Капитализм, социализм и демократия  

Раздел: Экономика и юриспруденция

Итак, мы имеем отправной пункт для продолжения нашего исследования. Однако само

определение демократии, без которого невозможен дальнейший анализ проблемы, до

сих пор выпадало из нашего поля зрения. Предварительно мы должны устранить

не­сколько препятствий

Нам не слишком поможет обращение к Аристотелю, который использовал термин

"демократия" для того, чтобы определить одну из разновидностей своего идеала

хорошо организованного обще­ства. Некоторый свет может быть пролит на все наши

сложности, если вспомнить, какое значение мы придавали термину "политический

метод". Под ним подразумевался такой метод, который ис­пользуется для принятия

решений на государственном уровне. Он характеризуется указанием на то, кем и как

принимаются соответствующие политические решения. Приравнивая понятие "приня­тие

решений" и "правление", мы могли бы определить демократию как правление народа.

Почему же такое определение не является достаточно точным?

Отнюдь не столько из-за многозначности понятия "народ" (греческий demos, римский

populus (до Сервия Туллия - плебс, толпа, затем гражданское общество, народ в

широком смысле)) и наличия огромного количества концепций "правления" (kratein)

самих по себе, сколько потому, что все эти определения и концепции на­прямую

связаны со спором о сущности демократии. Что касается первого из перечисленных

выше понятий, то из состава этого са­мого "народа" (populus) могут произвольно

полностью исключаться, например, рабы, а отчасти и другие члены данного

общества. За­кон может признавать любое количество классов, статусных групп

(status), находящихся между рабством и полным или даже приви­легированным

гражданством. Не обращая внимание на эту узаконенную дискриминацию, различные

группы населения в разное время отождествляли с этим термином и считали

"народом" имен­но себя [Смотри в связи с этим определение, данное Вольтером в

его "Letters Concerning the English Nation" (опубликованных в Англии в 1733 г.;

репринт первого издания опубликован П.Дэвисом в 1926 г. С. 49): "наиболее

многочисленная, полезнейшая, можно сказать самая добродетельная и, наконец,

почитаемая часть человечества состоит из тех, кто изучает науки и законы, из

торговцев, ремесленников, одним словом, из тех, кто не является тиранами; именно

они и составляют то огромное целое, которое называется словом народ". В

настоящее время термин "народ" означает скорее массы", однако определение,

данное Вольтером, ближе подходит к обозначению того круге людей, для которых

написана Конституция этой страны (США. - Прим.ред.).].

Конечно, мы могли бы сказать, что невозможно назвать демократическим общество,

которое по крайней мере в государственных делах, таких, как, например,

предоставление права на участие в вы­борах, руководствуется подобным узким

толкованием понятия "на­род". Но, во-первых, существовали государства, открыто

практиковавшие дискриминацию различных статусных групп населения, о

многочисленных проявлениях которой выше уже упоминалось, и тем не менее

демонстрировавшие большинство характеристик, обычно связываемых с понятием

"демократия". Во-вторых, диск­риминации в той или иной форме вообще невозможно

полностью избежать. Например, ни в одной стране, какой бы демократической она ни

была, право голоса не распространяется на все население, а лишь на определенную

возрастную группу. Если мы пристальнее вглядимся в причины такого рода

ограничений, то обнаружим, что они распространяются на неопределенно большое

количество граждан выше данного возрастного рубежа. Если в данном государстве не

позволяют голосовать лицам моложе определенного возра­ста, мы не можем назвать

его недемократическим, как это происходит в случае, если аналогичные ограничения

распространяются на более широкие слои населения. Следует заметить, что не имеет

значения, признаем ли мы, сторонние наблюдатели, значимость причин или

обоснованность тех или иных практических правил, которые приводят к

существенному увеличению доли населения, не участвующего в политической жизни.

Проблема заключается в том, что принимает и признает их общество, о котором идет  речь. Не следует также утверждать, что эти ограничения применяются исключительно

на основании личного несоответствия определенной возрастной группы (в данном

случае несовершеннолетних) и неприменимы в массовом масштабе на каких-либо иных

основаниях помимо неспособности человека разумно использовать свое право голоса.

