Капитализм, социализм и демократия  

Раздел: Экономика и юриспруденция

У каждой страны свой социализм. Однако в тех странах континентальной Европы,

вклад которых в культурную копилку человечества совершенно непропорционален их

скромным размерам, в частности в Голландии и Скандинавских странах, дела не

слишком сильно отличались от английской модели. Возьмем, например, Швецию. Как

шведские искусство, наука, политика, общественные институты и многое другое,

социализм и социалисты этой страны обязаны своими особенностями не столько

своеобразию своих принципов или намерений, сколько тому материалу, из которого

вылеплена шведская нация, и ее исключительно уравновешенной социальной

структуре. Именно поэтому другим нациям совершенно бессмысленно даже пытаться

копировать шведские образцы, разве только пригласить к себе всех шведов и

доверить это дело им самим.

Учитывая специфику шведской науки и социальной структуры, нам нетрудно будет понять две самые существенные характеристики шведского социализма.

Социалистическая партия, которой почти всегда руководили весьма способные и

честные политики, медленно набирала силу в соответствии с совершенно нормальным

процессом социального развития, не пытаясь ни опередить его, ни вступить с ним в

борьбу ради борьбы, поэтому приход этой партии к власти не вызвал никаких

социальных потрясений. Ответственные посты в государстве, естественно, перешли к

ее лидерам, которые стали строить свои отношения с лидерами других партий на

условиях равенства в поисках общей платформы: до сих пор, хотя в стране,

конечно, появилась коммунистическая группа, все разногласия в Швеции по поводу

текущей политики сводятся к тому, что кто-то предлагает потратить на некую

социальную программу на несколько миллионов крон больше, другие - меньше, но

сама эта программа возражений ни у кого не вызывает. А что касается разногласий

внутри социалистической партии, то противоречия между интеллигенцией и рабочими

можно разглядеть только в микроскоп - отчасти потому, что благодаря высокому

культурному уровню тех и других между ними нет пропасти, отчасти потому, что

шведский социальный организм производит на свет относительно меньше хронически

безработных интеллигентов, чем социальные организмы других стран, и раздраженных

интеллектуалов, изводящих себя и других в этой стране меньше, чем в других.

Некоторые усматривают в этом разлагающее влияние профсоюзов на социалистическое

движение в целом и на партию в частности. Тем, кто клюнул на удочку современного

радикализма, может показаться, что так оно и есть. Однако этот диагноз

совершенно не воздает должного социальной и национальной среде, продуктом

которой являются и шведские рабочие, и шведские интеллигенты и которая не дает

ни тем, ни другим превращать свой социализм в религию. Хотя в учении Маркса

можно при желании отыскать место для подобных структур, от среднего марксиста,

разумеется, нельзя ожидать благосклонного отношения к социалистической партии

шведского типа или хотя бы признания, что в лице такой партии мы имеем дело с

подлинно социалистическим движением. Шведские же социалисты в свою очередь лишь

незначительно были затронуты марксизмом, хотя они часто использовали его

лексикон, который соответствовал принятым в то время представлениям о

социалистическом этикете, особенно в своих международных контактах с другими

социалистическими группами.

Пример другой крайности дает нам Россия, социализм которой был почти чисто

марксистским и потому в полной мере пользовался благосклонным отношением

ортодоксальных социалистов. Причины его возникновения весьма трудно объяснить,

исходя из российских условий. Царская Россия была аграрной страной с

преимущественно докапиталистическим укладом. Промышленный Пролетариат, поскольку

он вообще был досягаем для профессиональных социалистов, составлял лишь

небольшую часть 150-миллионного населения [В 1905 г численность фабричных

рабочих в России составила примерно 1,5 млн. человек.]. Предприятия торговой и

промышленной буржуазии, также весьма малочисленной, по своей эффективности не

слишком превосходили прочие уклады, хотя развитие капитализма, поощряемое

правительством, быстро набирало темпы. В этой социальной структуре интеллигенция

была инородным телом: ее идеи были так же чужды русской почве, как и парижские

платья светских красавиц.

