Бисмарк Отто

(Otto-Eduard-Leopold, Fürst v. Bismarck) — 1 апреля 1815 года в небольшом дворянском поместье Шенгаузене, расположенном в самом сердце Бранденбурга, этой колыбели бедной и едва приметной еще вначале прошлого века страны, так быстро выросшей в могущественное Прусское государство, род. Оттон-Эдуард-Леопольд Бисмарк. Имя его наполняет собой историю последних тридцати лет. Он представляет центральную фигуру, к которой стягиваются все важные исторические события второй половины XIX столетия.

Род Бисмарка — один из самых старинных родов. Его генеалогическое дерево раскинулось на целые семь веков. Среди владений, принадлежавших еще в XIII столетии епископам Гавельберга находилось местечко Bischofsmarck, откуда и происходит фамилия Бисмарк. Все предки его были верными слугами маркграфов бранденбургских, большинство из них с самых юных лет отдавалось военной службе, и эта любовь к военному делу, к оружию, блеску мундира, путем наследственности, перешла к их знаменитому современному нам потомку. Многие из его предков, как говорит предание, отличались необычайно страстным и вместе настойчивым, воинственным и даже буйным нравом. Один из этих предков в припадке бешенства совершил убийство, должен был оставить свою родину, явился в Россию, поступил на службу, но вскоре оказался замешанным в политические интриги Курляндии, за что был сослан в Сибирь. Помилованный, он вновь был определен на службу в качестве дипломата и окончил свою карьеру, занимая высший военный пост в Полтаве. Этот Людольф-Август Бисмарк был не единственным из Бисмарков, которому Россия оказывала гостеприимство.

Но если большинство из предков Бисмарка не признавали иной карьеры, кроме военной, зато отец Бисмарка не чувствовал никакого призвания к военному делу и рано вышел в отставку, предался со страстью сельскому хозяйству, предпочитая всему остальному независимую жизнь в родном наследственном гнезде. Он женат был на дочери талантливого публициста профессора Менкена, на которого смотрели как на якобинца только потому, что ему не были чужды идеи Вольтера и Руссо. Мать Бисмарка хорошо понимала цену серьезного образования и приложила все свои заботы, чтобы доставить его своим детям. Ее четвертому сыну, будущему первому канцлеру Немецкой империи, не было еще семи лет, когда она решилась поместить его в школу, желая несколько дисциплинировать неподатливую натуру ребенка. Карьера мальчика была намечена очень рано. Мать желала сделать из него дипломата, и ради этой цели было обращено особенное внимание на изучение новых языков. Двенадцати лет он перешел из первоначальной школы в одну из берлинских гимназий "Фридриха-Вильгельма", где оставался недолго, перейдя в другую гимназию или лицей, известный под именем "Серого Монастыря" (Grauer-Kloster). Бисмарк-мальчик нигде не уживался, он не мирился с строгой дисциплиной и некоторой суровостью, господствовавшей в то время в прусских школах; везде у него выходили столкновения с учителями, все жаловались на его буйный нрав. Все это не помешало юному Бисмарку окончить в 17 лет гимназический курс и вынести из него довольно основательное знакомство с историей, с латинскими классиками, с Шекспиром и, наконец, с родными поэтами — Гёте и Шиллером, словом, приобрести тот основной запас сведений, которым он всегда так искусно умел пользоваться при случае в своих политических речах. Окончив в Берлине гимназию, 17-летний Бисмарк отправляется в Геттингенский университет, где должен был изучать юриспруденцию. Но наука мало влекла к себе молодого, здорового, атлетически сложенного Бисмарка. Годы университетской жизни были для него годами особого рода, Sturm und Drang Periode. Лекции, научные занятия для него не существовали. Все свое время он отдавал охоте, фехтованию, гимнастике, верховой езде. Веселая компания, студенческие кутежи, ссоры из-за пустого, не значащего слова, дуэли, дуэли без числа — вот что наполняло его существование вдали от бдительного надзора его матери, которой так не нравилась жизнь "бурша", увлекшая ее сына. Двадцать семь дуэлей, шрам на щеке, умение пить, никогда не утрачивая ясности рассудка, — таковы были приобретения, сделанные им в Геттингенском университете. Не более посчастливилось науке и в Берлинском университете, куда перешел молодой Бисмарк в надежде нагнать потерянное время. И тут университет редко видел его в своих стенах; он появился несколько раз в аудитории Савиньи только для того, чтобы убедиться, что посещения лекций в последние два, три семестра будет для него бесплодно, что ему нужно засесть за работу дома, засесть прилежно под руководством толкового репетитора, чтобы быть в состоянии сдать экзамены. Худо ли, хорошо ли, он в 1835 году сдал юридический экзамен и тотчас же определяется на службу при Берлинском городском суде. Как не уживался он в школе, как не мог примириться с методической работой в университете, точно так не мог подчиниться неизбежной служебной дисциплине. Ему было тесно, душно в канцелярии. От судебной деятельности он переходил к административной, несколько раз менял места, но везде у него происходили недоразумения с начальством, и он кончал тем, что бросал избранную деятельность. Он не умел быть подчиненным, властный темперамент сказался очень рано. Достаточно было заставить его прождать лишние полчаса в приемной начальника, чтобы он тотчас отказался от дальнейшей службы. Его административная карьера была прервана именно благодаря такому случаю. Войдя в кабинет своего прямого начальника после долгого ожидания в приемной, Б. обратился к нему со словами: "Я явился к вам с просьбой предоставить мне кратковременный отпуск, но в течение длинного часа ожидания я имел время передумать и теперь прошу у вас отставки". Не более заманчивой показалась Б. и военная служба. Он искал себе деятельности по душе, но везде наталкивался на необходимость дисциплины, подчинения, с чем не мог примириться его независимый, чтобы не сказать необузданный характер. Еще раз попробовал он поступить на службу по администрации, но эта последняя проба убедила окончательно, что он не создан для канцелярской работы, что его темперамент не мирится ни с какой подчиненностью. Он покинул Берлин и уехал в деревню управлять двумя имениями, переданными ему его отцом. Приведение в порядок несколько расстроенных дел не помешало ему, живя у себя в поместье, вести веселую и бурную жизнь в обществе военной молодежи. Охота, танцы, попойки и кутежи никогда не прекращались, и Б. точно заботился лишь о том, чтобы оправдать данное ему прозвище "der tolle Bismarck". Бурные годы увлечений, видимо, еще не миновали для "сумасшедшего" Б., не обращавшего никакого внимания на негодование, возбужденное его поведением в соседних феодальных замках. Среди его разгульной жизни наступали, однако, и дни затишья, и в эти дни Б. отдавался работе, стараясь пополнить пробелы своего образования. История, философия были его любимыми занятиями. Молодые офицеры местного гарнизона были бы крайне удивлены, если бы застали своего собутыльника, погруженного в чтение философии Спинозы, которого он любил изучать в часы досуга. Смерть отца, последовавшая в 1845 г., заставила Б. еще более усердно заняться приведением своих дел в порядок, но занятие сельским хозяйством оставляло все же ему много свободного времени, а наступавшие более зрелые годы заставили его беспокойный ум тяготиться отсутствием более широкой деятельности. Год спустя после смерти отца в интимной жизни Б. произошла крупная перемена. Он решил жениться на дочери Гейнриха Путкамера. Предложение Б. испугало отца невесты. Репутация повесы, кутилы так прочно была установлена, что отдать дочь за "сумасшедшего Бисмарка" казалось чем-то невозможным. Но Б. с молодых лет отличался настойчивостью, и свадьба состоялась в 1847 г. Скоро изменилось и его общественное положение. Королевский указ 1847 г. вводил в Пруссию нечто похожее на представительное правление, и Б., заседавший в качестве владельца дворянского имения в провинциальном сейме, получил возможность явиться в качестве депутата в тот соединенный сейм или парламент, который созван был королем Фридрихом-Вильгельмом IV.

Фридрих-Вильгельм IV вступил на престол в 1840 году после смерти своего отца, Фридриха-Вильгельма III, обещавшего в тяжелые годы испытания, после целого ряда кровопролитных войн с "врагом человечества", Наполеоном, как бы в награду народу за принесенные им жертвы, даровать ему блага конституционализма. Обещание это осталось, однако, не исполненным. Напротив, после свержения Наполеона и заточения его на остров Св. Елены, после обуздания Франции и восстановления Бурбонов над всеми европейскими народами была учреждена неумолимо строгая опека Священного Союза. Фридрих-Вильгельм III слепо подчинялся приказаниям, шедшим из очага реакции обскурантизма, из Меттерниховской Австрии. Наследник его вспомнил об этом обещании, и так как он сам принимал участие в обсуждении того королевского рескрипта, которым возвещалось введение представительного правления, то он признавал себя как бы обязанным сдержать слово, данное так опрометчиво его отцом. Прежде всего, он учредил восемь провинциальных сеймов, правда, с самыми ограниченными правами, но одно существование этих провинциальных сеймов пробуждало и оживляло либеральные стремления. Учреждением этих провинциальных сеймов, или земских собраний, Фридрих-Вильгельм IV не признавал еще свою задачу исполненной, и в 1847 г. он издал декрет о созыве в Берлин представителей всех восьми сеймов. Этот-то соединенный сейм, или ландтаг, и был той ареной, на которой впервые выступил Бисмарк в качестве политического деятеля.

Более сорока лет прошло со времени первого вступления Б. на политическое поприще, и за этот долгий период времени многие его первоначальные взгляды изменились, политический горизонт расширился, события, государственная опытность заставили его отказаться от тех или других слишком узких идей, предубеждений и предрассудков, но вникая глубоко в его политическое миросозерцание, нельзя не признать, что в главных своих очертаниях и преимущественно в вопросах внутренней политики его "святая святых" 1847 г. осталась непоколебимой, и сорок четыре года спустя.

Бисмарк явился в соединенный ландтаг убежденным представителем той феодальной, "юнкерской" партии, к которой он принадлежал по рождению, и горячим, смелым до дерзости борцом, за неприкосновенность ее символов веры. Символы эти сводились к признанию начала божественного права королевской власти, крепкой и незыблемой в Пруссии, как "бронзовая скала", о которую должны были разбиться все натиски нового демократического строя, заложенного историческим переворотом конца прошлого столетия. Королевская власть, по убеждению Б., является источником всех прав, всех вольностей народа, для нее чужды всякие обязательства, всякие договорные отношения с народом. Прусские короли, таково его credo, получили власть от Бога и потому ответственны только перед Богом. Всякие требования, обращенные к королю, незаконны. Народные права, противополагаемые королевской власти, представляют собой лишь слова, лишенные содержания. Он не боится упрека в обскурантизме, напротив, он гордится тем, что свято хранит эти "предрассудки средневекового обскурантизма". Он не отрицает пользы и значения народного представительства, но под одним лишь условием, чтобы воля короля всегда признавалась законом и чтобы народное представительство никогда не помышляло превратить королевскую власть в какую-то фикцию. В таких взглядах Бисмарка не заключается ничего нового, это были ходячие идеи феодальной партии, и если молодой депутат с самых первых своих шагов обратил на себя всеобщее внимание, то, конечно, не блеском, глубиной или оригинальностью своей реакционной проповеди, а лишь той формой, в которую он облекал свои "всосанные с молоком матери" идеи, своей смелостью, отвагой, необычайной уверенностью в конечном торжестве своих убеждений над убеждениями своих противников, подымавших знамя нового строя государственной жизни. С первой речи, произнесенной им в ландтаге 1847 г., необычайно ярко выступили вперед все те особенности лично ему принадлежащих, и никому другому, приемов в борьбе с врагами, все удивительное своеобразие его ораторского темперамента, вся та страстность, соединенная с необычайным самообладанием, словом, все те свойства и качества этого могущественного, но жесткого ума, которые время все только более и более закаляло. Несмотря на все происшедшие перемены, в чертах первого канцлера Немецкой империи нетрудно узнать черты молодого депутата первого скромного прусского ландтага. Бисмарк отнюдь не прирожденный оратор, но мало кто достигал своим словом такой силы впечатления. Он нисколько не заботится о красоте своей речи; он даже не старается убеждать; для него важно одно — выразить во всей полноте свою мысль и раздавить своих врагов. Чем более мысль его вооружает против себя его слушателей, тем резче он ее выражает; пусть его слово язвит, режет, оскорбляет, пусть поднимется целая буря негодования, он не отступит перед словом, выражающим то, что он думает в данную минуту. Обладая живым и сильным воображением, он умеет находить необычайно сильные и меткие образы; как молнии освещающие вопрос. Сжатые, но сильные формулы производят большее впечатление, чем длинные и иной раз красноречивые речи, эти формулы запечатлеваются в умах слушателей, читателей, толпы, а такого рода формулы рассеяны у Б. в изобилии. "Будьте уверены, мы не пойдем в Каноссу"; "единство Германии будет достигнуто не речами, а железом и кровью"; "наша связь с Германским союзом — болезнь, которую рано или поздно придется излечить огнем и желзом".... Все подобные выражения заключали в себе целую программу, и, подобно алмазу, режущему стекло, они врезывались в общественное сознание. С необычайным искусством Б. умеет пользоваться своим не очень тяжелым, литературным багажом: вульгарная цитата, заимствованная из какого-нибудь оперного либретто, сравнение, выхваченное из трагедии Шекспира, стих Гете или Шиллера превращаются у него в острые стрелы, пронизывающие его политических врагов, и в злую насмешку над идеями и убеждениями его противников. Если речи его никогда не увлекали своим воодушевлением, если у него нет ни одной речи, дышащей горячей любовью к народу, а тем более к человечеству, зато ни один крупный государственный человек не вызывал своим словом таких бурь, такого грома негодования. Б. с самого начала своей политической деятельности умел прекрасно пользоваться орудиями своих врагов. Трибуна соединенного ландтага 1847 года послужила для него орудием борьбы против парламентаризма. Стоя на этой трибуне, он без боязни поднял знамя абсолютизма, так как в нем одном он усматривал залог процветания своей родины. Войну, и войну беспощадную, он объявил всему, что только было запечатлено духом либерализма. Слово его свистало как бич, полное презрения к его врагам, врагами же его были все те, кто не разделял его политического идеала абсолютной монархии. Его ничто не смущает, его нельзя запугать. Перерывы, свистки, оскорбительные крики не заставляют его замолчать или покинуть трибуны. Он остается спокойным, полный самообладания, развертывает газету и читает или делает вид, что читает, пока шум не уляжется и он не получит возможность снова продолжать свою речь.