На самом деле критерии политической дееспособности отнюдь не однозначны. В

принципе определение соответствия им конкретного индивида должно основываться на

своде обычаев и правил. Безусловно, можно сказать, что универсальным критерием

является способность человека поддерживать свое существование. Однако в

государстве с сильными религиозными убеждения­ми несогласие с ними, как и

принадлежность к женскому полу в случае ярко выраженной антифеминистской

направленности общества, столь же безусловно исключают людей из круга

наделен­ных правом избирать или быть избранным. Нетерпимое в расовом отношении

общество может связывать право голоса с расовой принадлежностью и т.д. [Так, США

исключают из числа голосующих выходцев из азиатских стран, а Германия лишает

гражданских прав евреев; в южной части США негры также зачастую лишены нрава

голоса.]

Основной вопрос, повторим, заключается не в том, что мы думаем о некоторых или  даже обо всех перечисленных видах поли­тических ограничений. Основная проблема

заключается в том, что при соответствующих взглядах общества на те или иные

аспекты своего существования лишение прав на основании низкого экономического

статуса, неподходящего вероисповедания или по при­знаку пола воспринимается как

само собой разумеющееся и относится к тому же классу правовых ограничений,

которые всем нам представляются вполне совместимыми с демократией. Мы можем,

конечно, их осуждать. Но если мы так поступаем, то, руководствуясь подобной

логикой, мы должны осудить теории, утверждающие важность собственности,

принадлежности к той или иной религии, расе, полу, а не именовать подобные

общества недемократически­ми. Религиозный фанатизм, например, представляется нам

впол­не совместимым с существованием демократии, как бы мы не оп­ределяли

последнюю. Подобный тип глубоко религиозного отношения к миру нередко

характеризуется тем, что для его носителя еретик представляется большим злом,

чем сумасшедший. Однако из этого факта не должно вытекать, что еретика нужно

лишить возможности участвовать в принятии политических решений, так же как

человека невменяемого [Для большевика любой небольшевик то же самое, что еретик

для религиозного фанатика. Отсюда господство партии большевиков per sе (само по

себе) не дает нам права называть советский строй антидемократическим, мы можем

назвать его так только в том случае, если самой этой партией руководят

совершенно антидемократическим способом - что, собственно, и происходит на самом

деле.].

Не должны ли мы в таком случае предоставить каждому народу (populus) самому

определить, что же он из себя представляет?

Этого заключения обычно избегают, вводя произвольные допол­нения в теорию

демократического процесса; некоторые из них бу­дут обсуждены в последующих

главах. Тем временем мы лишь отметим, что подобное заключение существенно

проясняет ситуа­цию. Вдруг обнаруживается, что отношения между демократией и

свободой на деле являются более сложными, чем мы привыкли считать.

Еще большие трудности встают в отношении ко второму эле­менту, входящему в

определение демократии, к правлению (kratein). Всегда трудно четко объяснить, в

чем заключаются сущ­ность и modus operandi (способ действия) той или иной формы

правления. Законной властью не всегда можно реально воспользоваться, но она

всегда задает важные ограничения. Определенное, хотя отнюдь не решающее значение

для ее нормального функционирования всегда имеет традиционный престиж. Личный

успех и отчасти независимый от успеха личный вес того или иного лица реализуется

как через правовые, так и через традиционные компоненты институциональной

структуры и в свою очередь находится под их воздействием. Ни монарх, ни

диктатор, ни группа олигархов никогда не обладают абсолютной властью. Они правят

не только сообразуясь с общей ситуацией в государстве, но и исходя из

не­обходимости активно сотрудничать с определенными людьми, ладить с другими,

нейтрализовывать активность третьих и подавлять остальных. Все это достигается

самыми разными конкретными действиями, совокупность которых и должна определять,

что озна­чает данный тип государственного устройства для страны, в которой он

принят, и для исследователя. В этом смысле говорить о монархии так, будто это

понятие в любых обстоятельствах означает совершенно определенную форму правления

с присущим ей обязательным набором методов властвования и управления, является

просто проявлением элементарного дилетантизма. И если уж именно народ, каким бы

образом его не определять, должен осуществлять правление, возникает еще один

неудобный вопрос. Как технически возможно правление "народа"?