Преобладавшая в то время форма государственного устройства, при которой

абсолютный монарх (автократ) возглавлял разросшийся бюрократический аппарат и

выступал в союзе с земельной аристократией и церковью, была, безусловно,

отвратительна многим интеллектуалам. И общественное мнение всего мира

согласилось с их пониманием истории. Даже авторы, весьма враждебно настроенные

по отношению к тому режиму, который установился после падения царизма, всегда

торопятся заверить своих читателей, что и они должным образом возмущены ужасами

царизма. Так за частоколом расхожих штампов совершенно потерялась та простая

истина, что эта форма правления не менее точно соответствовала породившей ее

социальной структуре, чем парламентская монархия в Англии или демократическая

республика в Соединенных Штатах. Достижения российской бюрократии, принимая во

внимание условия, в которых ей приходилось действовать, были значительно выше,

чем принято считать. Ничего другого, кроме проводимых ею социальных реформ, как

в сельском хозяйстве, так и в других областях, и ее нетвердого движения по пути

к выхолощенному варианту конституционного строя, в тех условиях и нельзя было

ожидать. Духу нации противоречил вовсе не царизм, который как раз имел широкую

опору среди огромного большинства всех классов, а привнесенный извне радикализм

и групповой интерес интеллектуалов.

Из этого можно сделать два вывода, которые на первый взгляд могут показаться

парадоксальными, хотя ни один серьезный историк их таковыми не сочтет. С одной

стороны, никакие крупные или внезапные шаги в направлении, указываемом теми

либерально настроенными юристами, докторами, профессорами и государственными

служащими, которые образовали партию кадетов (конституционно-демократическую

партию), были невозможны не столько потому, что их программа была неприемлема

для монархии, сколько потому, что партия эта была слишком слабой. Допустить их

до власти - означало бы поставить во главе страны политическую группировку,

которая пользовалась не большей, а меньшей поддержкой народных масс, которая не

лучше, а хуже выражала их настроения и интересы, чем политические силы, которые

делали ставку на царизм. Для буржуазного режима, не говоря уже о режиме

социалистическом, в этой стране попросту не было места. Не было также ничего

общего между ситуацией 1789 г. во Франции и ситуацией 1905 г. в России.

Рухнувшая в 1789 г. во Франции социальная структура была устаревшей, мешала

развитию почти всего, что было жизнеспособного в этой нации, и не смогла

справиться со стоявшими перед ней финансовыми, экономическими и социальными

проблемами. Ничего похожего в России 1905 г. не наблюдалось. Конечно,

национальная гордость была уязвлена в связи с поражением в войне с Японией, а

отсюда и недовольство и беспорядки. Но государство успешно справлялось со своими

задачами - оно не просто подавляло волнения, оно пыталось решать вызвавшие их

проблемы. Если в итоге событий во Франции к власти пришел Робеспьер, то в России

- Столыпин. Это было бы невозможно, если бы царизм исчерпал свои силы, как

исчерпал их французский ancien regime ["старый режим" - фр.]. Нет никаких причин

полагать, что, если бы не мировая война, тяжелым грузом легшая на социальную

ткань, русская монархия не сумела бы мирно и успешно трансформироваться под

влиянием и по ходу экономического развития страны [Этот анализ, разумеется,

поднимает весьма интересные вопросы относительно природы того, что обычно

именуется "исторической необходимостью", с одной стороны, и роли личности в

истории - с другой. Мне кажется, что говорить о том, что Россию привела к войне

неумолимая необходимость, оснований нет. Интересы, поставленные на карту

сербским конфликтом, не были для России жизненно важными, если не сказать

больше. Внутренняя ситуация в стране в 1914 г. вовсе не была настолько тяжелой,

чтобы правительство было вынуждено прибегнуть к политике военной агрессии в

качестве последней отчаянной меры. Ситуация эта, конечно, была непростой - она

привела в действие националистов, те - некоторых (не всех) крайних реакционеров,

а потом и те и другие вместе разбудили низы, которые уже стали хвататься за

топоры - кто в одиночку, кто с сотоварищи. Но будь у последнего из русских царей

чуть больше здравого смысла и твердости, Россия вполне могла бы войны избежать.