Проносится февральская революция. Вена, Берлин воздвигают баррикады. Революционное движение, запугивающее троны, вынуждает уступки, заставляет вступать в компромиссы с демократическими стремлениями. Один Б. остается верным себе и непреклонным. В демократическом парламенте он является все тем же ультрароялистом, всегда готовым защищать неприкосновенность королевской власти даже против самого короля. "Я не хочу лгать, — говорит он по поводу уступок, сделанных королевской властью, — заявляя, что меня радует политика, на которую я смотрю, как на заблуждение". Знамя абсолютной монархии выпало из рук короля, но Б. цепляется за него и отстаивает его неприкосновенность. Его враги, а имя им легион, агитируют, влияют на общественное мнение, он будет делать то же самое, он не пренебрегает никакими средствами. Он пишет статьи, содействует основанию органов феодальной партии, клубов, появляется в общественных собраниях, держит речи, он чувствует в себе силу помериться с революционным движением. Его реакционная, но все же мужественная роль обращает на себя внимание двора, его приближают к себе, и он воодушевляет королевскую власть на борьбу с демократической волной. В то время, когда во Франкфурте собирается немецкий парламент, рассуждающий о судьбах и будущем устройстве единой Германии, в Берлине буря затихает, революционное движение испускает последние вздохи, войска вступают в столицу, которую спешат объявить на военном положении. Зал народного собрания, избранного путем всеобщей подачи голосов, занимают солдаты, собрание переводится в провинциальный город, где через несколько недель оно умирает насильственной смертью. Королевский декрет прекратил его существование. Б. торжествует, но победа кажется ему не полной, для него это только еще начало конца. Королевская власть не вернула себе еще всех своих прерогатив. В феврале 1849 года снова созваны были палаты для пересмотра конституции, и Б. опять появляется в палате, чтобы добиться отмены всего того, что готова была предоставить народу недостаточно увереннная в себе королевская власть. Б., по его собственному выражению, не хочет знать другой конституции в Пруссии, кроме неограниченной монархической власти. Все то, что не только вышло из революции, но к чему прикоснулось революционное движение, он отталкивает с ожесточением. С энергией возражает он против самой возможности для прусского короля принять императорскую корону из рук демократов франкфуртского парламента. "Этот дар преподносит королю радикализм! Рано или поздно радикализм появится перед королем, требуя себе вознаграждения и указывая на эмблему орла на новом императорском знамени, скажет ему: не воображал ли ты, что этот орел дан тебе даром?.." — говорил Бисмарк, цитируя слова из либретто "Фрейшютца". Ненависть к радикализму заставляла его в это время громко высказываться против идеи немецкого единства. "Мы счастливы быть пруссаками и хотим остаться пруссаками", — восклицал он в парламенте доказывая, что прусское правительство должно покончить со всеми проектами объединения. Ненависть к либерализму его ослепляла. Он готов был растоптать все то, что менее двадцати лет спустя должно было его обессмертить и занести его имя на скрижали истории. Отказавшись от императорской короны, Фридрих-Вильгельм IV и его министр Радовиц не хотели все-таки отказаться от мысли переустроить Германский союз и образовать более тесный федеральный союз из второстепенных немецких государств под главенством Пруссии. С этой целью созван был федеральный парламент в Эрфурте. Бисмарк, усматривавший в таких начинаниях несомненное эхо революционного поветрия, восстал против всякой мысли о переустройстве Германии, требуя возвращения к старому порядку и доказывая, что Германский союз, возникший по мановению Венского конгресса, должен быть восстановлен во всей своей целости. Постановления эрфуртского парламента, утвердившего федеративный союз, вызвали враждебное отношение Австрии, только что развязавшей себе руки усмирением Венгрии, правда, при помощи русских войск. Австрия потребовала того, чего добивался Бисмарк — возвращения к старой организации Германского союза и безусловного устранения всяких попыток к его переустройству. Пруссии пришлось смириться. С одной стороны, грозное в то время слово императора Николая, решительно возвысившего свой голос в пользу притязаний Австрии, с другой — недостаточная боевая готовность Пруссии, повлияли более чем советы Б. на решение короля Фридриха-Вильгельма IV. Он порешил дать отставку министру Радовицу, представителю более смелой политики Пруссии, и заместил его, по указанию Б., Мантейфелем, готовым идти на всякие уступки, лишь бы умилостивить энергического руководителя австрийской политики князя Шварценберга, решившегося не только унизить, но и уничтожить Пруссию. Князь Шварценберг послал грозный ультиматум: или война, или смирение Пруссии и отречение от всяких замыслов на переустройство Германии. Для колебаний не было времени: не изъяви Пруссия покорности, через 48 часов австрийские войска вступили бы в ее пределы. Мантейфель бросился в Ольмюц, где и подписана была знаменитая конвенция, заставившая Пруссию преклонить колено перед своей соперницей Австрией. Пруссия была унижена, и принц Прусский, будущий император Вильгельм I, явился выразителем общественного мнения, глубоко почувствовавшего нанесенное оскорбление, когда он двумя словами охарактеризовал значение заключенной конвенции: "Ольмюц — это вторая Иена." И за первую, и за вторую ему суждено было отомстить. Один Б., верный традициям феодальной партии, радовался крушению всех планов, направленных к исключению Австрии из Германии. "В Австрии, — говорил он, — я вижу представительницу и наследницу древнего германского могущества, не раз и со славой обнажавшей немецкую шпагу". Достаточно было того, что требование об исключении Австрии из Германии и стремления к обединению последней под главенством Пруссии исходили от либеральной партии, чтобы заставить Б. отнестись к ним враждебно. В это время он был не только горячим сторонником Австрии, но и пламенным защитником обреченного на бессилие и ничтожество Германского союза. Б. торжествовал. Подчинение Пруссии Австрии означало также полную и безграничную реакцию во внутренней политике. Он желал, чтобы от движения 1848 года не оставалось даже и следа, и своими речами в палате он продолжал добивать прусскую конституцию, которая и без того уже превратилась в один лишь бледный призрак. Роль Б. в течение последних четырех лет в качестве застрельщика феодальной партии обратила на него внимание короля, оценившего его энергию и способности и увидевшего в нем самого подходящего человека для восстановления добрых отношений с Австрией. С этой то именно целью и был он назначен в 1851 году, сначала в качестве первого секретаря, а несколько месяцев спустя и представителя Пруссии при Германском союзе. Назначение Б. на этот щекотливый пост служит началом второго периода его политической деятельности, предоставившей ему возможность обнаружить во всей полноте его необычайные дипломатические способности.

Франкфурт был настоящей политической родиной того Б., которому суждено было занять такое преобладающее место в ряду государственных людей второй половины XIX в. Франкфурт был вместе с тем для него и политической школой, убедившей его в ошибочности взглядов феодальной партии на отношения Пруссии к Австрии и на жизненность Германского союза. Пост посланника при Франкфуртском сейме был прекрасной обсерваторией, с которой он мог проникнуть во все тайны европейской дипломатии. Достаточно ему было провести шесть недель во Франкфурте, чтобы убедиться, что "для зрителя политический мир представляется совершенно иным, чем для того, который стоит за кулиссами, и что различие взглядов обусловливается не одним только освещением". Обнародованная несколько лет тому назад дипломатическая переписка Б. за время пребывания его во Франкфурте показывает, как скоро совершилось превращение Б. из преданного сторонника Австрии в ее убежденного врага, он убеждается, что тесное единение Пруссии с Австрией существует только в воспомананиях Священного союза и что действительность не имеет ничего общего с таким воспоминанием, что всякое начинание Пруссии встречает решительное противодействие Австрии, что последняя не допускает и помысла о равноправности Пруссии, что Германский союз, великое значение которого он так недавно еще горячо отстаивал, решительно не способен служить целям органического развития немецкой политики. Б., никогда не останавливавшийся перед логическим выводом, приходил к заключению, что Австрия должна быть выкинута из Германии. На коренную перемену его взглядов немало подействовало также непомерное высокомерие австрийских государственных людей, аккредитованных при франкфуртском сейме. Такое высокомерие оскорбляло его чувство прусского патриота, и он не замедлил дать почувствовать, что представитель Пруссии никогда не унизится до положения австрийского вассала. Поездка его в 1852 г. в Вену для выполнения возложенной на него миссии по вопросу о таможенном союзе еще более его убедила, что Пруссия и Австрия не могут жить в мире, пока одна из них не будет выключена из Германии. Для Бисмарка не могло быть сомнения, что мирным путем вопрос этот не может быть разрешен, и, придя к такому убеждению, на все европейские события он уже будет смотреть с исключительной точки зрения грядущего столкновения двух немецких держав. "Каждый пруссак, — писал он из Франкфурта, — который занимал бы мой пост в течение некоторого времени, кончил бы тем, что усвоил бы себе привычку рассматривать все политические вопросы через призму австро-прусского соперничества". С такой именно точки зрения он смотрел и на разгоревшуюся Восточную войну. Война эта имела для него один только смысл: воспользоватся двусмысленным поведением австрийского правительства, забывшего об услуге, так недавно еще оказанной императором Николаем императору Францу-Иосифу, чтобы изолировать Австрию и подготовить на дипломатической шахматной доске такое положение, которое в более или менее близком будущем даст возможность произнести: шах и мат Австрии! Дуэль, начатую им с Австрией во франкфуртском сейме, он желал перенести на более широкую арену европейской политики. Сохранить традиционную дружбу с Россией и не раздражить против Пруссии Францию — такова была задача, которую он рекомендовал вниманию своего правительства. Его личная симпатия в это время принадлежала России, но, как политик-реалист, он всегда подчинял свои симпатии интересам своей родины. Его симпатии обусловливались выгодой, которую возможно извлечь для возвышения Пруссии над Австрией. Он не отрицал возможности наступления такого момента, когда Пруссия должна будет открыто стать на ту или другую сторону, но он настаивал только, чтобы за содействие Пруссии было выговорено "серьезное вознаграждение". Ничего, однако, он так не опасался, как войны с Россией из-за интересов Австрии. "Я испытываю кошмар при одной мысли, — писал он Мантейфелю, — что мы можем рисковать опасностью ради Австрии, к грехам которой король относится с такой снисходительностью, с какой я желал бы, чтобы Господь Бог отнесся к моим собственным грехам". Советы Б. не оставались без влияния на колеблющийся ум короля, и дружба России не была принесена в жертву интересам Австрии. Поведение Б. в эту эпоху обратило на себя внимание европейской дипломатии, и со всех сторон сыпались королю жалобы на враждебное отношение и к Австрии, и рикошетом к западным державам со стороны представителя Пруссии при франкфуртском сейме. "Смотрите, — заметил Бисмарку французский посланник в Берлине, — как бы ваша политика не привела вас к новой Иене". "Отчего же, — смело отвечал Б., — не к Лейпцигу или Ватерлоо?"

