Великая Отечественная Война

Бабий Яр

Разделы: Русская история

Рефераты

        1. Пропавшие без вести

   Однажды,  уже  в  начале декабря,  мы  с  ребятами пошли  в

Пущу-Водицу собирать гранаты и добывать взрывчатку.

   Лес был искалечен,  повален.  Всюду под соснами,  в  кустах

стояли разбитые пушки,  сгоревшие вездеходы,  танки без башен,

штабелями  лежали  невыстреленные снаряды  и  мины.  Но  самое

главное - вокруг были массы трупов. Кто-то ими уже занимался,

частью они  были  раздеты и  свалены в  кучи  высотой до  трех

метров  -  пирамиды убитых голых  немцев серо-голубого цвета,

разлагавшиеся,  несмотря на морозец-  Думаю,  в Германии много

семей до сих пор не знает, где и как погибли их мужчины.

   Так  вот,   если  эти  строчки  попадутся  на  глаза  детям

пропавшего без вести,  скажем,  Франца из  Гамбурга,  пожилого

артиллериста,   участвовавшего  в  захвате  Польши,  Норвегии,

бравшего Париж и воевавшего в войсках Роммеля в Африке, то вы,

дети,  знайте,  что ваш отец умер в  России вместе с  тысячами

других отцов именно так  -  и  лежал,  серо-голубой,  в  куче

трупов всю зиму 1944 года,  а потом их сгребали в канавы и рвы

и засыпали землей.

   Леса снова разрослись, и теперь не найти уже этих мест.

   В России много лесов.

        2. Необходимая щепка истории

   Отступая,  немцы все-таки словили Болика и взяли в обоз. Он

бежал оттуда и пришел на третий день после освобождения Киева.

Родных никого не  было,  дом  распотрошен,  он  жил у  нас,  у

соседки,  потом его мобилизовали в  армию,  и  пошел наш Болик

наконец воевать на фронт по-настоящему. Я думал, что уж там-то

он дорвался до пулеметика.

   В  следующий раз он  пришел только где-то осенью 1944 года.

Был он  все такой же лобастенький,  долговязый,  но еще больше

вытянулся и  возмужал.  У  него  было  даже звание -  младший

сержант, семь месяцев он провел на финском фронте, как-то упал

в воду,  простыл,  долго лежал в деревне больной, и вот у него

что-то стало нехорошее с  легкими и  сердцем,  его отправили в

Киев на излечение.  Был он худой,  бледный, про таких говорят:

от ветра шатается.

   - Как? Что? Где ты был? - накинулся я. - Как ты воевал?

   Он грустно махнул рукой:

   - Да... в санслужбе, в обозе был.

   - А пулеметик?

   - Не  вышло.  Только  по  самолетам из  винтовок  стрелял.

Впустую патроны переводить...

   Не  узнавал я  Болика -  задумчивый,  рассеянный,  был  на

войне, а рассказать не хочет.

   - Мне медаль дали, - безразлично сказал он,

   - Покажи!

   - Дома.

   Мы стояли у  нас во дворе,  и был холодный,  серый день.  С

улицы пришел дед (он тоже выжил), удивился Болику:

   - Значит, пришел?

   - Пришел...

   - Ну,  смотри,  как тебе досталось!  Это б  и Толику такая

судьба, если б он чуть старше.

   Дед пристально посмотрел на Болика.

   Через несколько дней Болика увезли в  какой-то  санаторий в

Пуще-Водице.  Я за него порадовался,  потому что в Пуще-Водице

очень хорошие санатории и в них всегда трудно было попасть.

   Тогда   я   вовсю  занимался  в   школе,   очень  увлекался

математикой,  ночи  просиживал над  теоремами,  а  про  Болика

вспоминал не  часто.  Поэтому для  меня  было  неожиданностью,

когда вбежала в комнату мать и жалобно закричала:

   - Иди, проводи Болика, его хоронят!

   По улице двигались похороны.  Впереди шел дядя Болика и  на

подушечке нес  одинокую  медаль.  Потом  два  или  три  венка,

грузовик с гробом, за ним десятка два людей.

   Мой  Болик  лежал  желтый,  с неприятно сложенными на груди

руками,  в  отглаженном  костюме.  Рядом сидела на машине тетя

Нина,  его мать, очень маленькая, скрюченная, такая же желтая,

как и он, и, не отрываясь, смотрела на сына.

