше,  ему велели снять их  на землю.  Он

молча снял.

   - До побачення, - иронически сказал полицейский.

   Дядька повернулся и  так  же  размеренно,  как  пришел,  не

сказав ни слова, потопал по шоссе обратно.

   Это действовал приказ, который строжайше запрещал проносить

по  дорогам  продуктов больше,  чем  "необходимо для  дневного

пропитания".  У  стрелы остановился грузовик,  на него полезли

люди, я тоже, и вот мы помчались по шоссе через лес, но у меня

не  было и  намека на  то ощущение радости и  мира,  которое я

когда-то пережил здесь,

   Бор  продолжали  рубить,   он  зиял  большими  прогалинами;

навстречу проносились грузовики с  прицепами,  везя  длинные и

ровные,  как стрелы,  бревна.  В селе Петривцы стояли фашисты,

ездили на лошадях.  На полях работали люди.  Лес у Ирпеня тоже

рубили,  и  вдоль  шоссе  лежали  штабеля  готовых к  отправке

бревен.

   На  речке  у  Демидова  пленные  строили  мост.   Они  были

вывалянные в  грязи,  с  обмотанными тряпьем ногами,  а  честь

босая;   одни  долбили  еще  не  отогревшуюся  землю,  таскали

носилки,  другие подавали балки, стоя по грудь в ледяной воде.

На обоих берегах на вышках сидели пулеметчики и стояли патрули

с собаками.

   В Дымере машина остановилась, все сошли. Немец-шофер собрал

по  пятьдесят  рублей,  деловито  пересчитал  и поехал куда-то

дальше, а я направился в поле.

   Оно было не убрано с прошлого года,  тянулись ряды бугорков

невыкопанной и погибшей картошки,  полегли и сгнили хлеба. А в

городе в это время был такой голод!..

   Все перепуталось на земле.

   Мать долго наблюдала, как я худею и паршивею. В поликлинике

наладили рентгеноаппарат, которым проверяли едущих в Германию.

Мать  повела  меня,  добилась,  чтобы  посмотрели,  и  у  меня

обнаружили признаки начинающегося туберкулеза.

   Тогда  мать  кинулась на  базар  и  стала  просить знакомых

колхозников, чтобы взяли меня в село на поправку. За кое-какое

барахло меня согласилась взять одна добрая женщина по  фамилии

Гончаренко из деревни Рыкунь, что между Дымером и Литвиновкой.

И так я снова поехал в село.

   Я сам очень перепугался.  Туберкулез при фашизме - это уже

смерть.  Мне совершенно не хотелось умирать.  Мне хотелось все

это пережить и жить долго, до глубокой старости.

   Гончаренко приняла меня  хорошо,  выставила кувшин  молока,

блюдце меду,  теплый хлеб из печи,  и я наелся так, что уже не

лезло,  а  ощущение  жадного  голода  во  рту  и  в  горле  не

проходило.

   Она задумчиво смотрела,  подперев щеку рукой,  как я хватаю

куски,  и  рассказывала,  что  в  селе дело плохо,  установили

неслыханные налоги,  грозятся  повальной  реквизицией.  Велели

согнать на плац всех коней и  коров для ветеринарного осмотра,

а  когда  согнали -  половину,  самых лучших,  реквизировали.

Такой осмотр.

   - Ой,  шо було,  шо було!  -  поморщилась она. - Бабы на

землю падалы, за коров чеплялысь...

   Ее корову не взяли, но выдали книжку сдачи молока, и каждый

день  она  носит большую бутыль в  "молочарню",  там  делают в

книжке  отметку.  Немец-управляющий разъезжает  с  полицаем  в

пролетке,  ни  с  кем  не  разговаривает,  кроме  старосты.  В

сельсовете разместилась полиция,  Всех  молодых переписали для

Германии,  и ее дочку Шуру, восемнадцати лет, тоже, а сын Вася

еще мал, четырнадцати нет.

   Конечно,  с  Васей мы  сразу нашли общий язык,  он  показал

гнездо аиста -  прямо у  них на сарае,  хвостики мин и  куски

взрывчатки - тола.

   - То нема чого байдыкувать, - сказала его мать, - берить

торбы на щавель до борщу.

   Дикий щавель пробивался уже на полях пышными кустиками.  Мы

щипали его яркие,  сочные листья,  и я не удерживался,  клал в

рот, и было вкусно, кисло, так что холодок шел по спине.

   Повсюду на поле валялись желтые, как голландский сыр, куски

тола,  который  разлетелся после  взрыва  склада  боеприпасов.

Щавель для  борща мы  клали в  торбы,  а  тол  для души -  за

пазухи.

   Набрав  количество,  достаточное,  по  нашему  мнению,  для

некоторых изменений в  этом мире,  мы  развели костер,  набили

толом консервную банку, вставили динамитный запал от гранаты и

швырнули банку в  костер.  Она  там  полежала,  потом шарахнул

такой взрыв,  что  заложило уши,  а  от  костра осталась серая

ямка.   Мы   детально  осмотрели  произведенные  разрушения  и

удалились с чувством выполненного долга.