Б. нисколько не желал, однако, чтобы между Пруссией и Францией установились недружелюбные отношения. Напротив, весь поглощенный своей мыслью, что только войной может разрешиться вопрос о соперничестве Пруссии и Австрии в Германии, он желал, чтобы после окончания Восточной войны Пруссия постаралась привлечь на свою сторону симпатии Наполеона III. По его мнению, это было необходимо также и для того, чтобы Россия и Австрия не могли питать убеждения, что Пруссия всегда будет стоять на стороне врагов Франции. Если бы это было так, то эти державы "не дадут себе труда платить за дружбу Пруссии". Бисмарку не принадлежало еще по праву руководительство прусской внешней политикой, а между тем он старался уже непосредственно влиять на улучшение дипломатических отношений с Францией. В две свои поездки в Париж, в 55 и 57 годах, Б. сумел очаровать Наполеона III и расположить его к своей родине. Необычайная проницательность, отличающая Б., дала ему возможность еще в 1857 г. предвидеть войну Франции с Австрией из-за Италии и заранее наметить будущий образ действий Пруссии. Должна ли будет Пруссия, задается он вопросом, соединиться с Австрией и своей кровью отстаивать ее существование? Ответ его категоричен. Все, что может ослабить Австрию, все это служит к выгоде Германии, так как он предвидит, что "близко уже то время", когда Пруссия должна будет вступить в смертельный бой с своей вековой соперницей в Германии. Сила Б. — это уменье соединять смелость, решительность с удивительной предусмотрительностью. Он знает, что пройдет еще не один год, прежде чем пробьет час роковой борьбы с Австрией, но он убеждает не терять время и пользоваться всеми средствами не только для ослабления, но и для дискредитирования противника. Он недоволен уступчивостью Пруссии по отношению к Австрии, он хочет, чтобы его правительство выучилось говорить более твердым тоном, и лишь только правительственная власть выпала из рук утратившего рассудок Фридриха Вильгельма IV и перешла к принцу Вильгельму, Б. шлет ему подробную записку, в которой излагает целый план действий, направленный не только к вытеснению Австрии из Германии, но и к тому, чтобы федеральная конституция Германского союза превратилась в "исторический документ". Его записка — это обвинительный акт против Австрии и Франкфуртского сейма, и он желает, чтобы прежде судного дня все выставленные им пункты обвинения распространились и получили санкцию общественного мнения. В борьбе все средства хороши — это обычное правило Б., и он рекомендует правительству регента искать себе опоры в борьбе против Австрии в общественном мнении, в печати, в палатах — словом, в той нравственной силе, к которой еще так недавно он относился не иначе, как с презрением. Час тяжкого испытания для Австрии приближался. Предсказанная за два года вперед Б. война между Францией и Австрией вспыхнула в 1859 г. Если бы прусское правительство следовало указаниям своего представителя при Франкфуртском сейме, то оно воспользовалось бы этим моментом для вытеснения Австрии из Германии. У правительства регента не хватило на то решимости, оно сочло даже необходимым удалить из Франкфурта Бисмарка, как человека, слишком враждебно настроенного и против Австрии, и против Германского союза, лишь только стало ясным, что ничто не может уже предотвратить австро-французской войны. Правительство не желало, однако, отказываться от услуг Бисмарка, и оно поручило ему важный пост посланника в Петербурге. Покидая Франкфурт, Бисмарк вывез оттуда определенную программу, ясно сознанный план относительно ближайшей задачи Пруссии: коренного переустройства Германии. Осуществление этого плана в значительной степени зависело от благоприятной или недоброжелательной политики двух кабинетов: русского и французского. Политика Наполеона III как нельзя более содействовала целям, намеченным Бисмарком. Принцип национальностей, громко провозглашенный Наполеоном, вызов, брошенный консервативным началам Венского конгресса, решимость начать с Австрией войну из-за идеи итальянского единства — все это окрыляло надежды Бисмарка и давало ему увренность, что французское правительство, свысока смотревшее на какую-то Пруссию, не будет служить ему помехой для осуществления глубоко продуманного им плана. Но так ли благосклонно относится русский кабинет к возвеличению Пруссии насчет Австрии и даст ли он согласие на заклание детища Венского конгресса — Германского союза? Правда, в руках Бисмарка был уже крупный козырь: Австрия в Крымскую войну "удавила мир своей неблагодарностью", в то время как Пруссия остереглась стать на сторону врагов России. Тем не менее Бисмарк, как государственный человек первой величины во всем, что касалось внешней политики, прекрасно понимал, что образование в непосредственном соседстве России могущественного государства не может быть выгодно для ее интересов. Исследовать почву, подготовить доброжелательное отношение русского кабинета к задуманному им плану, обеспечить своей стране если не содействие, то по крайней мере заручиться уверенностью, что переустройство Германии не встретит препятствий со стороны России — такова была задача, поставленная себе Бисмарком. Никто не мог бы выполнить такую задачу с большим успехом, чем Бисмарк, успевший не только снискать, но закрепить за собой самые горячие симпатии русского двора. С берегов Невы Бисмарк с лихорадочно напряженным вниманием следил за направлением прусской политики. Нерешительность, колебания прусского кабинета, некоторые симптомы, указывающие на возможность заступничества Германского союза и Пруссии за Австрию в распре ее с Францией, приводили Бисмарка в крайнее раздражение. Он был недоволен ходом прусской политики, он усматривал слишком много сантиментальности и слишком мало реальной политики. Он не боялся упрека во вмешательстве не в свое дело, он то и дело шлет предостережения своему правительству, развивает свой план, свои взгляды, доказывает, что Пруссия должна воспользоваться затруднительным положением Австрии, чтобы улучшить свое положение в Германии, освободить себя от опеки германского сейма, руководствоваться исключительно прусскими интересами. В знаменитом письме к Шлейницу, прусскому министру иностранных дел, от 12 мая 1859 г. Б. доказывает, что существующие федеральные учреждения более не пригодны для Пруссии, что немцами пруссаки могут сделаться только тогда, когда Пруссия вступит в более выгодные для себя отношения с другими немецкими государствами, что ее положение в Германском союзе "язва, которую рано или поздно нужно будет врачевать железом и огнем (ferro et igne)". Он радуется, что два вековых врага Пруссии, Австрия и Франция, набросились друг на друга, и — другое время, другие песни! — жестоко иронизирует над теми, кто настаивает на какой-то солидарности консервативных интересов Австрии и Пруссии. Солидарность консервативных интересов — это для Б. превратилось теперь в опасную фикцию, в какое-то непозволительное донкихотство, служащее только помехой для выполнения высокой миссии, предназначенной прусскому королю и его правительству. Он приветствует освобождение Италии из-под власти Австрии, так как в этом освобождении он видит залог, начало освобождения Пруссии и Германии от пагубного первенства монархии Габсбургов. Свои идеи, программу, свой план возвеличения на счет Австрии и Германского союза, Б. не раз развивал перед принцем-регентом, вступившим в 1861 г. после смерти своего брата на прусский престол. Король Вильгельм вполне сочуствовал этим идеям, хотя далеко не питал такой уверенности в возможность их осуществления. Он сумел оценить Б., его решительность, энергию, твердость и необычайно проницательный и светлый ум и тотчас по вступлении на престол решился призвать Б. на более ответственный, но зато и влиятельный пост первого министра. Король Вильгельм, сочувствуя планам и цели Б., ясно сознавал, что для осуществления таких гордых замыслов прежде всего необходимо иметь хорошую и сильную армию. Давно уже король Вильгельм прилагал все свои заботы к тому, чтобы усовершенствовать боевые средства страны, и теперь по его приказанию был внесен в парламент проект военной организации, встреченный представительством страны больше чем с недоверием. Палата решилась отвергнуть все такие проекты. На почве военной организации и возник конфликт между палатой и правительством. Король Вильгельм признал в Б. наиболее подходящего человека для борьбы с парламентом и для проведения всех тех мер, которые должны были обеспечить успех задуманного ими дела. Б. был отозван из Петербурга, но прежде чем окончательно принять на себя ответственную роль руководителя прусской политики, Б. хотел поближе исследовать почву французской политики, и с этой целью он сам пожелал быть назначенным посланником в Париже. Недолго Б. оставался на своем новом посту, но время, проведенное им в столице Франции, не пропало бесследно. Он успел еще более распознать Наполеона, и с откровенностью, так мало свойственной до него дипломатам, он излагал пред молчаливым владыкой Франции свои виды на будущее, в котором покрытая славой и округленная в своих границах Франция встретит в усиленной и первенствующей в Германии — Пруссии твердую опору для возвещенной им национальной политики. Наполеон забыл, выражаясь образным языком царя Давида, что "уста льстивые говорят от сердца притворного", и с полной доверчивостью отнесся к медоточивым речам прусского посланника, оправдывая тем самым характеристику, сделанную последним, что Наполеон — это "крупная, но непризнанная бездарность". Бисмарк мог покинуть Францию уже с некоторой уверенностью, что Пруссия может смело идти к намеченной им цели, не опасаясь помехи со стороны парижского кабинета, и что Наполеон запутается в сетях, так искусно заброшенных им в мутное море европейской дипломатии. Во время пребывания Бисмарка во Франции положение внутренней политики еще более обострилось. Парламент не только продолжал оказывать противодействие правительственным проектам военной реформы, но противодействие это с каждым днем становилось еще решительнее. Вильгельм сознавал необходимость противопоставить парламенту человека неустрашимого, с железной волей, который сумел бы отстоять неприкосновенность прерогатив верховной власти, так незаконно оспариваемых, по его мнению, парламентом. К кому другому он мог обратиться, как не к Бисмарку, так смело в трудную годину революционного поветрия отстаивавшего абсолютизм. Бисмарк явился в Берлин, и с этой минуты он становится полновластным министром и, уверенный в своей несокрушимости, принимает на себя ответственность и за судьбу королевской власти, и за самую судьбу Пруссии.

С наступлением этого третьего фазиса его государственного служения открывается параллельная деятельность Бисмарка в качестве руководителя внутренней политики Пруссии и в качестве инициатора внешней политики. Если в последней он стяжал себе неувядаемую славу одного из самых крупных государственных людей нынешнего столетия, зато в сфере первой он не смог возвыситься над средним уровнем заурядных министров, не оставляющих по себе глубокого исторического следа. В течение длинного периода его тридцатилетнего господства деятельность Бисмарка по внутренней политике не ознаменована ни одной коренной реформой, ни одним широким начинанием. Она носила на себе не столько государственный, сколько полицейский характер. Он никогда не желал признать, что истинная крепость и устойчивость государственного порядка обусловливается тем, чтобы каждый гражданин любовно охранял существующие учреждения. Внутренняя политика Бисмарка — это постоянная дуэль правительства с народом. Правда, в этой дуэли он почти всегда оставался победителем, он не только наповал убивал многих из своих противников, но и жестоко ранил не один идеал немецкого народа. В борьбе с парламентаризмом он был настоящим бретером. Несколько лет продолжался конфликт между королевской властью и народным представительством, и в течение всего этого времени Бисмарк один почти выносил на своих плечах всю тяжесть борьбы. Положение было самое натянутое. Палата депутатов последовательно отвергала правительственные проекты военной реорганизации, не утверждала сметы расходов, вотировала против представляемых бюджетов — словом, ставила, по-видимому, правительство в безвыходное положение. Нужно было или идти на компромисс с народным представительством, признать себя побежденным, или же решиться на нарушение конституции и управлять государством самовластно, абсолютно. Б. не колебался. Правам народа он снова, как в революционные годы, противопоставил независимость и неприкосновенность королевской власти, которая одна должна ведать военную организацию. "Армия, — утверждал он, — должна быть вне зависимости от парламента, если Пруссия не отказывается от своей великой миссии; ...границы Пруссии неблагоприятны. Великие вопросы эпохи, — оправдывает он свою политику, — разрешаются не речами и не голосованием большинства, но железом и кровью". Все его доводы были тщетны. Палата объявляла антиконституционным всякий расход, сделанный без ее согласия. Не решаясь на открытое уничтожение конституции, Б. доказывал, что правительство, не нарушая конституции, может обходиться без согласия палаты депутатов. Власть, говорил он, представляется тремя органами: королем, палатой господ и палатой депутатов. Согласие двух первых делает излишним согласие третьего органа власти. Его теория сводилась к тому, что когда возникает конфликт между тремя органами власти, то на чьей стороне сила — тому и принадлежит настоящая власть. Эту теорию граф Шверин формулировал тремя словами: "сила подавляет право". Конституционные теории Б., никого, конечно, не убеждая, вызывали лишь более сильное раздражение в палате депутатов, превратившейся в арену самых бурных сцен. Волнение распространялось на все государство, и правительство порешило закрыть сессию. Б, никогда не умевший забывать оскорблений, мнимых или действительных, и оставлять их без мщения, тотчас по закрытии сессии возбудил целую серию преследований депутатов за речи, произнесенные ими в палате, но магистратура еще раз доказала, что il y a des juges à Berlin. Общественное мнение громко высказывалось против Б., и он мстил и ему, налагая узду на свободу печати, подвергая журналы и газеты административному режиму, заимствованному из Наполеоновской Франции. Во внутренней политике он шел по избитой дороге реакции, которая никогда еще не приводила к созданию крепкого государственного строя. Внутренняя политика, несмотря на все ее невзгоды, не отвлекала Б. от главной задачи его государственной деятельности — политической роли Пруссии в Германии и Европе.