   Напротив наших ворот - выбоины, грузовик закачался, и мать

качалась,  цепко  держась за  доски  гроба.  Я  подумал,  что,

наверное, она не может идти, потому ее посадили на грузовик,

   Что-то  со  мной  было  неясное,  не  могу объяснить.  Пока

грузовик  проезжал  мимо  ворот,  у  меня  пролетело множество

мыслей -  смутно и какими-то общими партиями.  Почему в таких

хороших санаториях его  не  вылечили,  и  почему никто мне  не

сказал,  что он умер,  и почему никто меня не позвал,  пока он

лежал  дома?   Где  его  похоронят,  я  знаю:  на  Куреневском

кладбище,  рядом с  памятником его деду Каминскому,  я  хорошо

знаю это место,  потому что там лежит бабка; я через несколько

дней пойду туда,  а  сейчас я не хочу ходить,  а только должен

посмотреть и запомнить Болика.

   Он, покачиваясь, проплыл вместе с матерью мимо меня близко,

так что я хорошо посмотрел. Моя мать подталкивала меня, говоря

плачущим голосом:

   - Иди, иди, проводи Болика.

   Но  я  уперся молча,  упрямо.  Процессия пошла  и  пошла  в

сторону базара, а я только смотрел, пока она не скрылась.

   Болик ушел.

        3. Бабарик сидит

   Меня носило по свету: работал на стройках, учился в Москве.

Приехал однажды домой, и мать сказала:

   - Вовка Бабарик дома.  Подорвался на  мине  под  Варшавой,

сапером был,  а  из госпиталя только сейчас вышел,  не дай бог

никому,  недвижимый,  без руки,  темный,  не хотел домой таким

возвращаться,  да уговорили, привезли. Ты бы сходил к нему: он

радуется, когда приходят.

   Это  был  тот  Вовка Бабарик,  с  которым я  дружил,  потом

враждовал,  выпускал из  клеток его  птиц,  а  еще  продал ему

гнилой орех.

   Я  перешел улицу и  постучался к  Бабарикам.  Двор был  тот

самый,  сад,  те же деревья,  на которых Вовка развешивал свои

клетки. Вышла Вовкина мать и всплеснула руками:

   - Толик! Как Вовочка обрадуется! Проходи, проходи.

   Я  вошел,  волнуясь,  узнавая их сени,  их кухню и "большую

комнату",  которая теперь показалась мне весьма маленькой.  По

полу прыгали бурые кролики.

   У окна на сундуке сидел тучный, одутловатый Вовка, с нелепо

стриженной головой и  одной рукой.  Казалось даже,  что он  не

сидит, а как бы водружен на этот сундук, как куль с мукой.

   Он  был слепой -  вместо глаз слезящиеся шрамы,  Лицо было

нездорового цвета,  лоснящееся, все в синих точках и полосках,

словно  его   изрисовали  химическим  карандашом.   И   сквозь

распахнутый ворот виднелись жуткие шрамы на  груди у  шеи.  Он

был совершенно неподвижен,  как изваяние Будды, и единственная

рука его, крупная, мужская, бессильно лежала на крае сундука.

   Мать сделала странную вещь; она подошла, бесцеремонно взяла

голову,  приблизила  губы  к  правому  уху  и  неестественным,

тоненьким,  пронзительным,  как  флейта,  голосом прокричала в

ухо:

   - Толик Семерик пришел! Толик Се-ме-рик! Помнишь?

   Я смотрел потрясенно,  понимая, что это Вовка, и совершенно

не узнавал его,  соображая,  что он ко всему еще и  глухой.  А

Вовка  заволновался,  шевельнул  головой  и  закричал  густым,

хрипловатым голосом, поднимая руку.

   - Толик! Вот хорошо, что ты пришел! Где ты7

   - Садись вот так,  с правой стороны,  говори ему в ухо, -

сказала мать, растроганно улыбаясь и усаживая меня.

   Я сел,  слегка прижался к тучному корпусу,  чтобы он ощущал

меня,  подал свою ладонь судорожно ищущей в воздухе руке,  эта

рука схватилась,  тискала,  тискала, и дальше она не отпускала

мою руку, держась за нее, то поглаживая, то пожимая.

   - Да,  да,  -  говорил Вовка,  -  ты пришел. Хорошо, что

пришел.  Я слышал, слышал, что ты в институте учился. Молодец.

Ты в писателях, говорят?

   Он подставил ухо.

   - Да, - закричал я, - пишу!

   - Говорят, ты в писателях? - повторил он свой вопрос, и я

понял, что он не слышит меня. - Какой институт, говоришь?

   - Литературный! - отчаянно закричал я в самую дырку уха,

   Мать  подошла,   взяла  его   голову  и   опять  прокричала

пронзительным тоненьким голосом в самое ухо:

   - Он говорит: литературный! Он в писателях!