   Голопузые дети  по-прежнему  ползали  по  Галкиной хате,  и

древняя баба,  сложенная,  как  треугольник,  толкла что-то  в

ступе,  а  дед хрипел и харкал на печке,  Я пошел через поле в

Литвиновку, чтобы их проведать, но лучше бы не ходил.

   Галка  плакала.  Руки  ее  распухли,  все  кости  ломило от

работы,  я подумал, что такими вот, наверно, и были крепостные

при Тарасе Шевченко - последняя грань нищеты и отчаяния.

   "Счастье" Литвиновки было призрачным и быстротечным.  Немцы

быстро организовали сельские власти и  начали поборы Все,  что

молотили и собирали,  думая,  что для себя, сдавали. На каждый

двор  налог  баснословный.  Галка только за  голову хваталась:

надо пахать,  нужна лошадь (а где взять?), нужен плуг, борона,

зерно, да засеять столько, что и двум мужикам не под силу.

   - Та я  ж  у колгоспи ничого того не знала,  -  причитала

Галка.  -  Я у колгоспи ругалась, мы думалы, шо то горе, а то

ще не горе було.  Оцэ -  горе! Погибель наша прийшла, матинко

ридна, дэ ж наши колгоспы?..

   - То вже прийшов Страшный суд, - бормотала баба, крестясь

над ступой. - Господи милосердный...

   Я подумал,  что если бы действительно на свете был бог,  то

не молиться ему,  а  морду побить следовало бы за все,  что он

устроил на земле. Только нет бога. Устраивают все люди.

   Гончаренко  уже  с  самого  утра  голосила  и причитала над

Шурой, как над покойницей. Она сидела на кровати, покачиваясь,

в   черном   платке,   опухшая,   и   пела   низким,   странно

неестественным голосом:

   - Ой,  мо-я рид-на-я ды-ты-ноч-ка.,. Ой, я бильше те-бе не

по-ба-чу-у...

   Голосили   во   всех   дворах.   У   сельсовета   собрались

полицейские,  оркестр пробовал трубы.  Мы с Васей шатались как

неприкаянные по -этому рыдающему, вопящему, поющему селу.

   Я уже окреп,  обветрился. Мы с Васей, как мужчины, возили в

поле навоз,  затем пахали,  бороновали.  Я научился запрягать,

ловко  спутывать,  быстро  ездить  верхом.  Пиджачок  и  штаны

выгорели,  обтрепались,  и  я  уже ничем не отличался от Васи,

кроме  разве одного.  Гончаренко кормила нас  одинаково,  Вася

наедался,  я же нет.  Жадность к еде постоянно сидела во рту и

горле,  просить добавки я  стеснялся,  и  особенно вожделенным

казался  мне  мед,  который Гончаренко хранила в  кладовке под

замком и давала не часто.

   По  хатам  пошли  полицейские,   выгоняя  отъезжающих.  Это

подстегнуло крики,  как масла в огонь подлили. Шура перекинула

через плечо связанные чемодан и кошелку,  пошла на площадь,  и

мать побежала за ней.  Боже мой,  что тут творилось!  Толклось

все село,  выстроили колонну,  полицейские закричали: "Рушай!"

 и   грянул  оркестр,   составленный  из  инвалидов  Женщины

побежали рядом с колонной,  визжа, рыдая, кидаясь на шеи своим

дочкам,  полицаи отталкивали их,  бабы падали на землю;  сзади

шли немцы и  посмеивались.  А оркестр лупил и лупил развеселый

марш, аж волосы у меня дыбом поднялись...

   Процессия потащилась через поле  на  Демидов,  и  все  село

побежало за ней. Я остался.

   Оркестр постепенно затих вдали,  и  вдруг наступила мертвая

тишина.  Я  медленно пошел в хату и вдруг увидел,  что дверь в

кладовку открыта, а замок вместе с ключом лежит на лавке.

   Я  прошел в  хату,  посидел под  окном,  все  вздрагивая от

увиденного только что зрелища,  потом, как в тумане, поднялся,

отыскал ложку и полез в кладовку.

   Бидон  был  покрыт  марлей  и  клеенкой,   я  их  осторожно

отвернул,  стал скрести и есть мед полными ложками. Я давился,

глотал ложку за ложкой,  смутно соображая, что надо кончать на

следующей...  нет,  на следующей...  нет,  на следующей... что

Гончаренко идет  к  Демидову  и  голосит,  а  я,  чистопробная

сволочь по отношению к ней, спасающей меня... Однако мне нужно

есть  мед,  чтобы  не  было  туберкулеза,  -  так  я  пытался

оправдать свое свинство.

Листы «У Бабьего яра», «Мать», «Хиросима», «Тревога» и другие –всего 10 рисунков ... Все листы серии глубоко трагичны, некоторые – «У Бабьего яра» или ...

Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим. появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда ...

И с немцами путь до первого перекрестка, и красным попадемся - за яйца подвесят" (А. Кузнецов. Бабий Яр. Нью-Йорк, 1986. С. 425

Едва стали блекнуть в памяти подробности Майданека и Бабьего Яра, она Освенцимом напомнила нам об опасности даже и поверженного злодейства

Я сам, как Вергилий, проведу вас по кругам Майданека и Бабьего Яра, у которых плачут и бывалые солдаты, поправшие смерть под Сталинградом и у Киева. Вложите ...