Реакционер по внутренней, радикал во внешней политике, он не упускает ни одного случая парализовать влияние Австрии и на ее счет возвысить значение Пруссии. Со времени революционного движения 48 года все немецкие государства, входившие в состав Германского союза, сознавали необходимость реформы последнего. Давно уже проект такой реформы обсуждался Пруссией и Австрией, и между обеими первостепенными немецкими державами состоялось соглашение. Австрия не желала откладывать проекта в долгий ящик и неожиданно разослала приглашения всем немецким государям собраться во Франкфурт на конгресс. В планы Б. вовсе не входило обновление Германского союза, особенно при участии Австрии, он стремился к его уничтожению и потому настоял, чтобы король Вильгельм отказался принимать какое-либо участие в конгрессе. Все немецкие государи с императором Францем-Иосифом во главе съехались во Франкфурт, но отсутствие короля Вильгельма лишило всякого значения все постановления этого конгресса. Фиаско конгресса благодаря нежеланию Пруссии в нем участвовать служило наглядным доказательством, что со времени Ольмюца утекло много воды и что отныне Пруссия не будет более играть второстепенной роли в немецких делах. Она не желала более играть такой роли и в концерте европейских держав. Польское восстание 63 г. доставило Б. случай, с одной стороны, подчеркнуть самостоятельность прусской политики, с другой — отказавшись от всякой солидарности с кабинетами других европейских держав, закрепить за собой расположение России. В то время, когда другие кабинеты явно выражали свое сочувствие польскому восстанию и решались даже делать оскорбительные для достоинства России представления, Б. подписывает конвенцию, предоставляющую право войскам Пруссии и России преследовать мятежников на взаимных территориях. Б. питал основательную уверенность, что это содействие Пруссии, более платонического, чем реального характера, не останется без вознаграждения. Эта конвенция, однако, подала повод в палате к самым страстным нападениям на внешнюю политику Б. и знаменитый историк Зибель, будущий панегирист первого канцлера, был выразителем общественного мнения страны, когда он обвинял Б. в отсутствии всякой политической проницательности и доказывал, что зрелище подавленных вольностей радует его сердце. Ни внутренняя, ни внешняя политика Б. не встречала себе сочувствия, что ярко отразилось на новых выборах в палату депутатов. Правительство терпит решительное поражение, оппозиция вернулась в палату окрепшей и численно, и нравственно. Все реакционные меры правительства оказались бесплодны, положение с каждым днем становилось все более натянутым, достаточно было одной искры, чтобы в Пруссии снова вспыхнуло революционное движение. Счастье, всегда сопутствовавшее Б., и тут выручило правительство из затруднительного положения. Смерть датского короля Фридриха VII отвлекла общественное мнение от внутренней политики и приковало его к старому вопросу о герцогствах Шлезвиг-Гольштейне. Давно уже эти два герцогства служили яблоком раздора между Данией, в состав которой они входили, и Германским союзом, отстаивавшим их национальную связь с Германией. Распространение Датской конституции на оба герцгоства подало повод Германскому сейму снова вмешаться в дела этих датских провинций. Сейм постановил занять герцогства федеральными войсками. Вступление на престол Христиана IX послужило поводом для энергической политики Б. и начала того периода войн, который должен был привести к восстановлению Германской империи. Несколько искусных дипломатических ходов обеспечили успех задуманного им дела. Он успел привлечь на свою сторону растерявшуюся Австрию и вместе с последней объявил войну Дании, нимало не заботясь ни о Германском союзе, ни о целой Европе. Достаточно было нескольких недель, чтобы разгромить малосильную Данию, подавленную натиском союзных армий. Европа безмолвствовала, ее точно не существовало. Шлезвиг, Гольштейн, Лауэнбург была отторгнуты от Дании Венским трактатом 30 октября 1864 года. Герцогства были уступлены по договору Пруссии и Австрии совместно, и вот это-то совместное господство над герцогствами должно было послужить поводом желанной для Б. войны между Австрией и Пруссией. Как ни велик был успех прусского оружия, лавры Дюппеля не примирили народного представительства с системой произвола, установленной Б. Война с Данией была объявлена без согласия палаты, отказавшей в кредитах на военные приготовления. На все обвинения, сыпавшиеся на голову первого министра, Б. отвечал обвинениями парламента в недостатке патриотизма, в недостатке национального чувства. Право войны и мира, доказывал он, принадлежит королевской власти и никому другому. "Вы хотите, — говорит он, — сделать из нас министров парламента, этого никогда не будет, мы министры короля..." Он не защищался, он нападал. "Я не боюсь демократии, — бросал он вызов палате, — я надеюсь ее победить, и мне кажется, что вы сами начинаете в том убеждаться..." Таким образом, и война с Данией, и завоевание герцогств совершались вразрез с волей народного представительства. В течение целого года палата не созывалась, и Б. действовал бесконтрольно. Военный успех в войне против малосильной Дании был не настолько ошеломляющим, чтобы вскружить головы народных представителей и заставить их примириться с государственной системой, так мало принимавшей в расчет политическую свободу народа. Это время всеобщего преклонения перед богом войны было еще впереди, покамест же конституционный конфликт ничего не утратил в своей силе. Б. по-прежнему встречал решительное противодействие всем правительственным предложениям. Но он давно уже привык к противодействию парламента и шел неуклонно вперед по заранее определенному пути. Его гораздо более тревожило то противодействие, которое он мог встретить для осуществления своих планов среди европейских государств, и вот тут он поступал с величайшей осторожностью, ощупывая на каждом шагу почву, исподволь подготовляя союзы с одними, заручаясь благосклонным нейтралитетом других, убаюкивая и усыпляя европейскую дипломатию. Он шел вперед, не ускоряя событий, избегая по возможности упрека в незаконности своих начинаний. Как кошка с мышкой, играет он Германским союзом, и с претендентом на завоеванные провинции, герцогом Аугустенбургским, и в особенности с Австрией; употребляя все старания, чтобы вопрос о герцогстве не разрешился мирным путем, чтобы не потухла та искра, которая в данный момент должна, по его расчету, превратиться в широко раскинутое пламя, он не скрывает, однако, и даже громко о том заявляет, что лучшим разрешением вопроса было бы прямое присоединение герцогства к Пруссии с денежным вознаграждением Австрии. Зная, что такое предложение не может быть принято последней, если она не хочет утратить всякое влияние в немец. делах, Б. все-таки его делает и, получая отказ, выставляет на вид миролюбивую политику Пруссии. Совместное господство в герцогствах давало Б. неисчерпаемый повод возбуждать резкие пререкания с Австрией, грозившие каждый раз повлечь за собой разрыв дипломатических сношений. Быть может, Б. и форсировал бы неизбежную развязку, если бы не колебания короля, отказавшегося ставить на карту судьбы прусской монархии. Летом 1865 г. отношения союзников настолько, однако, обострились благодаря давлению Б., что война казалась уже неизбежной, с той и другой стороны делались уже приготовления к кровавой борьбе, отдавались последние приказания в Карлсбаде, где находился король Вильгельм, и в Вене то и дело заседали военные советы, Европе уже мерещился дым орудий и запах пороха. Неуверенность в собственных силах как с одной, так и с другой стороны заставила, однако, отсрочить смертельный поединок между двумя союзными государствами, так предательски напавшими на беззащитную Данию. 14 августа 1865 г. была подписана Гастейнская конвенция, на целый почти год отсрочившая войну между Австрией и Пруссией. Этой отсрочкой искусно воспользовался возведенный после Гастейнской конвенции в графское достоинство Б. для того, чтобы обеспечить, насколько возможно, успех Пруссии в предстоящей борьбе. Опасность могла грозить только со стороны Франции, один Наполеон мог воспрепятствовать задуманной войне. Угроза бросить на Рейн французскую армию способна была расстроить самые смелые планы Б. Для устранения этой опасности Б. поспешил в Биарриц на свидание с тем, который для многих еще в то время казался сфинксом, но только не для него. Успех Б. был полный. Ему удалось гипнотизировать Наполеона и добиться от него даже больше, чем предоставления Пруссии свободы действий в Германии — он получил согласие Наполеона на союз Пруссии с Италией. Союз же Италии важен был для Б. не только потому, что он оттягивал с будущего театра военных действий в Германии довольно значительную часть австрийской армии, но еще более тем, что такой союз гарантировал Пруссии нейтралитет правительства Наполеона III. Италия связывала Францию, вынуждала ее предоставить Австрию ее собственной судьбе. Правда, Наполеон надеялся, мечтал, что война затянется, что Пруссии не удастся одолеть так легко империю Габсбургов, что Франция в известную минуту явится решительницей судеб Германии, но Б. до этих надежд и мечтаний было мало дела. Не он стал бы разуверять Наполеона в несбыточности его грез. Б. гипнотизировал Наполеона, рисуя ему сильную Пруссию в тесном союзе с могущественной, раздвинутой в своих границах Францией. И Наполеон верил в реальность тех воздушных замков, которые такой искусной рукой возводил перед его глазами Б. Последний знал, что в политике обещания ни к чему не обязывают. Еще до поездки в Биарриц, до заключения Гастейнской конвенции Б. начал переговоры с Италией относительно заключения наступательного и оборонительного союза. Переговоры эти не могли привести ни к какому положительному результату, пока Наполеон не дал своего согласия на такого рода союз. Италия ходила еще на помочах, она была слишком многим обязана Франции. Теперь дело стояло иначе, и ничто более не мешало тесному сближению Пруссии и Италии, преследовавших обе одну и ту же цель и одинаково враждебно относившихся к Австрии. Б. приходилось устранить теперь одно лишь и последнее препятствие к союзу двух государств — это нежелание короля Вильгельма вступить в тайное соглашение с королем Виктором-Эммануилом, не только попиравшим монархическое начало изгнанием законных государей, но еще смело протягивавшим руку революции в лице Гарибальди. Впрочем, устранить это препятствие не стоило Б. особенного труда. Король Вильгельм легко примирился с тем, что требовал всемогущий raison d'état. В конце 1865 г. и в начале 1866 г. отношения с Австрией настолько уже обострились, что терять время было нечего и Б. спешил заключением формального союза с Италией, который и был подписан 8 апреля 1866 г. Договор между Пруссией и Италией заключен был всего лишь на три месяца. Он утрачивал свою силу, если бы в течение трех месяцев война не была объявлена. Надо было торопиться. На другой же день, 9 апреля, Б. вносит во франкфуртский сейм предложение относительно федеральной реформы. Он требует созвания парламента, избранного путем всеобщей подачи голосов, требует назначения срока созыва такого парламента. Он знал, что предложение его будет отвергнуто, но он ничего другого и не добивался, ему нужен был лишь предлог для признания в данный момент, что Германский союз более не существует. В это самое время Пруссия и Италия не скрывают более военных приготовлений, сваливая всю ответственность на Австрию, которой будто бы принадлежала инициатива вооружения. Немного, однако, было нужно, чтобы мастерски задуманная дипломатическая комбинация Б., направленная к уничтожению бессильного Германского союза и нападению на Австрию, рушилась как карточный домик. Наполеон, точно пробужденный из какого-то забытья, решается предотвратить готовую уже вспыхнуть войну созванием европейского конгресса. Б., опасаясь натягивать струну и не желая раздражить своим отказом французское правительство, со скрытой горечью и досадой вынужден был согласиться на участие Пруссии в конгрессе. Но судьба покровительствовала начинаниям Б. Счастие, неизменно сопутствовавшее ему во внешней политике, не покинуло его и на этот раз. Австрия в каком-то трагическом ослеплении сама отказалась от брошенного ей якоря спасения. Она выставила такие условия, которые сделали конгресс невозможным. Мечом и кровью должен был разрешиться теперь спор между Пруссией и Австрией. Б. торопил развязкой. 10 июня 1866 г. он вносит в Германский, сейм предложение об исключении Австрии из Германского союза, на которое Австрия отвечает предложением мобилизации всех федеральных военных корпусов с целью обуздать своеволие Пруссии. Принятия этого предложения было вполне достаточно, чтобы Б. объявил Германский союз более не существующим. Через несколько дней Дрезден, Ганновер, Кассель были уже заняты прусскими войсками, вступившими 22 июня в пределы Австрийской империи, в Богемию. Судьба Пруссии была поставлена на карту. Б. сознавал, что нет другого исхода, как победить или умереть. Никогда, быть может, война не начиналась при столь неблагоприятном настроении страны: внутренняя реакционная политика Б. заставляла относиться недоверчиво и к его внешней политике. В затеянной им братоубийственной войне все видели одно лишь желание задушить политические вольности народа и доставить торжество системе милитаризма. Со всех концов Пруссии сыпались адресы, протестовавшие против войны с Австрией. Имя Бисмарка предавалось проклятиям. Возбуждение было так велико, что оно выразилось наконец в безумном поступке одного молодого человека, решившегося на убийство Бисмарка. Покушение не удалось. Юноша-фанатик, пасынок известного Карла Блинда, покончил с собой самоубийством. Б. шел твердо своей дорогой, его ничто не смущало, он знал, что народное настроение, как ветер, переменчиво и что громкая победа превратит крики негодования в крики восторга и ликования. Он был уверен, что сегодня ненавистный министр завтра, в случае успеха, сделается народным кумиром. Успех не заставил себя ждать. Едва открылись военные действия, как 3-го июля прогремела по всему миру весть о сражении при Садовой. Австрийская армия была разбита наголову. Страшная ставка была выиграна. В центре Европы народилось могущественное государство. Ничто, казалось, не мешало более победоносному шествию прусской армии до самого сердца Австрии, до ее беззащитной теперь столицы, если бы только ошеломляющий успех победителя не заставил содрогнуться французское правительство и не вызвал его энергического вмешательства. Наполеон, которому австрийский император уступил Венецию, предложил свое посредничество для начатия мирных переговоров. Успех может вскружить голову обыкновенного государственного человека, но не Б. Он всегда сохраняет самообладание, он умеет сдерживать себя и обладает силой сдерживать других. Он знает, что война с Австрией не завершает его плана, он опасается скомпрометировать достигнутые уже результаты, он понимает необходимость, несмотря на противодействие военной партии и на нетерпение короля, согласиться на посредничество Наполеона. Бисмарк понимал лучше военной партии, что если бы только Франция захотела бросить незначительную армию в Южную Германию, то Пруссии пришлось бы отказаться от всех кровью добытых успехов. Результатом французского вмешательства было заключение 26 июля 1866 г. предварительных мирных условий в Никольсбурге. Б. имел право торжествовать: самая значительная часть его программы была выполнена, Австрия исключена из Германии, старый Герман. союз похоронен, Пруссия значительно расширена в своих границах. Никогда, может быть, дипломатическое искусство Б., его проницательность не обнаруживались с такой силой, как именно в этот период, когда ему приходилось закладывать фундамент новой Германии. Таким фундаментом служили именно мирные договоры, заключенные Пруссией не только с Австрией, но и со всеми другими немецкими государствами, вмешавшимися поневоле в войну 1866 г. 23 августа в Праге был подписан окончательный мирный трактат между Австрией и Пруссией. До известной степени вынужденная вмешательством Франции умеренность победителя имела для будущей политики Б. самые благотворные результаты. Она открывала возможность в близком будущем тесного союза между победителем и побежденным. Договор с другими немецкими государствами был подписан с 17 августа по 3 сентября. Пруссия предоставила южным государствам, по ту сторону реки Майна, образовать независимый от Пруссии Южный союз, но независимость такого союза имела лишь призрачный характер благодаря секретным договорам, к заключению которых Б. сумел склонить все южные государства. В силу этих договоров на случай войны договаривающиеся стороны обязались предоставить все свои военные силы в распоряжение друг друга, причем было обусловлено, что все военные силы будут находиться под начальством прусского короля. Таким образом линия Майна, установленная в Пражском договоре и проводившая как бы границу между Северной и Южной Германией, на чем так настаивали и Австрия и Франция, перестала в действительности существовать прежде, чем даже подписан был Пражский мир. Королевство Саксония благодаря твердости австрийского императора сохранило свою внешнюю независимость, в действительности же оно превратилось, в силу заключенного мирного договора, в такую же прусскую провинцию, как и королевство Ганноверское, герцогство Нассауское, Гессен-Кассел и Франкфурт, эти военные трофеи Пруссии. Единству Германии в той форме, в какой оно представляется ныне, недоставало лишь одной внешней санкции, но зато ведь и дело Б. не было еще доведено до конца. Триумфатором явился он в Берлин, где все население устроило ему торжественную встречу. Забыта была его ретроградная внутренняя политика, прощены ему были все его прегрешения против народного представительства, его презрительное отношение к политическим правам страны. Бисмарк оказался прав, когда говорил, что внешнее могущество Пруссии заставит позабыть внутренние стеснения. Теперь, когда слава увенчала прусское оружие, правительство легко могло отделаться от конституции, от палат, от парламентаризма, оказывавшего такое отчаянное сопротивление всем его начинаниям. Феодальная партия вперед уже ликовала, но совершение государственного переворота не входило ни в планы короля, ни тем менее Б. Вильгельм ревниво охранял права королевской власти, высящейся над народным представительством, но вместе с тем он считал бы недостойным королевской власти нарушать свое слово — свято хранить дарованные народу права. Б. в этом отношении стоял всецело на стороне короля, и не потому чтобы он в чем-либо изменил свой взгляд на роль народного представительства, нет — он остался верен себе, но он понимал, что теперь более чем когда-либо парламентская трибуна может оказать громадную пользу довершению его планов. Он желал доказать Южной Германии, что Пруссия не пользуется своими военными успехами и своим могуществом для подавления политической свободы, и тем как бы расположить ее теснее сплотиться с Северным Германским союзом. Бисмарк признавал важное значение общественного мнения, а где же оно могло найти более полное выражение, как не в голосе народных представителей. Он знал, что для его внешней политики это общественное мнение, громкое проявление национального чувства, не раз сослужит ему роль крепкого щита. Если он умел справляться с оппозицией в тяжелый период конституционного конфликта, то теперь борьба с оппозиционными элементами представлялась для него одной забавой. Строго соблюдая внешнюю форму законности, Б. обратился к палатам с просьбой утвердить все произведенные помимо согласия народного представительства расходы за прошлое время, все бюджеты, отвергнутые раньше палатой. Никогда не был так мягок Б., как в эту эпоху; он протягивает руку старым врагам, он желает внутреннего мира ввиду обрисовывающихся на горизонте внешней политики затруднений. Палата вотирует теперь все, что угодно Б. Если бывшая оппозиция чем-либо недовольна, то только тем, что правительство не извлекло из победы всех возможных выгод, что оно ограничилось образованием Северного Германского союза и не довершило немецкого единства. "Основы национального единства, — отвечал он, — положены, имейте терпение, Рим не был выстроен в один день. Мы еще не в конце наших стремлений, — прибавлял он, — мы еще только в начале...". Роль прусской палаты депутатов теперь закончилась, на сцену выступил новый рейхстаг, избранный всеобщей подачей голосов. 24-го февраля 1867 г. открыта была первая сессия Северного рейхстага, который так скоро должен был превратиться в рейхстаг единой Германии. Из прусской палаты депутатов парламентская борьба перекочевала в рейхстаг, не чуждый с самого начала оппозиционого духа. Насильственно присоединенные к Пруссии государства доставили оппозиции новый и сильный контингент, хотя, само собой разумеется, Б. обладал теперь почти всегда покорным большинством. Перед новым рейхстагом Б. отстаивал свои старые принципы, но лишь в более мягкой и не столь воинственной форме. Он желал избегать всего, что способно было обострить отношения с народным представительством, в котором он желал, напротив, почерпнуть лишнюю силу к новой неизбежно предстоявшей борьбе с внешним врагом. Война с Францией, начиная с 1866, была лишь вопросом времени. Исход австро-прусской войны нанес самый чувствительный удар престижу Французской империи, которая только и могла им держаться. Битва при Садовой покачнула трон Наполеона, но он рассчитывал, что Пруссия, благодарная за оказанное ей Францией содействие, не откажется вознаградить ее той или другой территориальной уступкой, которая снова подымет престиж императорского правительства. Он полагался на данные ему, правда в общих выражениях, обещания, на которые так щедр был Б. в то время, когда он гипнотизировал своего царственного собеседника. Теперь, по окончании войны, он решился напомнить о данных ему обещаниях и потребовать уплаты за союз Пруссии с Италией и за свой доброжелательный нейтралитет. Наполеон совсем не сумел понять и оценить своего биаррицкого гостя. Как во внешней, так и во внутренней политике Б. никогда не был разборчив в средствах. Все средства хороши, лишь бы они вели к желанной цели, лишь бы могли доставить выгоду. Нравственность — понятие отвлеченное, непригодное для политики. Если Б., министр короля божественного права, сам убежденный монархист, не находил ничего предосудительного в секретных переговорах, в подготовительный к войне 1866 г. период, с Мадзини и венгерскими выходцами ради возбуждения революционного движения в Австрии, то мог ли он считать себя нравственно связанным какими-то обещаниями, данными с одной лишь целью — усыпить бдительность французского правительства. В этом легко мог убедиться французский посланник при Берлинском дворе, лишь только по окончании войны он возобновил переговоры о вознаграждении Франции. Б. решительно отверг не только всякую мысль об уступке хотя бы пяди немецкой земли, но отказался содействовать округлению франц. границ на счет какого-либо другого государства. Эти переговоры о вознаграждении, так метко охарактеризованные Б. словами: "Франция преследует политику на водку...", должны были естественно привести два соседние государства к такому охлаждению взаимных отношений, которое не предвещало собой ничего доброго. Это охлаждение очень быстро превратилось в прямую враждебность, и немного было нужно, чтобы уже в 1867 г. разгорелась война между Францией и Пруссией. Притязания Франции сделались очень скромны, она желала вознаградить себя в конце концов лишь присоединением маленького Люксембурга, соединенного с Голландией, но вместе с тем входившего в состав разрушенного Германского союза и еще занятого прусским гарнизоном. И такого удовлетворения не должна была получить Франция. Пруссия ничем не считала себя обязанной Франции, напротив, Пруссия считала себя оскорбленной вмешательством Наполеона после битвы при Садовой, и военная партия, полная энтузиазма, к тому же поддержанная и взрывом национального чувства, увлекала правительство начать тотчас же войну, исход которой не представлял для нее уже в то время сомнения. Б., при громких рукоплесканиях рейхстага, заявил, что правительство никогда не допустит, чтобы в чем-либо права немецкого народа были нарушены. Франция порешила отказаться от мысли о присоединении Люксембурга, но требовала удаления прусского гарнизона. Европа присоединилась к справедливому требованию Франции и гордая своими победами Пруссия должна была подчиниться постановлению Лондонской конференции. Война была предотвращена, но не надолго.

