Великая Отечественная Война

Бабий Яр

Разделы: Русская история

Рефераты

   Утром 28 сентября к  нам вдруг зашел Иван Свинченко из села

Литвиновки. Он шел домой из окружения.

   Это был очень добрый,  простодушный и малограмотный дядька,

отец  большой семьи и  великий труженик.  Приезжая в  город на

базар,  он обычно ночевал у деда с бабкой, не забывал для меня

какой-нибудь  немудрящий  гостинец  из  села,   только  я  его

дичился,  может,  потому,  что  у  него  был  дефект  речи:  в

разговоре   он   захлебывался,   и   иногда   слышалось   одно

"бала-бала".

   Он   явился  оборванный,   грязный,   где-то  уже,   сменив

солдатскую форму на штатское тряпье. Вот что с ним произошло.

   Вместе  со  своей частью он перешел из Киева на левый берег

Днепра,  в  Дарницу,  там они кружили по проселкам и лесам, их

бомбили,  косили  пулеметами  с  воздуха, трепали, потом часть

потеряла  управление,  и  все  стали кричать, что надо идти по

домам.

   В глухом лесу наткнулись на партизан. Партизаны были хорошо

экипированы,  с  возами,  продовольствием, имели много оружия,

они пугали немцами и звали к себе. Иван затосковал.

   - То я подождав, баба-бала, ночи и утик! - объяснил он.

   Несколько  дней  он  шел  полями  и лесами, и повсюду брели

такие же.

   Бабка  кормила  Ивана, сердобольно ахала. Дед пошел было на

улицу, но почти тотчас затопотал обратно по крыльцу и ввалился

в комнату:

   - Поздравляю вас!  Ну!..  Завтра в  Киеве ни  одного еврея

больше не будет. Пусть уезжают. Вывозят их. Приказ висит.

   Мы  побежали на улицу. На заборе была наклеена серая афишка

на плохой оберточной бумаге, без заглавия и без подписи:

   Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в

понедельник  29  сентября  1941  года к 8 часам утра на угол

Мельниковской  и Дохтуровской (возле кладбищ). Взять с собой

документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье

и проч.                                                    

   Кто  из  жидов  не  выполнит  этого  распоряжения и будет

найден в другом месте, будет расстрелян.                   

   Кто  из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и

присвоит себе вещи, будет расстрелян. 

   (Центральный  государственный  архив Октябрьской революции.

Фонд 7021, опись 65, ед. хр. 5.)

   Ниже  следовал этот же текст на украинском языке, еще ниже,

петитом, на немецком, так что афишка получилась трехэтажная. Я

перечитал  ее  два  раза, и почему-то холодок прошел у меня по

коже. Да еще день был холодный, ветреный, на улице пустынно. Я

не пошел в дом, а, взволнованный, побрел к базару.

   Через пару домов от нас -  двор огородного хозяйства.  Там

одна к  одной лепились мазанки,  сарайчики,  коровники,  и там

жило и  работало много евреев.  Я  заглянул -  у них во дворе

стояла  тихая  паника,  они  метались из  халупки  в  халупку,

таскали вещи...

   Афишки  висели  и   в  других  местах,   я  останавливался,

перечитывал,   все  равно  чего-то   не  понимая.   Во-первых,

Мельниковской и  Дохтуровской улиц  в  Киеве нет.  Есть  улица

Мельника и  Дегтяревская.  Сочиняли явно  сами  немцы -  и  с

плохими переводчиками.  Эти улицы действительно возле русского

и  еврейского кладбищ на Лукьяновке.  И  там еще есть товарная

станция Лукьяновка.

   Значит, их повезут? Куда?

   И Шурка Маца поедет? Но мать его русская. Значит, ехать ему

одному? Мне стало жалко его, жалко с ним расставаться.

   В  Куреневском отделении милиции,  где когда-то  служил мой

батя,  теперь была полиция.  В окне выставили портрет Гитлера.

