Капитализм, социализм и демократия  

Раздел: Экономика и юриспруденция

Австрийские социалисты

Но все же, почему английские методы и тактика не получили распространения в

Германии? Откуда вдруг такой успех марксизма, разжигавшего противоречия и

расколовшего всю страну на два враждебных лагеря? Это бы еще можно было как-то

понять, если бы в Германии не было других социалистических партий, которые

добивались социальных преобразований, или если бы правящая верхушка оставалась

глухой к их предложениям. Однако правительство Германии относилось к социальным

запросам эпохи не менее, а более чутко, чем английские политики, а работу

фабианцев с неменьшим успехом выполняла очень похожая на них группа.

Германия не только не отставала в вопросах "социальной политики", но и задавала

в них тон, по крайней мере до принятия законов о социальной защите, связанных с

именем Ллойда Джорджа. К тому же законы о социальной защите населения

принимались в этой стране не под давлением ожесточенной борьбы снизу, а по

инициативе самого правительства. Закон о социальном страховании был принят с

подачи Бисмарка. Разработкой этого закона по распоряжению Вильгельма II

занимались консервативные сановники (фон Берлепш, граф Посадовский), которые

включили в пего ряд новых мер, не предусмотренных первоначальным вариантом.

Созданные в соответствии с принятым законом институты социальной защиты были

поистине замечательным достижением и именно так они расценивались во всем мире.

Одновременно были сняты оковы с профсоюзного движения и отношение

государственных властей к забастовкам резко изменилось.

Монархические одежды, в которые все это было облечено, несомненно, отличали

германский вариант от английского. Но различие это шло на пользу дела. После

краткого периода уступок экономическому либерализму (названного критиками

"манчестеризмом") монархия просто вернулась к своим прежним традициям и стала

делать mutatis mutandis (с учетом перемен - лат.) для рабочих то, что раньше она

делала для крестьянства. Государственная гражданская служба, которая в Германии

была значительно более развита и располагала существенно большими полномочиями,

чем в Англии, обеспечивала превосходный механизм управления и обильно питала

законодательство новыми идеями и законотворческими талантами. К тому же она была

не менее восприимчива к предложениям по социальным реформам, чем английская.

Состоявшие в основном из безденежных юнкеров, - многие из которых не имели иных

средств к существованию, кроме своего поистине спартанского жалования, - целиком

отдававших себя служению государству, высокообразованных и компетентных, весьма

критично настроенных по отношению к капиталистической буржуазии, государственные

служащие Германии в области социальных реформ чувствовали себя как рыба в воде.

Обычно германская бюрократия получала новые идеи и предложения от своих

университетских профессоров, "катедер-социалистов". Как бы мы ни относились к

научным достижениям профессоров, которые объединились в Союз социальной политики

(Verеin fur Sozialpolitik) [Я бы очень рекомендовал своим читателям ознакомиться

с краткой историей этой уникальной организации, которая красноречиво говорит о

том, какой же на самом деле была Германская империя, хотя работа, к которой я их

отсылаю, так и не была и, по-видимому, уже не будет переведена на английский

язык. Ее автор несколько десятков лет был бессменным секретарем Союза, а

изложенная им без всяких прикрас история производит глубочайшее впечатление

именно благодаря своей безыскусности. (Franz Boese. Geschichte des Vereins fiir

Sozialpotitik. Berlin, 1939).], даже если их трудам часто не хватало научной

изысканности, они пылали подлинным рвением к социальным реформам и весьма

успешно способствовали их распространению. Мужественно отстаивая свои принципы

перед лицом недовольства буржуазии, они не только разрабатывали конкретные меры

практических реформ, но также пропагандировали самый дух реформаторства. Как и

фабианцев, их в первую очередь интересовали ближайшие задачи и они резко

осуждали классовую борьбу и революцию. Но как и фабианцы, они знали, к чему они

идут - знали и не имели ничего против того, что в конце их пути маячил

социализм. Конечно, государственный социализм в том виде, в каком они его себе

представляли, был социализмом национальным и консервативным, но он не был ни

фальшивкой, ни утопией.