После улажения Люксембургского вопроса, по-видимому, наступило некоторое затишье, отношения между Францией и Пруссией настолько с внешней стороны смягчились, что король Вильгельм счел возможным принять предложение Наполеона и посетить Париж во время Всемирной выставки. Сопутствовавший ему Б., однако, очень хорошо видел, какие чувства скрывает французское правительство под личиной необыкновенной любезности приема и наружного расположения к новому порядку в Германии, созданному войной 1866 г. Он ясно сознавал, что уязвленное самолюбие французского правительства не может примириться с той глупою и обидной ролью, которую он так искусно заставил сыграть Наполеона, и что лишь только Франция соберется с силами, она тотчас пожелает отомстить за испытанное унижение. Такое настроение французского правительства, как бы подчеркнутое горячим и сердечным приемом, оказанным императору Францу-Иосифу, нисколько не пугало Б.; напротив, он желал, чтобы такое настроение еще более усилилось, так как война с Францией входила в его программу, и чем скорее, тем лучше. Война была необходима для довершения начатого дела объединения Германии, для устранения того противодействия, которое проявлялось уже довольно резко среди населения Южной Германии. Все чаще и чаще стали раздаваться голоса против "рабского подчинения Германии" Пруссии. Партикуляризм гордо поднял голову. Бавария, Вюртемберг, Баден избирали депутатов, протестовавших против господства и главенства Пруссии. Германский таможенный парламент не оправдал ожидания Б. Южные депутаты оказывали решительное сопротивление прусскому объединению. Одна лишь война с Францией и притом война победоносная могла завершить начатое дело и закалить немецкое единство. Пруссия была готова. Б. знал, что Франция не заключила формального союза ни с одним европейским государством. Он мог опасаться лишь, что в последнюю минуту Франция найдет себе союзницу в Австрии, но против такой опасности он сумел заручиться обещанием России не допускать Австрию до вмешательства в предстоявшую войну. Россия благодаря дипломатическому искусству Б. должна была в франко-прусско-немецкой войне играть такую же роль, какую играла сама Франция в прусско-австрийской войне. Нужен был только предлог для войны, но когда два государства хотят вступить в смертельный бой, предлог всегда и легко находится. Таким предлогом должна была послужить кандидатура на испанский престол одного из принцев Гогенцоллернского дома. Б., вступая в соглашение с генералом Примом относительно кандидатуры принца Гогенцоллерна на испанский престол, отлично понимал, что такая кандидатура не только не может понравиться Франции, но что Франция, не унижая своего достоинства, не может на нее согласиться. Французское правительство протестовало против гогенцоллернской кандидатуры, и протест этот встретил сочувствие большинства европейских государств. Король Вильгельм, не желая начать войны при общем несочувствии Европы, дал совет своему родственнику отказаться от кандидатуры, и тем самым как бы устранял непосредственный повод к войне между Францией и Германией. Французское правит. могло считать себя удовлетворенным, нравственная победа оставалась за ним. К счастью Б., Франция совершила такую же ошибку, как и Австрия в 1866 г., когда она отказалась от участия в европейской конференции. Отказ Гогенцоллерна показался недостаточным удовлетворением для оскорбленного и раздраженного самолюбия Франции, и правительство Наполеона потребовало от Пруссии гарантии, что никогда подобная кандидатура не возникнет в будущем. Б. мог ликовать. Общественное мнение Европы быстро обернулось против Франции, вся Германия усмотрела в новых требованиях Франции надменный вызов к войне. Национальное чувство заговорило с необычайной силой. Печать с той и другой стороны делала все, что может внушить лишь слепая страсть. 15-го июля 1870 г. война была объявлена. Через шесть недель после объявления войны не существовало более Французской империи, сверженной одним взрывом народного негодования, не существовало императорской армии, сдавшейся в плен вместе с самим императором; немецкая армия стояла на часах у Meцa и уже успела обложить Париж. Казалось, кровавая драма была розыграна, а между тем она только начиналась. Целых шесть месяцев продолжалось бесплодное, но героическое сопротивление Парижа, целых шесть месяцев республиканская Франция, воодушевленная страстным патриотическим пылом Гамбетты, судорожно боролась, истекая кровью, отстаивая свое последнее, но самое драгоценное достояние — национальную честь. Париж, без страха взиравший на бомбардировку, смутился перед представшим перед ним образом голодной смерти. Париж пал, Франция была раздавлена. Б. получил возможность диктовать условия мира. Холодный, спокойный, полный самообладания, Б. был непреклонен в своем требовании расчленения Франции, уступки Германии Эльзаса и Лотарингии и уплаты, в то время казалось, баснословной пятимиллиардной контрибуции. Ни на минуту не выдал он перед французскими уполномоченными Тьером и Жюль Фавром того внутреннего беспокойства, которое, по его собственному сознанию перед парламентом, он испытывал во время переговоров. "Я опасался, — говорил он, — вмешательства нейтральных государств, и я был удивлен, что в течение последних месяцев никто не возвышал голоса. Я желал, чтобы Тьер не был вынужден вернуться в Бордо, опасаясь, что в таком случае мир не будет подписан". Но Европа безмолвствовала, Б. сумел ей импонировать. 1 марта 1871 года национальное собрание в Бордо вотировало тот роковой для Франции мир, который превратился в источник непримиримой, глухой вражды между двумя соседними нациями. Со времени окончания войны 70 года прошло еще слишком мало времени, чтобы возможно было безошибочно решить: не скрывает ли в себе самая блестящая страница в истории Б. и самой крупной ошибки, допущенной им во внешней политике, не обойдется ли самой Германии слишком дорого тот мир, который Б. вынудил подписать чуть не смертельно раненную Францию. Пока же можно сказать только одно, что в значительной степени благодаря этому миру вот уж 20 лет, как вся Европа стоит под ружьем. Так или иначе, но война была окончена, и первым непосредственным ее результатом были сплочение в одно целое Северной и Южной Германии. Сбылось пророчество Б.: железом и кровью объединилась его родина. Восстановление империи должно было служить внешним выражением совершившегося объединения Германии, и прежде даже чем окончилась война, Б. начал уже переговоры по этому вопросу с баварским королем. После некоторого колебания король Людвиг II согласился взять на себя инциативу и предложить всем немецким государям возложить императорскую корону на главу престарелого прусского короля. 18 января 1871 г. в Зеркальном зале Версальского двора, при пышной и блестящей обстановке, прусский король Вильгельм I провозглашен был императором восстановленной Немецкой империи. Присутствовавший при этом торжественном акте Б. имел полное право сказать: "Это дело моих рук!" Если внешнее могущество может составить счастье народа, то Германия по окончании войны 70 г. должна была бы воздвигнуть Б. национальный памятник, так как никому другому, как Бисмарку, принадлежит первенствующая роль в достижении такого могущества. До конца выполнил он свою невероятно смелую программу, и с понятной гордостью мог он взирать теперь на открытие императором Вильгельмом первой сессии первого рейхстага единой Германии. 21 марта останется историческим днем в летописи немецкого народа, и этот именно день избрал император для возведения Б. в княжеское достоинство. С этого момента открывается новый период в истории Германии и вместе новый и далеко уже не столь блестящий период деятельности князя Б. Внутренняя политическая жизнь страны, как бы приостановленная эпохой войн, должна была неизбежно вступить снова в свои права, заявить требования, так долго лежавшие под спудом. Новое вино требует новых мехов. Новая Германия требовала новых более широких основ для политической жизни, более крепких устоев для свободного внутреннего развития всех национальных сил. Канцлер Германской империи не мог или, вернее, не должен был оставаться боевым прусским министром, но Б. не мог переделать своей натуры. Величайший дипломат XIX века, он является самым обыкновенным государственным человеком во всех вопросах внутренней жизни страны. Бисмарк, почти никогда не знавший неуспеха во внешней политике, во внутренней почти не знает успеха, во всех поднятых им вопросах он терпит неудачу за неудачей. Деятельность боевого канцлера Немецкой империи ознаменовалась во внутренней политике тремя новыми предпринятыми им войнами: войной против конституционализма, войной против католицизма и войной против социальной партии. Все эти три войны, как бы в противоположность трем войнам его внешней политики, не доставили Б. ни лавров, ни благодарности его родины. Те же самые политические идеи, которые он отстаивал сначала в прусском ландтаге, затем в прусской палате депутатов, он отстаивал и в рейхстаге Немецкой империи. Он не желал, чтобы рейхстаг пользовался большими политическими правами, чем прусская палата депутатов. Б. не допускал ответственного перед рейхстагом министерства, министры были ответственны только перед имперским канцлером, в свою очередь ответственного только перед императором, но никак не перед рейхстагом. Он не допускал неприкосновенности звания депутата во время отправления им своих обязанностей, он, как и прежде, отрицал за рейхстогом право вмешиваться во все вопросы, касающиеся организации военных сил. Главное орудие влияния парламента на правительство — утверждение бюджета Б. старался всячески ограничить, вырывая из под его контроля военный бюджет. Военная организация, военный бюджет, как и раньше в прусской палате депутатов, служили не раз предлогом для самых бурных сцен, напоминавших собой период конституционного конфликта. Но если раньше нарушение конституционных прав находило себе оправдание в широких государственных задачах, то теперь такое объяснение не имело под собой почвы, и если Б. прибегал к старым аргументам, то это ни для кого более не было убедительно. В 1871 году нужно было стращать рейхстаг призраком французского возмездия, чтобы добиться у рейхстага, отстаивавшего парламентские прерогативы, утверждения военного бюджета на три года. В 1874 году Бисмарк добивался большего. Он требовал вместе с императором, чтобы рейхстаг раз навсегда определил численность мирного состава армии в 401659 человек и сообразно этому числу предоставил императору определенную ежегодную сумму на содержание армии. Тщетно ветеран армии Мольтке поддерживал правительственный проект, говоря, что Германия должна будет в продолжение пятидесяти лет защищать то, что приобрела в течение шести месяцев, но либеральная партия рейхстага не сдавалась, и Б., угрожавший своей отставкой, должен был вполне примириться с утверждением военного бюджета на семилетний период. С каждым разом возобновление септената доставалось Б. все труднее. Он должен быль прибегать к распущенно рейхстага, к запугиванию Францией, авторитет имперского канцлера оказывался недостаточно сильным, чтобы сломить либеральную оппозицию. Б. не сознавал необходимости дать новые основы внутренней политической жизни Германской империи, он предпочитал вести мелкую борьбу, вступать в компромиссы то с одной, то с другой партией, он смотрел на рейхстаг, на народное представительство, как на необходимое зло и в то же время в рейхстаге говорил: "я не противник конституционной системы, напротив, я признаю ее единственной возможной формой правления". Его внутренняя политика является политикой сделок, постоянной борьбы, деморализирующей и народное представительство, и монархическую власть. Это какая-то непрерывная дуэль между абсолютизмом и демократическим началом. Сторонник абсолютного начала монархической власти, Б. признал, однако, невозможным положить его в основу нового строя государственной жизни Германии; враг парламентаризма, имперский канцлер ясно сознавал, что он не может быть вырван с корнем и что все усилия его подавить требования либерализма, основным догматом которого является участие народа в управлении государственными делами, оказались бы тщетными. У него не хватило решимости твердой рукой осуществить свой излюбленный политический идеал и не достало мужества примириться с идеалом своих противников. Он продолжал молиться старым богам и в то же время смирился перед новыми. Как часто высказывался Б. в своих речах относительно теории распределения властей, эта теория всегда представлялась какой-то неясной, сбивчивой, указывавшей на отсутствие ясно сознанных и твердых положений. Отсюда все колебания его во внутренней политике, отсюда постоянное раздражение, которое он обнаруживал в сношениях с парламентом, так заразительно действовавшее на все партии, и, что самое главное, — отсюда совершенная бесплодность упорной борьбы против парламентаризма. Двадцать лет руководил Б. в качестве имперского канцлера внутренней политикой Германии, и в эти двадцать лет ни один конституционный вопрос не получил ясной формулировки, имперское правительство по-прежнему может жаловаться, что парламент узурпирует его права, в то время как парламент с неменьшим основанием будет указывать на нарушение своих прерогатив.