Существует целый ряд случаев, в которых эта проблема не вста­ет по крайней мере

в острой форме. В небольших и примитивных сообществах с простой социальной

структурой [Небольшое количество членов и концентрация людей на небольшом

пространстве имеют в данном случае существенное значение. Примитивность

цивилизации и простота структуры важны в меньшей степени, но наличие этих

условий значительно облегчает функционирование механизма демократии.] не

существует больших разногласий между ее составляющими. В данном случае все

индивиды, составляющие народ, как его определяет конститу­ция, участвуют во всех

делах законодательства и управления. Конечно, определенные трудности остаются

даже в таких случаях, и специалист, занимающийся психологией группового

поведения, добавил бы к сказанному еще кое-что о лидерстве, способах

мани­пулирования общественным мнением и других существенных отличиях реальной

модели от популярного идеала демократии. Тем не менее здесь, очевидно, имело бы

смысл говорить о воле и о правлении народа, особенно в тех случаях, когда люди

приходят к политическим решениям посредством публичных дебатов, осуществля­емых

в присутствии каждого члена сообщества, как это было, скажем, в греческом полисе

или на городских собраниях Новой Англии. Эти последние примеры, иногда

квалифицируемые как проявления "прямой", "непосредственной" демократии,

послужили от­правным пунктом для размышлений на эту тему многих политологов.

Во всех остальных случаях неизбежно встает уже названная на­ми проблема - как

технически осуществить правление народа и осуществимо ли оно вообще. Можно было

бы несколько ослабить ее остроту, но при условии, что мы готовы отбросить в

сторону термин "правление народа" и заменить его понятием "правления,

одобренного народом". Многое нужно еще сказать по этому поводу.

Значительное число утверждений, привычно относимых нами на счет демократии, на

самом деле верны по отношению к самым разным формам правления, при которых

власти обладают поддерж­кой значительного большинства граждан или, еще лучше,

подавля­ющего большинства в каждой социальной группе или классе насе­ления. Это

же относится, в частности, и к преимуществам, как пра­вило, приписываемым

исключительно демократическому методу. В их число входят обеспечение достоинства

личности, удовлетворение от чувства сопричастности к решению сложных

политичес­ких проблем, от согласования большой политики с общественным мнением,

доверие граждан своему правительству и сотрудничество с ним и одновременно

возможность последнего положиться на от­ветственность и поддержку человека с

улицы. Все это и многое другое, что зачастую кажется нам самым существом

демократии, достаточно полно описывается понятием "правления, одобренного

народом". И поскольку совершенно очевидно, что, исключая слу­чаи "прямой

демократии", народ как таковой не в состоянии на практике непосредственно

управлять или руководить страной, это определение, казалось бы, не нуждается в

дополнительном обосновании.

И тем не менее мы не можем принять его. Большинство реальных исторических

случаев автократического правления (и освя­щенного божьей милостью (Dei gratia),

и диктаторского), конститу­ционных монархий или аристократических и

плутократических олигархий, как правило, характеризовались безусловной, часто

горячей и ревностной поддержкой подавляющего большинства всех классов общества.

Из этого следует, что применительно к конкрет­ным историческим условиям они

преуспевали в защите того, что, по убеждению большинства из нас, должен

отстаивать только демократический строй. Нам следует подчеркнуть это

обстоятельст­во и признать наличие значительного элемента демократии - в данном

смысле - даже в самых автократических на первый взгляд режимах. Такое

противоядие от культа слишком простых и ясных форм и упрощенной фразеологии было

бы весьма кстати. Но при­нимая все эти рассуждения, мы окончательно потеряли бы

тот феномен, который хотим определить: демократией станет называться гораздо

более широкий класс форм государственного и полити­ческого устройства, среди

которых есть и значительное количество форм явно недемократического оттенка.