Остальной мир никогда не понимал этих особенностей социальной структуры Германии

и природу порожденной ею конституционной монархии или во всяком случае другие

страны позабыли то, что когда-то, возможно, и знали по собственному опыту. Но

если бы истина приоткрылась, нам было бы еще труднее понять, каким образом в

этой далекой от плутократии среде выросла величайшая - из всех социалистических

партий - партия, стоявшая на чисто марксистской платформе, употреблявшая

непревзойденную по злобности марксистскую фразеологию, объявившая своей целью

борьбу против безжалостной эксплуатации и государства, которое она называла

"рабом погонщиков рабов". Вряд ли такое можно объяснить "логикой объективной

социальной ситуации".

Ну что ж, я полагаю, что мы должны еще раз признать, что в краткосрочном аспекте

(а 40 лет в таких вопросах - это очень короткий период) неправильный выбор

методов и ошибки, неумелые действия отдельных личностей и целых коллективов

могут сыграть такую роль, которую одной логикой не объяснишь. Можно попытаться

найти и другие причины, но боюсь, они мало что добавят к нашему пониманию. В

отдельных землях шла, конечно, борьба за расширение избирательного права. Но

большая часть вопросов, сильнее всего волновавших промышленный пролетариат, была

в компетенции имперского парламента (рейхстага), а что касается выборов в

парламент, то Бисмарк с самого начала ввел всеобщее избирательное право для

мужчин. Важнее была протекционистская политика защиты сельского хозяйства, и в

результате - дорогой хлеб. Несомненно, это сильно отравляло атмосферу, особенно

потому, что больше всего от этой дороговизны выигрывали крупные и средние

помещики Восточной Пруссии, а вовсе не крестьянство. Однако о силе давления с

этой стороны говорит тот факт, что где-то около 1900 г. эмиграция практически

сошла на нет. Нет, ответ следует искать не здесь.

Ах, уж эта неумелость плюс немецкие манеры! Возможно, что-то прояснится, если

провести очевидную аналогию с поведением Германии в области международных

отношений. До 1914 г. колониальные и другие амбиции Германии на международной

арене были - сейчас, по прошествии стольких лет, наверно, уже можно так сказать

- весьма скромными, особенно если сравнивать их с теми четкими и результативными

действиями, с помощью которых расширяли свои империи Англия и Франция. Ничего из

того, что Германия фактически совершила или обнаружила намерение совершить, не

идет ни в какое сравнение, скажем, с Тель-Эль-Кебиром или с Англо-бурской

войной, с завоеванием Туниса или французским Индокитаем. Куда менее скромными и

куда более агрессивными были речи, которые произносили германские политики,

невыносимо наглой и вызывающей была сама манера, в которой формулировались

любые, даже самые скромные притязания. Хуже того, Германия никогда не

придерживалась какой-то одной четкой политической линии: неистовые атаки шли то

в одном направлении, то в другом, перемежаясь шумными отступлениями,

недостойными уступками и совершенно неуместными попытками все переиграть, и так

далее, пока международное общественное мнение, наконец, не прониклось

окончательно по отношению к Германии отвращением и тревогой [Хотелось бы, чтобы

меня правильно поняли. Я ни в коем случае не приписываю эту политику Вильгельму

II - ни целиком, ни в первую очередь. Он отнюдь не был второстепенным

правителем. К тому же он вполне заслужил ту характеристику, которую дал ему

князь Бюлов (Bulow, 1849-1929, германский государственный деятель, в 1900-1909

гг. рейхсканцлер Германии) в своей, пожалуй, самой необычной речи в защиту

монарха, которую когда-либо слышали стены парламента: "Вы можете говорить что

угодно, но он не филистер". Да, действительно, он рассорился с единственным

человеком, который мог бы научить его премудростям его ремесла, однако те, кто

осуждает его поведение по отношению к Бисмарку, не должны забывать что главным

поводом для ссоры послужило преследование социалистов, которому император

намеревался положить конец, а также принятие крупномасштабной программы реформы

социального законодательства. Если отбросить в сторону слова и просто попытаться

осмыслить логику движущих мотивов императора по его делам из года в год, то сам

собой напрашивается вывод, что по многим великим вопросам эпохи истина была на

его стороне.]. Аналогичным образом складывались обстоятельства и во внутренних

делах страны.