Еще более бесплодна оказалась другая война, начатая Б. во внутренней политике новой империи — это война с католической церковью. На вопрос религиозный, на отношение церкви к государству Б. всегда смотрел исключительно с политической точки зрения. Еще будучи прусским посланником при франкфуртском сейме, Б. не относился особенно дружелюбно к католицизму, в котором он не без основания усматривал одну из главных опор Австрии в борьбе с Пруссией из-за гегемонии в Германии. "Римская церковь, — писал он, — пользуется в Пруссии такой независимостью, какой не предоставляет ей ни один католический монарх; а между тем нельзя сказать, чтобы мир был обеспечен". Католическое население Германии не симпатизировало протестантской Пруссии, и Б. никогда не мог ему простить противодействия, которое оно оказывало стремлению Пруссии добиться господствующего положения в Германии. Противодействие это, однако, было скрытного характера, и Б. воздерживался от вызывающего образа действий. Он признавал свободу церкви в религиозных делах и только не допускал ее вмешательства в область государственную. Война 66 г., исключение Австрии из Германии значительно обострили отношение католицизма к протестантской Пруссии. Провозглашение догмата непогрешимости, протест против него немецких епископов, отъезд их из Рима возбудили надежду на возможность раскола между римской церковью и немецким католицизмом и на осуществление идеи немецкой национальной католической церкви. Надежда эта была мимолетна. Немецкая католическая церковь подчинилась Риму. Но все это не заставило бы, конечно, Б. решиться на объявление войны католической церкви. Появление хорошо организованной и тесно сплоченной католической партии в рейхстаге вызвало крайнее раздражение имперского канцлера. Во главе этой партии центра стоял Виндгорст, по своему обширному уму, образованию, способностям и ораторскому таланту вполне достойный противник Б. Католик и бывший министр насильственно присоединенного в 66 г. Ганновера, Виндгорст был одним из самых замечательных парламентских тактиков и вожаков, и никто из предводителей враждебных политике Б. партий не наносил ему столько чувствительных поражений. Всегда неразборчивый в средствах, Б. опрометчиво порешил перенести борьбу с почвы политической на почву религиозную. С той и с другой стороны вражда вспыхнула ярким пламенем. Б. уничтожает католическое отделение при министерстве исповеданий. Папа отказывается принять в качестве посланника кардинала Гогенлоэ. Б. с парламентской трибуны громит главу католической церкви и громко заявляет свое знаменитое: "мы никогда не пойдем в Каноссу". Папа цитирует видение пророка Даниила, предсказывая, что наступит время, когда маленький камень, оторванный от скалы, раздавит ноги колосса. Culturkampf — борьба за свет и свободу против застоя и тьмы — открывается изгнанием из пределов Германии иезуитского ордена и в течение двух лет ведется с истинно фанатическим ожесточением. Б. не знает пощады врага. Один за другим поспешно издаются боевые законы, превращающие церковь в рабыню светской власти. Уничтожается дисциплинарная власть папы над духовенством, духовенство подчиняется духовному суду, назначаемому светской властью, устанавливается право государства назначать пастырей церкви, образование духовенства изъемлется из ведения епископов, от духовенства во всех отправлениях ими церковных обязанностей требуется безусловное подчинение светской власти, всякое сопротивление наказывается лишением содержания и воспрещением отправлять пастырские обязанности — вот те законы, которыми Б. думал сломить политическую оппозицию католической партии рейхстага. Коса нашла на камень. Железная воля Б. встретилась с гранитной неподатливостью католической партии. Более шести лет боролась сила Б. с мужеством сопротивления и великой идеей свободы религиозной совести. Конфискация, тюрьма и ссылка пастырей церкви — все было бесплодно. Во многих церквах не совершалось больше божественной службы, верующие наполняли храмы и молча в присутствии священнослужителей возносили свои молитвы к Богу. Борьба с оппозицией, удары, нанесенные служителям церкви, обратилась, как то всегда бывает, в борьбу и в удары, направленные против самой религии. Злобу и ненависть породили церковные законы среди всего католического населения Германии. Религиозные преследования всегда влекут за собой возбуждение фанатизма, выражающегося в самых диких формах. Религиозный фанатизм вооружил руку 21-летнего простого ремесленника Кульмана решившегося отомстить "смертельному врагу" католической церкви. 13-го июля 1874 г., во время пребывания своего в Киссингене, Б. был ранен в правую руку. На вопрос Бисмарка, обращенный к Кульману, за что он хотел его убить? Кульман ответил: "за церковные законы в Германии"! Б. воспользовался этим покушением на убийство, чтобы произнести грозную филиппику против партий центра. "Да, мм. гг., — говорил он в рейхстаге, — отталкивайте сколько вам угодно человека, он цепляется за полы вашей одежды". Но Виндгорст никогда не оставался в долгу и смело отвечал своему противнику: "Когда политические и религиозные раздоры достигают до точки кипения, тогда нечего удивляться, если то тут, то там несчастные решаются на безумные поступки; зло кроется в несчастных созвездиях, и те, которые вызвали эти созвездия, должны приписывать себе порождение зла..." Б. вынужден был признать, что начатая им война против католической церкви была бесплодна и не достигла желанной им цели. Католическая партия после шестилетней борьбы не только не сложила своего оружия, но, напротив, стояла перед ним более сильной и численно и нравственно, чем когда-либо прежде. Волей-неволей пришлось идти в Каноссу и искать примирения с Римом ценой отречения от всех боевых законов.

Не с большим успехом вел Б. и свою третью войну, в области внутренней политики, войну против демократическо-социальной партии. Как церковный вопрос был для Б. лишь вопросом политическим, обусловленным враждебным отношением к пруссифицированной Немецкой империи католической партии центра, так точно и на вопрос социальный Б. с начала и до конца смотрел исключительно с политической точки зрения. Для Б. социализм не был целой системой нового общественного устройства с иными политическими, общественными и нравственными идеалами, он видел в социализме лишь стремление улучшить материальные условия жизни народившегося четвертого сословия и с этой точки зрения уже давно, почти с первых шагов своей деятельности, относился к нему сочувственно. Противник всякого расширения политических прав народа, Б. признавал его участие в управлении государством злом, которому государственная власть должна всячески противодействовать. Лучшее средство отвлечь народ от политических задач, в которых, по мнению Б., он ничего не понимает — это доказать ему, что правительство и без его участия заботится о народных интересах. Вопросы экономические и социальные должны господствовать поэтому над вопросами политическими. Еще в 1849 г. он укорял либеральных депутатов, что они слишком много занимаются политикой и недостаточно экономическими вопросами. "Народу нет дела, — высказывал он, — до ваших щепетильных теорий конституционализма, до вашего торгашества из-за того или другого права королевской власти". Государственный социализм, по идее Б., должен быть оплотом монархической власти против разливающейся волны народного вмешательства в государственные дела. Он полагал, что народ твердо станет на сторону монархической власти и не станет добиваться политической роли, как только убедится, что правительство берет на себя почин в деле реформ, направленных к изменению материальных условий рабочего люда. В самый разгар конституционного конфликта в Пруссии, когда либеральная оппозиция находила себе такую энергическую поддержку в народных симпатиях, Б. сходится с апостолом немецкого социализма Лассалем и не задумывается оказать материальную поддержку широким планам великого проповедника государственного социализма. Сношения с Лассалем не остались без влияния на Б., и одним из его результатов было примирение последнего с демократическим принципом всеобщей подачи голосов. Преждевременная смерть Лассаля, погибшего на дуэли, с одной стороны, наступивший острый период внешней политики — с другой, отвлекли Б. от социального вопроса. Когда же здание Немецкой империи было возведено до конца и снова началась работа по созиданию внутреннего устройства Германии, то оказалось, что социальный вопрос в небольшой промежуток времени с 1864 г. по 1871 г. получил такую окраску, которая всего менее была желательна для Б. Социально-демократическая партия успела объявить войну всему существующему общественному устройству, включая сюда и принцип монархической власти. Необычайно быстрый рост этой партии, выкинутое ею социально-политическое знамя составляло опасность, против которой Б. решился действовать со свойственной ему энергией и крутостью. Безумное покушение на жизнь престарелого императора, совершенное рабочим Геделем 11-го мая 1878 г., покушение, поставленное на счет социально-демократической партии, несмотря на все ее протесты против такого обвинения, доставило Б. предлог выступить с целым рядом мер, направленных к тому, чтобы в корне задушить "тиранию этого разбойнического сборища", так смело угрожавшего государственному порядку. Б. внес в парламент проект первого закона против социалистов, в силу коего запрещались все газеты, все издания этой партии, равно как воспрещались всякие сборища и сходки социалистов. Либеральная оппозиция, раздраженная политикой Б. как в вопросе конституционном, так и в вопросе церковном, сплотилась и огромным большинством вотировала против исключительных законов. Быстро последовавшее за первым второе покушение на жизнь императора, совершенное 2 июня того же года Нобилингом, охватило волнением целую страну, и Б. воспользовался этим моментом, чтобы распустить рейхстаг и произвести новые выборы. Б. удалось провести в новом рейхстаге, хотя, правда, не без борьбы, целый ряд самых суровых мер против демократическо-социальной партии, объявленной теперь как бы стоящей вне закона. Запрещение ассоциаций, преследующих социальные задачи, газет и журналов социалистического направления, конфискация денежных средств партии, объявление малого осадного положения везде, где только правительство признает то нужным, изгнание, ссылка, тюрьма — таковы были средства, которыми Бисмарк надеялся подавить все разрастающееся социально-демократическое движение. Он понимал, однако, что одни "драконовские законы" окажутся бессильны в борьбе с социально-демократической партией, успех которой обусловливается сочувствием недовольного своим положением рабочего населения. Эта партия, являющаяся язвой на государственном организме, должна быть поражена в самое сердце отвлечением от нее сочувствия народных масс, что возможно лишь при активном вмешательстве государства в судьбу рабочих классов. Государственная власть поэтому должна взять на себя инициативу всех тех реформ социально-христианского характера, которые сплотят рабочие классы под широким монархическим знаменем. Недаром Б. проводил долгие часы в интимных бесдах с Лассалем, недаром так давно уже мысль о государственном социализме занимала его ум. Эту мысль он решается теперь провести в жизнь. Он вносит в парламент один за другим проекты законов, созидавших целый ряд учреждений, обеспечивающих рабочие классы на случай старости, болезни, увечий, несчастных случаев. Он громко заявляет свои стремления, говоря, что нужно создать такой общественный порядок, при котором никто не имел бы права более говорить: "я существую лишь для того, чтобы нести бремя государственных тягостей, и никто не хочет даже позаботиться о моей судьбе". Б. надеялся, что созданием кассы для сбережения рабочего в случае болезни, кассы для обеcпечения его в случае увечья или другого несчастья, наконец, кассы для инвалидов труда будет сделан первый шаг для примирения обделенных рабочих классов с существующим государственным строем. "Мы пришли к убеждению, — говорил он, — что исцеление социальных язв нужно искать не только в подавлении крайностей социальной демократии, но в то же время и в положительном улучшении рабочего...". Свои проекты он не относит даже к области государственного социализма, нет — его проекты являются лишь результатом "практического христианства, без фраз...". Но он не боится обвинения в государственном социализме, так как каждый закон, являющийся на помощь народу, есть социализм и весь успех социально-демократической партии обусловливается тем, что государство не достаточно "социально". Б. всегда любил пользоваться орудиями своих противников, и в борьбе с социально-демократической партией он не отступил от своего правила. Он повел атаку с двух фронтов, применяя с неумолимой беспощадностью исключительный закон против социалистов; он в то же время энергически настаивал на осуществлении своих социально-христианских реформаторских планов. Но эта атака на два фронта не доставила Б. победы. Одно действие парализовало собой другое. Суровое преследование социально-демократической партии подрывало доверие к искренности его начинаний на благо рабочих классов, робость же и незначительность его социальных или, вернее, экономических реформ сделали то, что они остались без всякого влияния на настроение народной массы, более доверявшей голосу вожаков социально-демократической партии, чем всесильному канцлеру, в котором рабочие классы не признавали своего друга. Целых тринадцать лет продолжалась война, обявленная Б. социально-демократической партии, война беспощадная, ожесточенная, и в течение всего этого длинного периода времени ему не только не удалось нанести этому "внутреннему врагу" генерального поражения, но не удалось одержать хотя бы временной победы. Неприятель не только не утратил сил, не только не уступил занимаемой им позиции, но, напротив, силы его удесятерились, он оттеснил "железного" канцлера и доставил ему блистательное доказательство, что если сила способна подавить право, то она беспомощна в конце концов в борьбе с идеей. Бесплодно потратил Б. свой неистощимый запас энергии на борьбу с социально-демократической партией, которая точно крепла после каждого наносимого ей нового удара. Закон о социалистах, вотированный первоначально в 1878 году на 2 ½ года, должен был просуществовать целых двенадцать лет. Каждый раз по истечении назначенного рейхстагом срока Бисмарк являлся перед народным представительством и во имя общественной безопасности требовал его возобновления. Ничто, однако, не помогало. Каждые новые выборы были новым торжеством этой партии, которая, точно закалясь в борьбе, сумела перенести все невзгоды, выдержать все преследования, все гонения для того, чтобы на последних выборах в рейхстаг, происходивших 20-го февраля 1890 г., одержать небывалую доселе победу.

Не только в самых крупных вопросах внутренней политики, но и в вопросах второстепенной важности Б. приходилось слишком часто терпеть неудачу. Так, например, с самого основания империи он стремился к созданию самостоятельных, независимых от воли рейхстага, имперских финансов и с этой целью упорно настаивал на монополии как табачной, так и спиртных напитков. Вся его настойчивость не привела, однако, ни к чему. Он не смог победить сопротивления оппозиции, не желавшей предоставить ему бесконтрольного распоряжения финансами государства. На каждом шагу его внутренней политики он постоянно встречал подводные камни, ставившие ему преграды в достижении его задачи — крепкой спайки всех частей новой империи. Не в характере, не в темпераменте Бисмарка было обходить эти камни, он предпочитал взрывать их, точно динамитом, исключительными законами, такими мероприятиями, которые усиливали раздражение и вселяли упорную вражду там, где государственный интерес требовал примирительной и успокаивающей политики. Он не прощал никогда оппозиции, он не умел забывать сопротивления той или другой партии. Оппозиция поляков повлекла за собой репрессалию в виде изгнания русских и австрийских поляков из пределов империи, и цифра изгнанных достигла в течение двух лет 28 тысяч человек. Оппозиция депутатов Эльзаса и Лотарингии вызвала собой целый ряд притеснений, преследований. Каждое свободное слово приравнивалось к оскорблению величества. Притеснительная политика никогда не имеет умиротворяющего действия. Двадцатилетняя внутренняя политика Б. доказала это как нельзя лучше. "Внутренние враги" не сложили перед ним своего оружия. Борьба "с внутренними врагами", как окрестил Б. и непримиримых сторонников истинного парламентаризма, и католическую партию, и партикуляристов поляков, эльзасцев, и социал-демократов, оказалась куда труднее и неуспешнее, чем борьба с внешними врагами, доставившая Германии первенствующее положение в Европе. Если внутренняя борьба в течение двадцати лет не утратила своего острого характера, то явление это объясняется не только стойкостью, с которой различные партии отстаивали свои самые жизненные интересы, но в значительно большей мере узостью программы внутренней политики, начерченной Б., и самым характером государственного человека, руководившего судьбами империи. Во всем, что касалось внутренней политики, Б. никогда не мог отрешиться от той закваски юнкерства, идеи которого он с такой отвагой защищал еще в 1847 году. Он не желал считаться ни с духом времени, ни с законными притязаниями народного представительства на большую самостоятельность, на большее уважение к его правам, купленным дорогой ценой тяжелых жертв, принесенных на алтарь единой Германии. Объединенную Германию он продолжал третировать так же, как он третировал Пруссию. Строго говоря, у Б. нет даже никакой программы внутренней политики, он не смотрит вдаль, не заглядывает в будущее, не задается или, вернее, не задавался вопросом — по какому пути должна будет идти Германия, когда не станет его, Б., основателя Немецкой империи. Вся конституция, вся внутренняя организация Германии рассчитана была по мерке Б. Все нити сводились к одному лицу — имперскому канцлеру. Германия и Б. представляли какое-то одно, точно нераздельное целое. Но если таким отождествлением был доволен сам Б., то оно вовсе не было желательно для народного представительства, утомленного слишком строгой опекой. "Германия была посажена в седло", но Б. все же не желал выпустить повода из своих рук. Властный, деспотический по своему темпераменту Б. не умел никогда быть мягким, эластичным, обходительным. Он никогда не мирился с независимым поведением отдельного ли человека или целой партии. "Врагами империи" были все те, кто отказывался слепо становиться под его знамя, кто только дерзал отстаивать свою независимость, свою национальность, кто решался защищать то, что Бисмарк называл "фразой", т. е. народные права. Не мир и успокоение внесла в Германию двадцатилетняя внутренняя политика Бисмарка, а лишь борьбу, раздражение и злобу.