   - Ага,  ага,  -  удовлетворенно и  весело  кивнул головой

Вовка, - Хорошо... молодчина. А мама твоя как? Здорова?

   - Да!  - закричал я и одновременно качнул его руку сверху

вниз, давая понять, что это значит "да".

   - А дед Семерик?

   - Нет! Умер!

   - Дед Семерик умер! - прежним способом прокричала мать, и

ее-то Вовка услышал.

   - Что ты?! Так дед Семерик умер!.. - протянул Вовка. - Я

не знал. Холерный был дед, ты только но обижайся.

   Я замолотил его рукой сверху вниз.

   - Да! Да!

   - Так-так,  -  сказал он бодро,  -  ты молодец, я рад за

тебя.  Я вот,  как видишь.  Совсем неподвижным был,  но сейчас

вроде отхожу,  сижу вот.  Слуховой аппарат не идет, у меня там

одна  ниточка нерва осталась.  Ничего,  пока  мама  жива,  все

хорошо...  Ко мне хлопцы иногда заходят. Газеты читаем. Скажи,

что делается! Сельское хозяйство-то, а?

   - Да, да! - закричал я, помогая себе рукой, я держался за

его руку,  как за единственный канал связи с ним, сидел рядом,

слишком прижимаясь к этому неподвижному,  рыхлому тепу, и лицо

было рядом, но я не узнавал, совершенно не узнавал его, только

голос и манера говорить чуть напоминали Вовку прежнего.

   Мать оставила нас, ушла к печке. Стараясь произносить слова

максимально четко, я закричал Вовке в ухо:

   - Из-ви-ни ме-ня! За орех на базаре! Помнишь?

   - Да,  да, - сказал он, - такие-то дела. Ты молодчина...

Я помню, ты, босяк, птиц у меня выпускал.

   - Да! Да! - завопил я, опять дергая его руку вертикально,

потом зачем-то справа налево.

   - Я теперь держу кроликов,  -  сообщил он. - Мама, подай

кролика.

   Я замотал его руку горизонтально:

   - Мать вышла!

   Осмотрелся -  ни одного кролика, спрятались куда-то. Вовка

подождал немного.

   - Читаешь, как там в ООН? - спросил он. - Крутят?

   Я затряс его руку вертикально.

   - Меня бы туда посадить на трибуну, - съязвил Вовка. - Я

бы им сделал доклад. Слушай, будет война?

   Я   повел  его  рукой  горизонтально.   Он  понял,   но  не

согласился.

   - Война  будет.  Мы  живем  под  прицелом.  Это  как  двое

нацелились один в другого,  спустили предохранители - вот так

мы  живем,  на  все  города нацелены ракеты,  только чуть  где

заелись - кнопку нажимай, и пошла потеха... Мам, где кролик?

   - Ничего,  -  закричал я в ухо,  впрочем,  не надеясь уже

быть услышанным, - войны не должно быть, все пока хорошо!..

   - Да, так, Толик, - ласково сказал он, гладя мою руку. -

Значит,  мама  здорова,  а  ты  человеком стал...  Но  ведь ты

заходи, не забывай,

   Я потряс руку вертикально.

   - Левым ухом я  не слышу,  -  объяснил он,  -  а  правым

слышу. Ты прямо в ухо четко говори,

   - Вовка, Вовка, - пробормотал я, пожимая его руку.

   - Не забывай,  заходи, а то возьми, опиши меня как есть. С

чем ее, значит, войну, едят... Ладно?

   Я замотал его рукой вертикально.

   Вот я выполняю это обещание, описывая Вовку Бабарика, моего

товарища,  который  сейчас, когда вы читаете эти строки, живет

там, в Киеве, Петропавловская площадь, 5, - один из миллионов

участников второй мировой войны, оставшихся в живых.

Листы «У Бабьего яра», «Мать», «Хиросима», «Тревога» и другие –всего 10 рисунков ... Все листы серии глубоко трагичны, некоторые – «У Бабьего яра» или ...

Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим. появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда ...

И с немцами путь до первого перекрестка, и красным попадемся - за яйца подвесят" (А. Кузнецов. Бабий Яр. Нью-Йорк, 1986. С. 425

Едва стали блекнуть в памяти подробности Майданека и Бабьего Яра, она Освенцимом напомнила нам об опасности даже и поверженного злодейства

Я сам, как Вергилий, проведу вас по кругам Майданека и Бабьего Яра, у которых плачут и бывалые солдаты, поправшие смерть под Сталинградом и у Киева. Вложите ...