Фатальную ошибку совершил на самом деле не Вильгельм, а Бисмарк. Ошибка эта

заключалась в его попытке подавления социалистического движения силой,

объяснимой разве что предположением, что он имел совершенно неправильное

представление о природе проблемы Кульминацией этой политики был Закон о

социалистах (Sozialistengesetz), который он провел в 1878 г. и который оставался

в силе до 1890 г., когда на его отмене настоял Вильгельм II. Иначе говоря, закон

этот оставался в силе достаточно долго, чтобы научить партию уму-разуму и

заставить ее выбрать своими вождями тех, кто изведал тюрьму и ссылку и кто в

значительной мере перенял менталитет заключенных и ссыльных. Благодаря роковому

стечению обстоятельств случилось так, что именно это определило весь ход

последующих событий. Ведь эти пережившие ссылку люди более всего ненавидели

милитаризм и идеологию военной славы. Со своей стороны монархия, во всех прочих

отношениях с пониманием относившаяся к тому, что умеренные социалисты считали

ближайшими практическими целями, ненавидела глумление над армией и над военной

славой 1870 г. Именно это и ничто другое заставило и ту, и другую сторону

считать друг друга не просто противниками, но и врагами. Добавьте сюда еще

марксистскую фразеологию на партийных съездах - как бы очевидно академична она

ни была - и вышеупомянутое неистовство, и картина будет полной. Никакое

социальное законодательство, никакое законопослушное поведение не помогло

преодолеть это взаимное non possumus (невозможность - лат.), этот картонный

барьер, через который оба воинства бросали друг другу оскорбления, строили друг

другу страшные рожи, разили друг друга словами - и все это не желая причинить

никакого серьезного зла.

Из такого положения дел возникла ситуация, которая, несомненно, представляла

определенную опасность - огромная власть без ответственности всегда опасна, - но

вовсе не была такой угрожающей, как это может показаться. Федеральное

правительство и правительства земель - или бывшие государственные служащие,

получившие министерские должности, из которых эти правительства формировались, -

заботились в первую очередь о том, чтобы власть была честной и компетентной,

чтобы законодательство было эффективным и в целом прогрессивным, чтобы армии и

флоту был выделен достаточный бюджет. Ни одной из этих целей социалисты,

голосовавшие против, серьезно не повредили. В частности, принятие военного

бюджета в большинстве случаев обеспечивалось за счет поддержки значительного

большинства населения. В свою очередь Социал-демократическая партия Германии,

возглавляемая Августом Бебелем, была поглощена стремлением укрепить и расширить

ряды своих сторонников, число которых действительно возрастало не по дням, а по

часам. Правительство не сильно вмешивалось в этот процесс, поскольку бюрократия

скрупулезно соблюдала букву закона, предоставлявшего всю полноту свободы,

которая только требовалась для партизанских действий [Неприятности со стороны

властей, безусловно, имели место, а социалисты, конечно, выжимали все, что было

можно, из любых действий, которые, хотя бы и с натяжкой, можно было отнести к

подобным помехам. Но такого рода противостояние никогда не достигало опасной

остроты, о чем, кстати говоря, достаточно красноречиво свидетельствует история

самого социалистического движения с 1890 г. до начала первой мировой войны.

Кроме того, политика такого рода на самом деле только играет на руку

"преследуемой" партии.]. И стоящая у власти бюрократия, и партия имели основания

быть благодарными друг другу, особенно во времена правления Бюлова, за

возможность куда-то выпустить пар из котла своего красноречия, что было так

необходимо обеим.

Таким образом, партия не только разрасталась, причем достаточно быстро, но и

приобретала стабильность. Появилась партийная бюрократия, партийная пресса,

появились свои государственные деятели высокого ранга, получавшие высокие доходы

и вообще весьма респектабельные во всех смыслах этого слова, в том числе и в

смысле буржуазной респектабельности. Появилось рабочее ядро, для которого

членство в партии было не столько вопросом выбора, сколько чем-то само собой

разумеющимся. Все больше становилось "врожденных" партийцев, обученных

беспрекословному приятию ее руководства и ее катехизиса, который для некоторых

из них означал то же самое, что религиозный катехизис значит для среднего

человека сегодня.