Позже, когда ситуация прояснилась и когда после битвы в Галиции всякая надежда

на военный успех улетучилась, сделать это было бы сложнее, но все-таки возможно.

Даже после падения монархии нельзя наверняка утверждать, что правительство

Керенского не смогло бы спасти ситуацию, если бы оно разумно распорядилось

своими ресурсами и не уступило бы мольбам союзников, протрубив последнюю

отчаянную атаку. Но царизм в преддверии буржуазного восстания и буржуазное

общество, пришедшее ему на смену, наблюдали за приближением своей погибели в

состоянии паралича, который был столь же несомненным, сколь и труднообъяснимым.

Конечно, поголовная некомпетентность в одном лагере и скопление умных и

одаренных людей в другом нельзя объяснить одной только случайностью. Однако в

данном случае некомпетентность старого режима сводилась просто к тому, что он

оказался не на высоте ситуации, которая состояла в полной дезорганизации всего и

вся, но этой ситуации, несомненно, можно было бы избежать.

Читатель, по-видимому, вряд ли рассчитывает на то, что мое исследование русского

социализма совпадет с аналогичным исследованием, проделанным Троцким (Троцкий.

История русской революции. Пер. на англ. М. Истмана, 1934). Тем более

знаменательно то, что различие между этими исследованиями не неохватно и, в

частности, что Троцкий рассматривал вопрос о том, что было бы, если бы

революционное движение столкнулось с "другим царем". Правда, он не делал

очевидного вывода из этих размышлений. Однако он признает, что марксистское

учение не отрицает роли личности в истории, хотя сам, похоже, недооценивает

истинную ее важность для постановки правильного диагноза русской революции.].

С другой стороны, именно потому, что социальная структура России была по

существу стабильна, интеллектуалы, которые не могли рассчитывать на победу с

помощью более или менее нормальных методов, впали в отчаянный радикализм и пошли

по пути преступного насилия. При этом степень их радикализма находилась в

обратной пропорции к практическим возможностям - это был радикализм от бессилия.

Пусть убийства бессмысленны и могут привести только к усилению репрессий, но

другого выбора практически не было. Жестокость репрессий в свою очередь вызывала

ответные меры, и так разворачивалась эта трагедия, трагедия жестокости и

преступлений, беспрерывно усиливающих друг друга, - мир видел и чувствовал

только это и поставил этим событиям соответствующий диагноз.

Сам Маркс не был путчистом. К некоторым персонажам из числа русских

революционеров, особенно людям бакунинского типа, он испытывал презрение,

смешанное с ненавистью. К тому же он должен был понимать - и, но всей

вероятности, понимал, - что в условиях социальной и экономической структуры

России не выполнялось ни одно из условий, которые согласно его собственному

учению необходимы для успеха и даже просто для возникновения социализма. Но хотя

с точки зрения логики это должно было бы помешать русским интеллигентам принять

его учение, нетрудно понять, почему оно, напротив, пользовалось среди них

колоссальным успехом. Все они были революционерами - кто в большей, кто в

меньшей степени, а плана действий у них не было. И вдруг появляется

революционный катехизис небывалой силы. Огненные фразы и смелые пророчества

Маркса - это было именно то, что нужно, чтобы выбраться из тоскливой пустыни

нигилизма. К тому же сочетание в его доктрине экономической теории, философии и

истории отвечало русской тяге к совершенству. Пусть это священное писание было

совершенно неприменимо к их случаю и по сути ничего им не сулило. Верующий

всегда слышит ровно то, что хочет услышать, что бы ни говорил ему пророк.

Насколько далека была реальная ситуация в России от состояния зрелости, как

понимал ее Маркс, настолько же готова была русская интеллигенция - именно

интеллигенция, а не одни только входящие в нее профессиональные социалисты -

искать у него ответы на свои вопросы.