Гитлер смотрел строго,  почти зловеще,  он был в разукрашенном

картузе. И картуз этот был надвинут на самые глаза.

   Конечно,  я  не  мог  пропустить вывоз евреев из  Киева.  Я

выбежал на улицу.

   Они выходили еще затемно, чтобы оказаться пораньше у поезда

и  занять места.  С ревущими детьми,  со стариками и больными,

плача и  переругиваясь,  выползло на улицу еврейское население

огородного хозяйства. Перехваченные веревками узлы, ободранные

фанерные чемоданы,  заплатанные кошелки,  ящички с плотницкими

инструментами...  Старухи несли,  перекинув через  шею,  венки

лука (запас провизии на дорогу).

   Понимаете,  когда все  нормально,  разные калеки,  больные,

старики сидят в  домах,  и  их не видно.  Но здесь должны были

выйти все -  и они вышли.  Меня потрясло,  как на свете много

больных и несчастных людей.

   Кроме  того,   еще  одно  обстоятельство.  Здоровых  мужчин

мобилизовали в армию. Все, кто мог эвакуироваться, у кого были

деньги, кто мог уехать с предприятием, те непременно уехали. А

осталась самая  настоящая шолом-алейхемовская беднота,  и  вот

она выползла на улицы.

   "Да  зачем  же  это?  -  подумал  я.  - Нет, это жестоко,

несправедливо,  и  очень жалко Шурку Мацу: зачем это вдруг его

выгоняют, как собаку?!"

   В  судорожном  возбуждении  я  шнырял  от  кучки  к  кучке,

прислушивался к разговорам,  и чем ближе к Подолу,  тем больше

людей  становилось на  улице.  В  воротах  и  подъездах стояли

жители, смотрели, вздыхали...

   По Глубочице поднималась на Лукьяновку сплошная толпа, море

голов, шел еврейский Подол!.. О, этот Подол! Сплошь разговоры:

куда повезут,  как повезут?  В одной кучке только и слышалось:

"Гетто,   гетто!"  Подошла  взволнованная  немолодая  женщина,

вмешалась:  "Люди добрые,  это смерть!" Старухи заплакали, как

запели. Разнесся слух, что где-то тут прошли караимы (я первый

раз  слышал это  слово,  понял только,  что  это что-то  вроде

секты) -  древние старики в  хламидах до  пят,  они  всю ночь

провели в  своей караимской синагоге,  вышли и  проповедовали;

"Дети,   мы   идем  на   смерть,   приготовьтесь.   Примем  ее

мужественно, как принимал Христос".

   Кто-то возмущался:  как можно так сеять панику! Но уже было

известно,   что  какая-то   женщина  отравила  своих  детей  и

отравилась сама,  чтобы не  идти,  У  Оперного театра из  окна

выбросилась девушка, лежит, накрытая простыней.

   Вдруг все вокруг заволновались, заговорили, что впереди, на

улице Мельника, стоит оцепление, туда впускают, а обратно нет.

   Тут я  испугался.  Я  устал,  у меня гудела голова от всего

этого,  и я испугался,  что не выберусь обратно и меня увезут.

Стал  проталкиваться против толпы,  выбрался,  потом долго шел

домой  по  опустевшим улицам -  по  ним  почти  бегом спешили

редкие опоздавшие.

   Придя  домой,  увидел деда,  он  стоял  на  середине двора,

напряженно прислушиваясь к какой-то стрельбе, поднял палец.

   - А  ты  знаешь,  -  сказал он  потрясенно,  -  ведь  их

стреляют.

   И  тут до  меня дошло.  Из  Бабьего Яра неслись отчетливые,

размеренные выстрелы из пулемета: "та-та-та, та-та..."

   Тихая, спокойная, размеренная стрельба, как на учениях. Наш

Бабий  Яр  -  по  эту  сторону от  кладбищ.  Чтобы попасть на

Лукьяновку, стоит только перейти его.