Всему этому в немалой степени способствовала неспособность несоциалистических

партий эффективно бороться за голоса рабочих. Было, правда, и исключение.

Центристская (католическая) партия, с одной стороны, имела в своем распоряжении

все необходимые таланты, поскольку она пользовалась поддержкой духовенства

исключительно высоких способностей, и, с другой стороны, была готова бороться за

голоса рабочих, решившись пойти по пути реформ настолько далеко, насколько это

было возможно, не вызывая недовольства своего правого крыла и выбрав в качестве

своей платформы доктрины папских энциклик Immortale Dei (1885) и Rerum Novarum

(1891) [Заметим попутно интересный (почти в американском духе) феномен: в лице

центристов мы имеем партию, в которой были представлены почти все оттенки мнений

по экономическим и социалистическим вопросам, которые вообще только возможны,

начиная с самого закоренелого консерватизма и кончая радикальным социализмом, и

которая несмотря на это оставалась мощнейшим двигателем политической жизни. Люди

самого разного склада, самого разного происхождения, движимые различными

желаниями, крайние демократы и крайние автократы настолько слаженно работали,

что им могли бы позавидовать марксисты - и все это единственно благодаря их

преданности католической церкви.]. Но все остальные партии, пусть по разным

причинам и в неодинаковой степени, питали стойкое недоверие, если не сказать

враждебность, к промышленному пролетариату и никогда даже не пытались завоевать

на свою сторону сколько-нибудь значительное число рабочих избирателей. Рабочим

же, за исключением ревностных католиков, соответственно не оставалось ничего

другого, кроме как обратить свои взоры к Социал-демократической партии. Подобная

ситуация представляется абсурдной в свете английского и американского опыта, но

социалистической армии действительно было позволено маршем вступить на

политически незащищенную территорию под аккомпанемент шума и недовольства по

поводу ужасной опасности, которую она представляет.

В связи с вышесказанным мы уже можем понять то, что на первый взгляд кажется

совершенно необъяснимым, а именно то, почему германские социалисты так крепко

держались за марксистское учение. Для сильной партии, которая могла позволить

себе иметь собственное учение и при этом была лишена не только политической

ответственности, но даже перспективы когда-нибудь взять ее на себя, естественно

было сохранять чистоту учения Маркса, раз уж она его приняла. Такое чисто

негативное отношение к несоциалистическим реформам и ко всем действиям

буржуазного правительства вообще - что, как мы видели выше, составляло

тактическую уловку, рекомендованную Марксом на все случаи жизни за очень редким

исключением, - было ей на самом деле навязано обстоятельствами. Ее вожди не были

ни безответственными людьми, ни отчаянными безумцами. Однако они понимали, что в

данной ситуации партии не оставалось ничего другого, кроме как критиковать и

выше держать свое знамя. Любое отступление от революционного принципа было бы

совершенно неоправдано. Это могло бы только дезорганизовать последователей, но

не дало бы пролетариату ничего или почти ничего сверх того, что он и так уже

получил, причем получил не столько из рук других партий, сколько из рук

монархической бюрократии. Те минимальные выгоды, которых можно было бы добиться,

вряд ли заслуживали того, чтобы рисковать партией. Таким образом, серьезные,

законопослушные люди, патриоты продолжали твердить безответственные лозунги о

революции и предательстве. Кровавые последствия этих шагов, как ни странно,

связаны в основном с людьми вполне мирной наружности, "очкариками", счастливо

сознававшими, что им вряд ли когда-нибудь придется претворять эти лозунги в

жизнь.