Благодаря этому первый марксистский кружок появился в России уже в 1883 г., а в

1898 г. на его основе возникла социал-демократическая партия. Руководителями, а

на первых порах и членами были в основном, конечно, представители интеллигенции,

однако создание подпольных организаций в "массах" шло достаточно успешно, что

позволило сочувствующим наблюдателям говорить о сплочении рабочих кружков под

марксистским руководством. Именно это объясняет, почему в России удалось

избежать многих трудностей, с которыми сталкивались марксистские группы в

странах с сильным профсоюзным движением. По крайней мере на первых порах

рабочие, которые вступали в организацию, послушно шли на поводу у интеллектуалов

и практически никогда не пытались ничего решать за себя. Как следствие, развитие

теории и практики шло в строгом соответствии с положениями, выдвинутыми Марксом,

и отличалось высоким уровнем. Естественно, это вызвало одобрение со стороны

немецких защитников веры, которые, видя такую обезоруживающую добродетель,

очевидно, решили, что тезис Маркса о том, что серьезный социализм может

зародиться только в недрах развитого капитализма, все же допускает отдельные

исключения. Однако Плеханов, основатель кружка 1883 г. и ведущая фигура русского

марксизма на протяжении первых двух десятилетий, чьи талантливые и высокоученые

работы, внесшие значительный вклад в развитие марксизма, снискали всеобщее

уважение, всецело разделял этот тезис и потому не мог надеяться на скорую победу

социализма в своей стране. Храбро сражаясь против реформизма и всех других

имевшихся в ту пору ересей, угрожавших чистоте истинной веры, и сохраняя при

этом веру в революционную цель и метод, этот правоверный марксист, должно быть,

сразу почувствовал беду, когда в его партии возникла группа, настаивавшая на

скорых действиях, хотя он с симпатией относился к ее членам и ее лидеру -

Ленину.

Неизбежный конфликт, расколовший в 1903 г. партию на большевиков и меньшевиков,

означал нечто значительно более серьезное, чем простое разногласие по

тактическому вопросу, давшее название обеим фракциям. В то время ни один, даже

самый искушенный наблюдатель не смог бы до конца понять природу этого разлада.

Но сегодня диагноз уже не должен вызывать никаких сомнений. За марксистской

фразеологией, которую сохранили обе группы, скрывался тот факт, что одна из них

безвозвратно отошла от классического марксизма.

У Ленина, по всей видимости, не было никаких иллюзий относительно ситуации в

России. Он понимал, что царский режим можно успешно атаковать только тогда,

когда он будет временно ослаблен военным поражением, и что в условиях той

дезорганизации, которая за этим поражением последует, решительный, хорошо

вымуштрованный отряд методом жестокого террора может скинуть любой другой режим,

который попытается прийти на смену царизму. На этот случай, вероятность которого

он, по-видимому, сознавал как никто другой, он был намерен подготовить

соответствующий инструмент. Ему ни к чему были мелкобуржуазные теории

относительно крестьянства, - которое в России, разумеется, представляло главную

социальную проблему, - и уж тем более теории, говорящие о необходимости

дожидаться, когда рабочие поднимутся и совершат великую революцию по своей

собственной инициативе. Ему нужны были только хорошо обученные боевики -

янычары, глухие к любым доводам, кроме собственных, свободные от каких-либо

моральных запретов, невосприимчивые к голосу разума и человечности. В тех

условиях подобных людей можно было найти только в среде интеллигенции, причем

самый лучший человеческий материал предлагала партия. Попытка Ленина получить

контроль над партией, таким образом, была на самом деле попыткой разрушить саму

ее душу. Партийное большинство и его лидер Л. Мартов, по-видимому, это понимали.

Мартов не критиковал Маркса и никакой новой линии поведения не предлагал. Он

спорил с Лениным от имени Маркса, отстаивая учение Маркса о массовой

пролетарской партии. Новое слово было сказано не Мартовым, а Лениным.