Если в течение двадцати лет деятельности князя Б. в роли канцлера Немецкой империи престиж его нисколько не поколебался, то это объясняется тем, что рядом с неудачами, преследовавшими его во внутренней политике и как бы умалявшими завоеванную им себе славу наиболее крупного государственного человека XIX ст., он с необычайным успехом продолжал руководить внешней политикой Германии. Задача его после войны 1871 г. была чрезвычайно трудна. восстановление Немецкой империи, образование единого Итальянского королевства, изгнание Австрии из Германии и утрата ею итальянских владений, расчленение Франции отторжением от нее двух провинций, обособленное положение Англии, поколебленное влияние России на ход европейских событий — все эти перемны замели последний след той системы политического равновесия, которую измыслил Венский конгресс 1815 года, как непоколебимую твердыню и оплот европейского мира. Карта Европы теперь была переделана. Князь Бисмарк дал ей новую конфигурацию. Он не был бы тем тонким, дальновидным политиком, реалистом, чуждым всякой сентиментальности, если бы тотчас же не оценил того нового положения Европы, которое создано было объединением Германии. Б. прекрасно понял, что Европа не навсегда останется в том состоянии оцепенения, в которое она повергнута была громовыми ударами, возвестившими о нарождении нового могущественного государства, и что меткое выражение "нет более Европы" не долго будет служить правдивой характеристикой политического положения. Б. ясно сознавал, что подавляющее военное могущество Германии не может оставить равнодушными все остальные европейские народы, как только рассеются первые чары ее громких побед, и что образование грозного своей военной силой государства в самом центре Европы легко может вызвать новые союзы, коалицию слабых против сильных. Успокоить Европу относительно будущих планов Германии, предупредить самую возможность образования каких-либо враждебных ей союзов и тем самым обеспечить неприкосновенность добытых результатов трех победоносных войн — такова была теперь задача политики князя Б. Он не знает, что значит упустить наиболее благоприятный момент для дипломатического хода, он кует железо, пока оно горячо, он не любит успокоиваться на пожатых лаврах, настоящее служит для него лишь исходной точкой для будущего. Не успел рассеяться дым Седанского боя, как Б. уже озабочен созданием такого политического созвездия, в котором Франция очутилась бы стоящей одиноко среди монархических государств Европы, а Германия в близком союзе с Россией и Австрией могла бы безмятежно блистать, как звезда первой величины. Изолировать Францию и восстановить традиционный Тройственный союз, в котором Германия играла бы первенствующую роль, — вот к чему направлены были усилия Б. Ради достижения этой цели всего несколько дней спустя после капитуляции французской армии и пленения Наполеона он заводит переговоры с Австрией, склоняя ее забыть прошлое и стать вместе с Германией на страже европейского мира и консервативных интересов Европы. Но кто же, однако, угрожает этому миру, кто собирается его нарушить? В дипломатической ноте 13 сентября 1870 г. Б. говорил: "мы не должны заблуждаться: мы не можем надеяться на прочный мир, а напротив, должны быть готовы к новому нападению со стороны Франции, к каким бы условиям мира мы ее ни принудили. Какой бы ни был мир, Франция будет смотреть на него лишь как на перемирие и снова совершит на нас нападение для того, чтобы отомстить за свое поражение, как только почувствует себя достаточно сильной, одна ли или при помощи другого государства". Этими словами определяется вся двадцатилетняя политика Б. по отношению к Франции, а вместе и по отношению к другим государствам: Австрии, Италии и России.

По отношению к Франции, как и по отношению ко всем другим европейским государствам Б. руководился в своей внешней политике одним лишь побуждением: выгодой своей родины. Всякие отвлеченные принципы имеют для него весьма мало значения, и он охотно жертвует ими. Горячий сторонник монархического принципа, Бисмарк не только не желает оказывать ему поддержки во Франции, но напротив, вступает в пагубную для его противника графа Арнима, германского посланника в Париже, борьбу, как только убеждается, что Арним наперекор его инструкциям готов действовать в пользу восстановления монархии во Франции. Б. желает утверждения республиканского режима, полагая, что ничто так не способно изолировать Францию, как сохранение республиканской формы правления. Б. надеялся, что внутренние раздоры партий, борьба монархических партий с республиканской будет долго служить могущественным фактором бессилия и беспомощности побежденного врага. Гений Франции, неистощимый запас ее жизненных сил, громадное богатство страны, дозволившее ей так быстро уплатить неслыханную еще до войны 1871 г. пятимиллиардную контрибуцию и с такой энергией приняться за восстановление своих военных сил, могли, конечно, обмануть даже такого дальнозоркого дипломата, как Б. Он знал, что Франция, несмотря на страшный разгром, не вычеркнута из списка европейских государств, он ожидал, что она напряжет все свои силы, чтобы подняться на ноги, но даже он не полагал, что возрождение ее последует с такой неимоверной быстротой. Разочарованный в своих надеждах на продолжительное бессилие Франции, Б. относился подозрительно к той поспешности, которую она обнаруживала в деле военной организации. Зависимая от него пресса не раз начинала бить в набат, раздражала страсти и еще более обостряла и без того недружелюбные отношения между двумя соседними странами. В своих сношениях с французской республикой Б. не всегда сохранял должное хладнокровие, слишком часто путем речей, дипломатических нот Б. выражал преувеличенное беспокойство относительно воинственных замыслов Франции. "Все партии, — говорил он, — прилагают свои старания к тому, чтобы разжигать национальную ненависть, все таят в себе мечту о реванше, и единственный вопрос заключается в том, сколько времени потребуется французам, чтобы восстановить свою армию, свои финансы". Всего лишь три года спустя после подписания Франкфуртского мира Б. в одном из своих циркуляров уже говорил, что если новое столкновение между Францией и Германией сделается неизбежным, то он, конечно, не станет ожидать, чтобы "Франция получила возможность избрать для себя наиболе благоприятный для того момент". "Франция нам угрожает, мы должны быть готовы к отражению "наследственного" врага!" — сделалось для Б. caeterum censeo...и он искусно пользовался возбуждаемой им тревогой, чтобы заставить рейхстаг вотировать все экстраординарные кредиты на усиление военных сил. В действительности, однако, поведение Франции вовсе не оправдывало подозрений канцлера Немецкой империи. Подобно России после погрома Восточной войны, Франция вынуждена была "сосредоточиться". Она отказалась от всякого вмешательства в международную европейскую политику и только настойчиво, несмотря на все внутренние раздоры и борьбу партий, продолжала дело своего национального обновления. Свято исполнив все свои обязательства относительно Германии, задолго до срока уплатив всю контрибуцию и очистив свою территорию от неприятельских войск, Франция энергически принялась за военную организацию. Работа шла быстро, Франция не щадила средств, она готова была на все жертвы, лишь бы обеспечить свою независимость и вернуть себе подобающее ей значение великой державы. Но именно эта работа над военной организацией и была виной Франции в глазах Германии, не прощавшей побежденной стране неожиданно быстрого возрождения. Эпизод 1875 г. лучше всего характеризует взаимное отношение двух разделенных глубокой пропастью, вырытой отторжением Эльзаса и Лотарингии, соседних государств. Нежданно, негаданно Франция увидела над своей головой громовую тучу. Она узнала, что Германия собирается нанести ей новый удар и тем довершить недоконченное дело уничтожения Франции. Французское правительство поспешило сделать представления в Петербурге и Лондоне, и готовившееся новое нападение на Францию было предотвращено решительным словом, произнесенным в Берлине императором Александром II. Правда, весь этот эпизод 1875 г., находящий себе подтверждение в разоблачениях французских дипломатов, настойчиво опровергается князем Б., тогда же поспешившим выразить свое удивление по поводу тревоги, не имевшей, по его словам, никакого реального основания. "Германия, — говорил он, — воодушевлена самым искренним желанием поддерживать дружественные отношения с Францией". Существовало ли в действительности у Б. твердое намерение произвести нападение на Францию или являлось оно лишь заветной мечтой военной партии, во всяком случае эпизод 1875 года является как бы поворотным пунктом в отношениях, с одной стороны, между Францией и Россией, с другой — между Россией и Германией. Заступничество за Францию императора Александра II, его твердая решимость не допустить нового нападения на Францию, послужило как бы залогом сближения России с Францией и вместе началом охлаждения между Германией и Россией. Б. должен был убедиться, что в дальнейшей своей политике он не может боле рассчитывать на чрезмерно бескорыстное содействие России, слишком невыгодное для ее собственных интересов, и это обстоятельство несомненно повлияло на более примирительный характер его политики по отношению к Франции. Последняя, с своей стороны, бережно охраняла свое достоинство, тщательно воздерживаясь от всякого малейшего повода, который мог бы вызвать неудовольствие ее грозной и щепетильной соседки. Правда, упорно державшееся враждебное настроение французского общества вызывало подчас раздражение властного канцлера Немецкой империи, и раздражение это обнаруживалось в многократных походах официозной немецкой печати, в ее заносчивом, надменном и вызывающем тоне. Более всего раздражали Б. речи Гамбетты, в которых он не без основания усматривал скрытый, но настойчивый призыв Франции не забывать отторгнутых от нее провинций. Вступление во власть великого французского патриота было особенно чувствительно для Б., говорившего, что министерство Гамбетты действует на нервы Европы точно так же, как "человек, бьющий в барабан в комнате больного". Не долго должен был Гамбетта раздражать нервы князя Б. Падение его министерства и вскоре за тем последовавшая его смерть, облачившая в траур всю почти Францию, освободили немецкого канцлера от преследовавшего его кошмара. Образовавшееся министерство Ферри, обнаружившее большую податливость по отношению к Германии и, главным образом, несколько изменившиеся отношения к России, внушили Б. мысль испробовать путь сближения с Францией. Почвой для такого сближения послужила колониальная политика Франции, которой Б. не только не желал противодействовать, но напротив, всячески способствовал. Он хорошо понимал, что успешная колониальная политика, доставляя удовлетворение национальному чувству Франции, может отвлечь ее от мысли о возмездии за события 1870 года. "Давно уже, — говорил он в рейхстаге в 1885 году, — я могу далее сказать, что с эпохи, предшествовавшей 1866 году, мы не находились с Францией в таких добрых отношениях, как в настоящее время. Это результат мудрого и умеренного французского правительства, оценивающего одинаково с нами благодеяния мира. Оба правительства сознают, что не существует большего бедствия, как франко-немецкая война". Но если французское правительство вызывало своей политикой похвальные отзывы Б., то общественное настроение всей Франции по-прежнему вызывало его раздражение и подозрительность. На это общественное настроение он взваливал ответственность за необходимость постоянного усиления вооруженных сил Германии. "Французы, — говорил он в рейхстаге, — непрерывно с величайшей быстротой и ценой громадных финансовых жертв увеличивают свои военные силы. Германия вынуждена зорко смотреть на свою западную границу, на Францию должна быть возложена ответственность за положение Центральной Европы...... Возложение ответственности на Францию за дорого стоящий вооруженный мир было, разумеется, со стороны Б. не чем иным, как ораторским приемом, вовсе не служащим доказательством той дипломатической откровенности, которую его панегиристы ставят ему в такую большую заслугу. Б. откровенен только тогда, когда откровенность для него полезна, и, конечно, никто не может поставить ему в вину, что до поры до времени он тщательно скрывает свои намерения. Постоянно доказывая перед рейхстагом, что во враждебном отношении к Германии целой французской нации коренится причина напряженного состояния Европы, вооружающейся с головы до пяток, Б. с каждым годом все настойчивее доказывает миролюбие Германии. В речи, произнесенной им в 1887 году, он признает, что дело мира между Францией и Германией представляется трудным потому, что между двумя государствами продолжается непрерывный спор из-за границ, но что Германия после войны 1871 года не имеет более никакого повода нападать на Францию. "Если бы французы захотели оставаться с нами в мире до тех пор, пока мы на них не нападем, и если бы только мы были в том уверены, мир обеспечен был бы навсегда. Чего нам добиваться от Франции? Приобрести еще кусок французской территории?.... — и тут Б., как бы желая придать силу своим словам, добавил: — уже в 1871 году, я признаюсь откровенно, я вовсе не был расположен захватить Мец, довольствуясь границей немецкой речи...". Он должен был подчиниться военным авторитетам, настаивавшим на присоединении Меца. Доказывать, однако, что мир обеспечен, вовсе не входило в задачу Б., домогавшегося от рейхстага новых жертв ради усиления "оборонительных" средств Германии. "Нет, — много раз высказывал он, — мир не обеспечен, так как Франция не хочет примириться с совершившимся фактом отторжения двух провинций и не отказывается от идеи реванша". Все его усилия примирить Францию с прошлым, признать statu quo, все его "дружеские" намерения, все попытки к сближению все же не привели ни к чему, и по-прежнему перед Германией стоит враждебная Франция, военное могущество которой, по его мнению, недостаточно оценивается в Германии. Немцы должны напрягать все свои силы, не должны щадить жертв, если не желают подвергнуться нашествию французов. "На союз с Россией, — прибавил он в 1887 году, — мы не должны более рассчитывать в случае войны с Францией". Итак, Франция является непримиримым врагом Германии — вот тот результат, которого достиг Б. по прошествии двадцати лет со времени окончания франко-прусской войны. Результат этот пришлось бы отнести в пассив политики Б., если бы он действительно питал когда-либо иллюзию относительно возможности полного примирения с Францией. Но он слишком хорошо понимал настроение и чувство французского народа для того, чтобы заблуждение для него было возможно. Политик-реалист, он трезво смотрел на взаимные отношения двух государств, и все его стремления были направлены лишь к тому, чтобы по возможности дольше держать Францию в состоянии изолированности и не допустить ее до образования каких-либо союзов, направленных против Германии, и в этом отношении Б. вполне достиг своей цели. Только в самое последнее время, когда возрожденная Франция восстановила свое военное могущество, началось более тесное сближение ее с Россией, основанное на солидарности внешнего политического, обособленного положения двух государств. Сближение это важно в том отношении, что оно высвобождает как Францию, так и Россию от оскорбительной для национального самолюбия двух великих народов подчиненности немецкой политике, но оно лишено всякого угрожающего для Германии характера. Германия по-прежнему занимает то первенствующее положение в Европе, которое она завоевала себе двадцать лет тому назад, что бесспорно должно быть приписано необычайно искусной и сильной внешней политике Б. как по отношению к Франции, так равно и по отношению к другим первостепенным государствам Европы. Твердая увренность, что Франция никогда не примирится с последствиями Версальского или, вернее, Франкфуртского мира, заставила Б. искать тесного сближения с Австрией, не жертвуя ей, однако, на первых порах столь ценным союзом России, оказавшей Германии в ее войне с Францией неоплатную услугу, засвидетельствованную телеграммой императора Вильгельма к императору Александру II тотчас по подписании предварительных мирных условий. Нужно было все искусство Б., чтобы после событий 1866 г. склонить Австрию на вступление в тесный союз с ее счастливой вековой соперницей. Б. не любил терять времени, и, побуждаемый опасением столь естественного союза между так недавно пораженной Австрией и наголову разбитой Францией, он выступил с предложением восстановить старый Священный союз. Монархической Европе, доказывал он теперь, угрожает вечная революция, и для того, чтобы успешно противодействовать ей, необходим тесный союз Германии, Австрии и России. Б., очевидно, вспомнил старый меттерниховский прием запугивания и вместе с тем забыл, что он так недавно еще рекомендовал Италии воспользоваться всеми средствами революции в борьбе с Австрией. Но Б. никогда не был последователен в принципах своей внешней политики, он пользовался всем, что могло только вести к намеченной им цели. На первых порах Австрия отнеслась более чем сдержанно к неожиданному предложению Германии. Но Б. не смутился холодным ответом. Настойчивость всегда была одним из его отличительных свойств. После заключения Версальского мира Б. снова возобновляет свое предложение, выражая желание, чтобы между двумя монархиями установилось отношение тесной дружбы. Снова учтивый, но холодный ответ главы австрийского кабинета графа Бейста, которого Б. называл своим "самым объективным и любезным антагонистом". Б. понял, что пока граф Бейст будет руководить австрийской политикой, ему трудно будет подчинить ее своему влиянию, и он стал стремиться к замещению его другим государственным человеком, более податливым и вместе с тем более расположенным забыть те удары, которые были нанесены им Австрии. Успех сопутствовал Б. Бейст уступил свое место графу Андраши, горячему венгерскому патриоту, который скорее благословлял, чем проклинал события 1866 г. Перемена эта последовала после свидания, устроенного Б. между Вильгельмом и Францем-Иосифом летом 1871 г., свидания, положившего начало тесному союзу, задуманному немецким канцлером. За свиданием 71-го года последовало в сентябре 1872 года свидание в Берлине уже трех императоров, как бы осуществившее искусный план Тройственного союза, задуманный Б. Как базис этого союза легло признание совершившихся фактов, т. е. того политического порядка, который создался войнами 66 и 71 годов, и решение действовать по взаимному соглашению во всех затруднениях, могущих возникнуть в Восточном вопросе. Б. имел право торжествовать. Мало того, что он заставил Австрию забыть недавнее прошлое и пристегнул ее к своей политике, он явился еще, по-видимому, добрым гением, успевшим примирить русскую политику с австрийской. Правда, заботясь о таком примирении, он думал исключительно об интересах Германии. По его собственному выражению, он перекинул мост в Вену и в то же время сохранил мост, соединяющий Берлин с Петербургом. Как ни искусна была комбинация Бисмарка, этот союз Германии, Австрии и России не мог, однако, быть прочным. Восточный вопрос играл в нем роль первородного греха. Исключив Австрию из Германии и вступая теперь с ней в тесный союз, Бисмарк должен был дать ей или по крайней мере обещать какое-либо вознаграждение. Таким именно вознаграждением должно было служить расширение сферы влияния Австрии на Востоке. Но, рисуя перед Австрией всю прелесть и выгоду ее цивилизаторской миссии на Востоке, в пределах Балканского полуострова, Б. тем самым сознательно усиливал тот антагонизм между Россией и Австрией, который должен был повести рано или поздно к разрушению Тройственного союза. Вспыхнувшее в 1875 году восстание в Герцеговине служило лишь прологом к тому славянскому движению, которое должно было привести к войне 1877 года между Россией и Турцией. В подготовительный к этой войне период Б. искусно лавировал между Россией и Австрией, и благодаря в значительной степени его посредничеству в это время Австрия действовала в разгоревшемся Восточном вопросе солидарно с Россией. Такая солидарность не могла быть, однако, продолжительна, интересы России и Австрии на Балканском полуострове слишком противоположны. Антагонизм Австрии проявился по всей своей силе после заключения Сан-Стефанского мира, постановления которого Венский кабинет, присоединяясь к Англии, не соглашался признать действительным без ратификации великих держав. По инициативе Австрии в Берлине собрался европейский конгресс, открывшийся 13-го июня 1878 г. под председательством "честного маклера" князя Б. Положение Б. было до крайности щекотливо. Он не хотел открыто противодействовать интересам России, опасаясь нарушения "вековой дружбы", связывавшей Берлин и Петербург, и вместе с тем интересы Австрии не дозволили ему стать на сторону России и оказать своим влиянием энергичную поддержку ее законным домогательствам. Противоположные интересы Австрии и России заставили его играть двойственную роль. Он выставлял себя сторонником строгого нейтралитета, забывая, что бывают положения, когда нейтралитет превращается в пустую фразу, когда в силу данных обстоятельств он превращается в действительности в благосклонный нейтралитет по отношению к одному государству и прямо враждебный по отношению к другому. Так оно именно и случилось с нейтралитетом Б. на Берлинском конгрессе. Антагонизм Австрии и России разрушил восстановленный Б. Тройственный союз, который без слов, молчаливо прекратил свое существование. Неудовольствие России, прекращение Тройственного союза, опасения, что Россия сблизится с Францией заставили Б. обратиться к новой политической комбинации, которую он и не замедлил осуществить. Комбинация эта состояла в заключении уже формального союза между Германией и Австрией. 7 октября 1879 г. подписан был договор, доказавший еще раз, с одной стороны, редкую предусмотрительность Б., с другой — презрение его ко всему, что несовместно с выгодой его родины. Первая статья этого договора заключает в себе обязательство для двух монархий явиться на помощь друг другу со всеми своими военными силами в случае, если та или другая подвергнется нападению со стороны России; статья вторая гарантировала обеим договаривающимся сторонам благосклонный нейтралитет в случае нападения, произведенного на Германию или Австрию другой какой-либо державой, и, наконец, в статье третьей было установлено, что, если нападающая держава будет поддержана Россией, в таком случае тотчас вступает в силу обязательство, выраженное в первой статье. Договор 1879 г. напоминает собой те договоры, которые Бисмарк вынудил заключить с Пруссией южные немецкие государства после войны 1866 года. Как тогда южные государства отказались от своей самостоятельности, так теперь Австрия становилась под защиту Германии и подчиняла свою политику политике немецкого канцлера. Князь Б. достиг желаемой цели: Австрия была теперь в его руках. Договор 79 г. делал немыслимым более союз ее с Францией и еще более затруднял и без того маловероятное сближение ее с Россией. Вместе с тем он приобрел теперь уверенность, что в случае каких-либо новых замешательств в Европе Германия не очутится одинокой, что Австрия вынуждена будет следовать по намеченному ею пути, а если Б. чего-либо опасался, то только возможности европейской коалиции против своей родины, всюду дававшей чувствовать — и больно чувствовать — свое могущество. Обоспечив за Германией союз Австрии на случай столкновения с Россией, Б. нашел себе союзника на случай войны с Францией. Союзницей Германии должна была явиться Италия, подобно Австрии, пожелавшей удивить мир бесконечностью своей неблагодарности. Французской кровью создано было итальянское единство, Франция по праву смотрела на себя как на старшую сестру Италии. Привлечь Италию к враждебному Франции союзу составляло тяжелую задачу, не обещавшую, по-видимому, успеха, но Б. — величайший виртуоз в создании самых невозможных политических комбинаций. Он привык побеждать всякие затруднения. Он соблазнил честолюбивую Италию выгодами союза с могущественной Германией, он заставил ее позабыть услуги, оказанные ей Франциею, и вынудил ее протянуть руку ее злейшему врагу в прошлом — Австрии. В 1882 г. Италия примкнула к договору 1879 года "Лига мира", как маккиавелистически окрестил Б. новый Тройственный союз Германии, Австрии и Италии, котор. стала теперь на страже вооруженного мира Европы и вместе на страже неприкосновенности того политического порядка, который обеспечивал за Германией первенствующее положение в Европе. Тройственный союз, образованный Б., совершенно упраздняет так часто ставившийся вопрос: должен ли Б. быть зачислен в число друзей или врагов России? Б. никогда не был другом, как никогда не был и врагом России. В вопросах внешней политики Б. всегда были чужды всякие платонические чувства. Выгода Германии — вот что заменяет для него все принципы, вот чем исчерпывается весь кодекс его нравственных правил в политике. Этой выгодой Б. исключительно руководился и в своей политике по отношению к России. Пока Германия могла извлекать выгоды из России, у последней не было боле преданного друга, чем Б. Прозревая своим острым взглядом будущее, Б. еще во время Крымской кампании был ее энергическим сторонником. Во время Берлинского конгресса, говорил Б., он был другом России, он являлся как бы "четвертым русским уполномоченным". Касаясь договора 1879 г., он доказывал, что договор этот, сообщенный своевременно русскому императору, никогда не имел угрожающего значения, что он служит лишь выражением "общности интересов в стремлениях и в опасностях, которым могут подвергаться государства". С уверениями Б. о дружбе Германии к России как-то мало согласовалась его экономическая политика, боевые пошлины, закрытие берлинского рынка для русских фондов, хотя, без сомнения, он имел полную возможность объяснить такие меры необходимостью строгого охранения экономических интересов Германии.