Вскоре, однако, у некоторых из них в душу закралось опасение, что в один

прекрасный день революционная болтовня может столкнуться с одним из самых

убийственных орудий в политическом споре - с насмешкой. Возможно, именно

предчувствие такого рода, а может - просто понимание того, что разрыв между

марксистской фразеологией и социальными реалиями того времени стал уже до

смешного велик, заставило не кого-нибудь, а самого Энгельса объявить с высокой

трибуны, т.е. во введении, написанном им к новому изданию работы Маркса

"Классовая борьба во Франции" [Рязанову удалось показать, что редактор этой

книги достаточно вольно обошелся с текстом Энгельса. Но как бы сильно не исказил

редакторский карандаш смысл написанного Энгельсом, упомянутую выше мысль это не

затронуло. См.: Ryazanov. Karl Marx and Friеdrich Engels (translated by

Kunitz.). 1927.], о том, что уличные бои все же сопряжены с определенными

неудобствами и что правоверным не обязательно в них вступать (1895 г.).

Эта своевременная и скромная поправка вызвала ярость со стороны горстки горячих

голов, не допускавших никаких компромиссов. Особенно старалась г-жа Роза

Люксембург - она буквально превзошла самое себя в гневных обличениях по адресу

старины Энгельса. Однако партия в целом согласилась с этой поправкой - не

исключено, что она была воспринята со вздохом облегчения - и впоследствии даже,

по-видимому тактично, сделала и другие осторожные шаги в том же направлении.

Однако когда Эдуард Бернштейн недрогнувшей рукой взялся "ревизовать" все

строение партийного вероучения целиком, поднялся страшный шум. После того, что я

сказал о сложившейся в то время ситуации, это не должно показаться странным.

Даже самая мирская партия знает о том, как опасно вносить изменения в любой

сколько-нибудь серьезный пункт своей программы. Если же говорить о партии, чья

программа и само существование были основаны на вероучении, каждая деталь

которого была проработана с поистине богословским усердием, то коренная реформа

неизбежно привела бы к глубочайшим потрясениям. Это вероучение было объектом

почти религиозного почитания. Ему служили уже четверть века. Именно под его

знаменем партия добивалась своих успехов. Это было то единственное, что партия

могла с гордостью предъявить. И вдруг любимую революцию - которая была для них

тем же, чем второе пришествие было для ранних христиан, - совершенно

бесцеремонно хотят отменить. Не будет больше ни классовой борьбы, ни милых

сердцу военных кличей. Вместо них - сотрудничество с буржуазными партиями. И все

это раздается из уст представителя старой гвардии, бывшего ссыльного, к тому же

милейшего человека и всеобщего любимца!

Но Бернштейну [Особый интерес в этой связи представляют две его книги: "Проблемы

социализма и задачи социал-демократии" (Die Voraussеtzungеn dеs Sozialismus und

die Aufgabеn dеr Sozialdеmokratic, 1899), переведенная на английский язык

Э.Харви в 1909 г., и "К истории и теории социализма" (Zur Geschichtе und Theoriе

des Sozialismus, 1901).] и этого было мало. Своими кощунственными руками он

посмел коснуться священных основ учения. Он атаковал его гегельянские корни.

Подверг острой критике трудовую теорию стоимости и теорию эксплуатации. Он

усомнился в неотвратимости социализма и свел все к банальной "желательности". Он

неодобрительно относился к экономической интерпретации истории и утверждал, что

кризисы не погубят капиталистического дракона, наоборот, со временем капитализм

станет более стабильным. Рост обнищания - это, конечно, сплошные выдумки.

Буржуазный либерализм породил вечные ценности, которые следует попытаться

сохранить. Он даже осмелился заявить, что пролетариат - это еще не все. Подумать

только!