Испокон веков все еретики всегда утверждали, что они вовсе не хотят разрушать

прежние святыни - наоборот, они стремятся восстановить их первозданную чистоту.

Ленин тоже не стал нарушать эту освященную традицией практику и вместо того,

чтобы отречься от верности учению, заделался еще большим марксистом, чем сам

Маркс. Во всяком случае, он сделал важный ход, выдвинув тезис, который так

понравился Троцкому и Сталину, а именно - тезис о том, что он исповедует

"марксизм эпохи империализма". И читатель без труда заметит, что в определенных

границах Ленину было нетрудно соблюсти и форму, и содержание

нефальсифицированного марксизма. С другой стороны, нетрудно заметить и то, что

он покинул эту твердыню и занял но существу антимарксистскую позицию.

Антимарксистской была не только сама идея обобществления путем провозглашения в

очевидно несозревшей ситуации; гораздо в большей степени это относится к его

идее о том, что освобождение рабочих должно стать делом не самих рабочих, как

учил Маркс, а банды интеллектуалов, командующих темными массами [Кстати говоря,

русские социалисты, правда, не сам Ленин, а его ближайшие соратники на местах,

установили связь с преступными элементами. Это вылилось в действия "эксов"

(ударных отрядов, проводящих "экспроприацию на практике", попросту говоря -

налетчиков) как в самой России, так и в Польше. Это был чистый разбои, хотя

западная интеллигенция проглотила "теорию", оправдывающую его необходимость.].

Это было куда серьезней, чем просто иной взгляд на практику агитации и

компромиссов, больше, чем расхождения по второстепенным пунктам марксистской

доктрины. Это означало разрыв с се самой сокровенной сутью [В задачи настоящего

исследования не входит подробный раэбор дальнейших событий, всем и без того

хорошо известных. Достаточно будет сделать лишь следующие замечания. Ленину не

удалось подчинить себе российскую социалистическую партию, лидеры которой со

временем все более и более от него отдалялись; трудность их положения,

проистекающая из стремления любыми силами сохранить подобие единого фронта, не

отказываясь в то же время от своих принципов, наглядно проявляется в шатаниях

Плеханова. Зато Ленину удалось уберечь свою группу от развала, принудить ее к

повиновению и приспособить ее курс к ситуации, возникшей в ходе и итоге

революции 1905 г., включая участие ленинской фракции в Думе. Ему удалось также

сохранить свои связи и свое положение во Втором Интернационале (см. ниже): он

принимал участие в работе трех его съездов и представлял российскую партию в

Бюро. Это вряд ли было бы возможно, если бы представители других наций имели

возможность разглядеть в его взглядах и деятельности то, что видели в них

большинство российских социалистов. Но Ленин не раскрывал перед ними своих карт

и потому Второй Интернационал, как и подавляющее большинство западных

социалистов вообще, относился к нему просто как к выдающейся фигуре левого крыла

правоверных марксистов и мирился с ним и его несгибаемым экстремизмом, где-то

восхищаясь им, а где-то не принимая его всерьез. Таким образом, в политической

сфере Ленин играл двойственную роль, которая в некотором смысле схожа с

двойственной ролью царского режима, чьи политические установки в области

международных отношений (сошлемся хотя бы на финансирование международного суда

и системы международной безопасности) также существенно отличались от принципов,

исповедуемых во внутренней политике.

Но ни эти достижения, ни его вклад в развитие социалистической мысли - по

большей части весьма посредственного качества (кстати, то же можно сказать и о

вкладе Троцкого) - не обеспечили бы ему места в первых рядах социалистов. Час,

возвеличивший Ленина, настал после поражения России в мировой войне и был в

одинаковой мере результатом уникального стечения обстоятельств, сделавших оружие

Ленина адекватным, и результатом его непревзойденного искусства применять это

оружие. В этом отношении (но ни в одном другом) панегирик проф. Ласки в

Энциклопедии общественных наук (статья "Ульянов") вполне оправдан, если.

конечно, допустить, что интеллигенция не может не падать ниц перед идолами своей

эпохи.].