   Дед выглядел озадаченным и испуганным.

   - Может, это стрельбище? - предположил я.

   - Какое стрельбище!  - закричал дед. - Вся Куреневка уже

говорит.  Виктор  Македон  прибежал  -  жену  провожал,  едва

спасся, матерь божья, царица небесная, что ж это?!

   Мы пошли в  дом,  но сидеть там было невозможно.  Стрельба,

стрельба.  Дед  пошел к  Македону узнавать,  там  сидело много

народу,   и  этот  парень  (он  женился  перед  самой  войной)

рассказывал, что там смотрят паспорта и бросают их в костер, а

он закричал "Я русский",  тогда от него жену оторвали и повели

в Яр, а его полицейский выгнал...

   На дворе было холодно,  все так же дул пронзительный ветер,

как и вчера.  Я все выбегал,  прислушивался. Бабка вынесла мне

пальто и шапку,  слушала сама. Мне показалось, что она плачет.

Обернулся  -  она  крестилась,  стоя  лицом  к  Бабьему  Яру,

бормоча:

   - Оченаш, жои си...

   На ночь стрельба прекратилась, но утром поднялась снова. По

Куреневке говорили,  что  за  первый день расстреляно тридцать

тысяч человек, остальные сидят и ждут очереди.

   Бабка  пришла  от  соседей  с  новостью. Во двор огородного

хозяйства  прибежал  четырнадцатилетний  мальчик,  сын конюха,

рассказывает  ужасы:  что там всех раздевают, ставят над рвами

по  несколько  человек  в  затылок,  чтобы одной пулей убивать

многих; положат штабель убитых, присыпают, потом снова кладут,

а  много  недобитых,  так  что  земля  шевелится,  и некоторые

выползают. Он вылез и прибежал.

   - Его надо спрятать! - сказала мама. - В "окоп".

   - Сынок,  - воскликнула бабка, - беги скоренько, покличь

его, накормим да сховаем.

   Я поспешил в огородное хозяйство.

   Но  было  уже  поздно.  У  ворот стояла телега, запряженная

понурым коньком, на ней сидел немецкий солдат с кнутом. Другой

солдат,  с ружьем под мышкой, вел из ворот бледного мальчишку.

Собственно, он даже не вел, а они как-то вышли рядом.

   Они подошли к телеге,  сели на нее с двух сторон,  и солдат

даже сдвинул сено,  чтобы мальчишке было удобнее.  Он  положил

ружье в сено,  а мальчишка пег боком,  опершись на локоть. Его

большие глаза спокойно и безразлично скользнули по мне.

   Солдат взмахнул кнутиком,  чмокнул,  и  телега тронулась -

так просто и буднично, словно они поехали на луг косить сено.

   Из самого оврага Бабьего Яра спаслись несколько человек.

   Привожу рассказ,  записанный лично мною  со  слов  женщины,

матери  двоих  детей,  актрисы  Киевского  театра  кукол  Дины

Мироновны Проничевой.  Привожу так,  как она рассказывала,  не

добавляя ничего.

Листы «У Бабьего яра», «Мать», «Хиросима», «Тревога» и другие –всего 10 рисунков ... Все листы серии глубоко трагичны, некоторые – «У Бабьего яра» или ...

Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим. появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда ...

И с немцами путь до первого перекрестка, и красным попадемся - за яйца подвесят" (А. Кузнецов. Бабий Яр. Нью-Йорк, 1986. С. 425

Едва стали блекнуть в памяти подробности Майданека и Бабьего Яра, она Освенцимом напомнила нам об опасности даже и поверженного злодейства

Я сам, как Вергилий, проведу вас по кругам Майданека и Бабьего Яра, у которых плачут и бывалые солдаты, поправшие смерть под Сталинградом и у Киева. Вложите ...