Разумеется, такого партия позволить не могла. Это было бы совершенно

недопустимо, даже если бы Бернштейн был неопровержимо прав по всем пунктам,

поскольку вероучения, воплощенные в организации, нельзя реформировать методом

всесожжения. Но он не был неопровержимо прав. Человек он был прекрасный, но как

теоретик Марксу не чета. Как мы уже видели в первой части, он слишком далеко

зашел в своей критике экономической интерпретации истории, которую вряд ли до

конца понимал. Он также излишне энергично утверждал, что ход развития сельского

хозяйства опровергает Марксову теорию концентрации экономической власти. Были и

другие моменты в его рассуждениях, которые вызывали убедительные возражения,

поэтому защитнику ортодоксального учения Карлу Каутскому [С тех самых пор

Каутский, основатель и главный редактор Nеuе Zeit и автор ряда научных трудов по

марксистской теории, неизменно занимал позицию, которую можно охарактеризовать

только в церковных терминах, отстаивая "революционное" учение сперва в борьбе с

ревизионизмом, а некоторое время спустя - в борьбе с большевистской ересью. Он

был ученым до мозга костей и не умел располагать к себе людей, как это делал

всеобщий любимец Бернштейн. В целом, однако, оба крыла партии можно поздравить с

тем, насколько высок был интеллектуальный и моральный уровень их лидеров.] не

представляло особого труда отстоять свои позиции - или но крайней мере некоторые

из них. Нельзя также с уверенностью судить и о том, выиграла бы партия, если бы

тактические рекомендации Бернштейна были приняты. Несомненно, во всяком случае,

что какая-то часть членов от партии бы откололась. Серьезно пострадал бы также

ее престиж. При этом, как уже было сказано, никаких непосредственных выгод этот

шаг бы не дал. Очень многое, следовательно, говорило в пользу именно

"консервативного" подхода.

В подобной ситуации взятый Бебелем курс не был настолько неразумным и

диктаторским, как в то время представлялось его попутчикам и прочим критикам.

Бебель резко осудил ревизионизм, даже нарочито резко, чтобы не упустить из-под

своего контроля левое крыло. На Ганноверском (1899 г.) и Дрезденском (1903 г.)

съездах он предал его анафеме. Но он же позаботился и о том, чтобы все

резолюции, вновь подтверждающие классовую борьбу и другие символы веры, были

сформулированы таким образом, чтобы оставить ревизионистам возможность

покориться. Они и покорились, и никаких других мер против них предпринято не

было, хотя я думаю, что хлыстом вокруг них пощелкивали. Самому Бернштейну было

даже позволено при поддержке партии войти в состав рейхстага. Фон Фольмар

[Фольмар (Vollmar) Георг (1850-1922) - один из лидеров реформистского крыла

германской социал-демократии. Призывал к союзу с либералами. - Прим. ред.] также

остался в лоне церкви.

Профсоюзные лидеры пожимали плечами и бормотали что-то о бессмысленности

пережевывания догматической жвачки. Сами-то они всю жизнь были ревизионистами.

Но поскольку партия не вмешивалась в их насущные дела и не требовала от них

чего-то такого, что было бы им сильно не по нраву, они не слишком по этому

поводу переживали. Они взяли под свою защиту некоторых ревизионистов, а также

некоторые их печатные органы. Они дали ясно понять, что партийная философия

может быть разной, а дело есть дело. Но это и все, что они нашли нужным сказать.

Ревизионисты-теоретики, которым учение не было безразличным, и сочувствующие из

числа несоциалистов (некоторые из них сами не прочь были бы вступить в

социалистическую партию, если бы она не призывала к классовой борьбе и

революции) придерживались, разумеется, иной точки зрения. Именно они заговорили

о партийном кризисе и горестно покачивали головами в связи с вопросом о будущем

партии. У них к тому были все основания. Ведь их собственное будущее в рядах

партии или рядом с ней действительно было поставлено под угрозу. И действительно

Бебель, который никогда не был теоретиком и не любил кабинетных либералов, не

теряя времени пригрозил им, чтобы они держались подальше от его владений.

Рядовых же членов партии вся эта возня в верхах мало беспокоила. Они шли за

своими вождями и повторяли их лозунги, и так продолжалось до тех пор, пока все

они не встали под ружье, чтобы защитить свою страну, нисколько не беспокоясь о

том, что по этому поводу сказали бы Маркс или Бебель.