Речь Б. 6 февраля 1888 года имела тем большее значение, что она была произнесена всего три дня спустя после опубликования впервые договора 1879 года. Опубликованием этого документа первостепенной важности Б. желал доказать, что он не таил никаких тайных замыслов против России, что его политика вполне прямодушна, что нападение на Россию не входит в его планы, но, вместе с тем, что Германия готова мужественно встретить всякую случайность. Речь его служила как бы пояснением договора, она вносила успокаивающий и примиряющий элемент между Россией и Германией, и Б. получил уверенность, что так именно она и была понята в Петербурге. Не делая ни малейшей уступки, не поступаясь самым ничтожным даже интересом Германии, Б. сумел придать своей внешней политике такую крепость, что в конце концов она всегда оказывалась неуязвимой. Благодаря его искусству решительность, сила и твердость сделались девизом Немецкой империи.

Произнесенная им 6 февраля речь может быть названа лебединой песнью великого немецкого дипломата. Она является последним громким актом его блестящей политической деятельности. Месяц спустя угас император Вильгельм I, и смерть его была тяжелым ударом для его неизменного сподвижника и вдохновителя мощной политики его царствования. Императорская корона перешла к умиравшему в жестоких страданиях Фридриху III, и его кратковременное царствование, не продолжавшееся даже полных три месяца, было слишком наполнено его мучительнной агонией, для того чтобы новое направление политики, связывавшееся с именем Фридриха III, могло обрисоваться с достаточной ясностью. Во всей Германии и целой Европе существовала уверенность, что конец царствования императора Вильгельма положит и конец господству князя Б. Фридриху III общественное мнение приписывало такие либеральные убеждения, с которыми несовместимо было сохранение Б. своего преобладающего влияния. Такое мнение лишено было, однако, серьезного основания, так как первым актом нового императора было обращение к Б. с выражением ему полного своего доверия и изъявления горячей благодарности за великие оказанные им услуги немецкому народу. Конечно, рескрипт Фридриха III Б. не мог еще служить доказательством, что в близком будущем не возникли бы между императором и имперским канцлером такие столкновения, которые заставили бы Б. удалиться с политической сцены. Б. больше чем кто-либо другой знает различие между словами и делом, и в таком глубоком различии он мог как раз убедиться, когда скончался император Фридрих III и на престол вступил сын его Вильгельм II. Судьба таит в себе так много неожиданного. Молодой император был восторженным поклонником Б. Будучи еще только принцем Прусским, он громко провозглашал его знаменосцем, за которым слепо должна следовать вся Германия. Казалось, новое царствование обеспечивало Б. до конца его дней то господствующее влияние и положение, которыми он безгранично пользовался в течение длинного периода царствования Вильгельма I. Мог ли ожидать Б., целуя руку Вильгельма II в торжественном заседании рейхстага 25 июня 1888 года, когда молодой император, окруженный немецкими государями, произносил свою первую тронную речь, что его пламенный поклонник так скоро выпрямится во весь рост и захочет стряхнуть с себя тяжелую опеку старого канцлера. Властный, самоувренный и пылкий темперамент молодого императора не мог долго сгибаться перед деспотическим характером человека, создавшего себе своими заслугами Германии совершенно исключительное положение, так же точно как Б., по праву считающий себя основателем Немецкой империи, несмотря на весь свой монархизм, не мог преклониться перед волей молодого, неопытного императора и сделаться лишь исполнителем чужих предначертаний. Разрыв должен был последовать неизбежно, и он последовал скорее, чем кто-либо того ожидал. 20 марта 1890 года весь мир был оповещен о принятой императором Вильгельмом II отставке создателя единой могущественной Германии, человека, наполнившего своим именем историю второй половины XIX века. Весть об оставлении Б. политической сцены произвела во всей Европе давно не испытанное волнение. Если в Германии люди разных партий отнеслись различно к этому событию, одни приветствуя его громкими ликованиями, другие еще громче выражая свои мрачные опасения за будущее Германии, то зато вся Европа, признавая великое историческое значение крупной фигуры первого немецкого канцлера, почувствовала точно освобождение от давившей ее железной руки. Б., не променявший своего исторического имени на громкий титул герцога Лауенбургского, пожалованный ему императором, покинул Берлин и удалился в добровольную ссылку в свое поместье Фридрихсруэ. Привыкший к шуму своей политической роли, Б. не хотел примириться с новым своим положением. Он по-прежнему желал наполнять своим именем Европу, но это желание служило только к умалению его достоинства. Появится или нет Б. снова на политической сцене в качестве депутата рейхстага, раздастся ли опять его могучий голос, во всяком случае его великая историческая роль закончена навсегда. В 76 лет человек не начинает новой главы жизни. Б. может спокойно примириться с своей судьбой — он наложил свою печать на вторую половину XIX века. Имя его сохранит история, как имя гениального политика нашего столетия.