На ряд интересных наблюдений наводит сравнение рассмотренных выше событий с тем,

что происходило в Австрии [Под Австрией я здесь подразумеваю западную часть

Австро-венгерской монархии, которая с 1866 г. имела свой парламент и

правительство (правда, в этом правительстве не было военного ведомства и

министерства иностранных дел), отношения которых с парламентом и правительством

восточной части - Венгрии, или, говоря официальным языком, "земель Священной

короны св. Стефана", строились на основе равноправия.], где было много похожего,

но были и свои отличия. Как и следовало ожидать, исходя из существенно более

медленного развития капитализма в этой стране, социалистической партии Австрии

потребовалось на двадцать лет больше времени, чтобы превратиться в важный фактор

на политической арене. Медленно набирая силу от первых крошечных ростков, не

отличавшихся особой респектабельностью, она наконец была учреждена как партия в

1888 г. (Хайнфельдский съезд) под руководством Виктора Адлера, которому удалось

решить почти безнадежную задачу - объединить социалистов всех национальностей,

населявших страну, в единую партию и который с непревзойденным мастерством

руководил этой партией в течение следующих тридцати лет.

Официально эта партия также считалась марксистской. Небольшой кружок талантливых

евреев, которые составили ее интеллектуальное ядро [Время от времени среди них

появлялся и Троцкий, в то время носивший еще фамилию Бронштейн, который, похоже,

испытал влияние австрийских социалистов.], так называемые "неомарксисты", внесли

даже, как мы видели в первой части, заметный вклад в развитие марксистской

доктрины. Они твердо шли по пути, указанному Марксом, и хотя где-то им

приходилось этот путь подправлять, они ожесточенно и умело сражались со всеми

другими, кто пытался это делать, и всегда хранили верность революционной

идеологии в ее самой бескомпромиссной форме. Отношения с германской партией у

них были самые тесные и теплые. В то же время всем было хорошо известно, что

Адлер никакого баловства не допустит. В силу разных причин культурного и

национального свойства он пользовался в своей партии гораздо большим авторитетом

среди сторонников крайних взглядов, чем Бебель в своей. Он мог позволить им

собираться в своих любимых кафе и исповедовать любой марксизм, какой им

вздумается, и использовать их в своих целях, когда считал нужным, не позволяя им

при этом вмешиваться в те вопросы, которые имели для него первостепенное

значение, а именно - в вопросы партийной организации и партийной печати,

всеобщего избирательного права, введения прогрессивных законов и (не

удивляйтесь!) эффективного функционирования государственной власти. Такое

сочетание марксистской теории и реформистской практики прекрасно всех

устраивало. Австрийские правительства вскоре обнаружили, что в лице

социалистической партии они имеют союзника, по своей важности не уступающего ни

церкви, ни армии, союзника, который исходя из своих собственных интересов,

несомненно, будет поддерживать центральную власть в ее беспрестанной борьбе с

обструкционистскими национальными оппозициями, особенно немецкой и чешской. Эти

правительства - в основном они состояли из чиновников, как в Германии, хотя со

стороны короны беспрерывно делались попытки ввести в них политиков, хотя бы на

правах министров без портфелей, - стали тогда всячески выказывать партии свою

благосклонность, и партия отвечала им полной взаимностью [Прием, к которому

неоднократно прибегали социалисты, чтобы помочь правительству, заключался в

следующем. Когда обструкционистам из числа националистов случалось парализовать

парламент и все дела заходили в тупик, социалисты делали "срочный" запрос об

обсуждении бюджета. Дело в том, что срочный запрос, должным образом поданный,

практически означал, что мера, объявленная в нем "срочной" будет принята к

обсуждению, постольку для этого нужно было только набрать большинство (а в

случае бюджета большинство набиралось всегда), независимо от тех формальных

правил парламентской процедуры, выполнение которых обструкционисты делали

невозможным.]. А когда одно из этих правительств (кабинет государственных

чиновников, возглавляемый бароном Гаучем) поставило вопрос о всеобщем

избирательном праве, Адлер, не встретив со стороны своих последователей ни

малейшего сопротивления, смог публично объявить, что на данный момент социалисты

являются "правительственной партией", хотя им никто не предлагал занять

государственную должность, а если бы и предложили, то для них это было бы

неприемлемым [Как я полагаю, главное препятствие здесь заключалось в

непреклонной позиции германской партии по этому вопросу. Щепетильность самих

австрийских социалистов была на втором месте. Нелюбовь австрийской бюрократии и

престарелого императора, если они се и испытывали, стояла лишь на третьем месте

среди причин, помешавших социалистам осуществить этот шаг.].