Наша неудача учит нас по крайней мере одной вещи. За пределами "прямой",

"непосредственной" демократии лежит бесконечное множество возможных форм, в

рамках которых народ способен принимать участие в делах государственного

управления или же влиять на него и контролировать тех, кто на самом деле его

осуществляет. Ни одной из таких форм, особенно это касается реально

функционирующих, не может быть предоставлено исключительное право носить

название "правление народа". Можно присвоить этот титул некоторым из них, только

оговорив предварительно значение, какое мы придаем в таком случае термину

"правление". И хотя в действительности народ никогда не правит, в принципе мы

можем договориться, что он, по определению, делает это всегда.

Правовые (legal) теории демократии, появившиеся в XVII-XVIII вв., были

ориентированы исключительно на то, чтобы дать такое определение, которое связало

бы реальные и идеальные формы политического устройства с исповедуемой авторами

идеологией "народовластия". Почему эта идеология оставила такой за­метный след в

европейской общественно-политической мысли, понять несложно. В это самое время,

по крайней мере в том, что касается государств Западной Европы, мистический

покров божественного помазания и предназначения быстро спадал с плеч абсолютных

монархий ["Patriarcha" сэра Роберта Филмера (опубликован в 1680 г.) можно

рассматривать в качестве последнего заметного проявления доктрины божественного

права в английской политической философии.].

Этот процесс, разумеется, начался гораздо раньше, а закончил­ся он тем, что

после падения авторитета абсолютизма "воля народа", или "суверенная власть"

народа, заняла освободившееся место. Для такого склада мышления, который уже мог

расстаться с харизмой абсолютной власти, но не был в состоянии существовать без

всякой харизмы вообще, подобная замена оказалась наиболее при­емлемой

одновременно и с этической точки зрения, и в качестве объяснительного принципа.

Итак, проблема была поставлена, и правовая мысль начала поиск средств, с помощью

которых она могла бы примирить базовый постулат о верховенстве "воли народа" с

существующими моделя­ми политического устройства. Воображаемый общественный

договор о подчинении государю свободного землепашца [Эти договоры были

искусственно созданной юристами конструкцией (fictiones juris et de jure). Но

они имели реальную историческую аналогию, а именно добровольное подчинение

фригольдера средневековому феодалу, широко практиковавшееся в Англии между VI и

XII вв. Фригольдер принимал на себя определенные экономические обязательства и

находился под юрисдикцией феодала. Он терял при этом свой статус абсолютно

свободного человека, а в обмен получал защиту со стороны феодала и некоторые

другие преимущества.], посредством которого, как подразумевалось, суверенный

народ уступил свою свободу и власть, или не менее фиктивное соглашение о

делегировании властных полномочий или, во всяком случае, ряда прерога­тив

избранным представителям - вот к чему свелось философски-правовое творчество

ученых мужей того времени. Как бы хорошо ни служили все эти выдумки определенным

практическим целям, они абсолютно лишены для нас какой-либо научной или

практи­ческой ценности. Их невозможно даже серьезно защищать с юридической точки

зрения.

Для того чтобы придать всем этим концепциям делегирования и представительства

какой-то смысл, приходится апеллировать не к отдельным гражданам, а к народу как

целому. Предполагает­ся, что этот самый народ делегирует свою власть, скажем,

парламенту, который и является органом представительства. Однако только

отдельная личность, автономная физически и морально, способна на основании

закона передать свои полномочия или быть кем-то представленной. Таким образом,

на Континентальных кон­грессах, проходивших с 1774 г. в Филадельфии (так

называемые "революционные конгрессы"), фактически были представлены американские

колонии (штаты), пославшие своих делегатов, а от­нюдь не народ этих самых

колоний, поскольку народ как таковой не является субъектом права. Сказать, что

делегаты народа власт­вуют от его имени или представляют его в парламенте, - это

все равно, что заявить нечто, лишенное всякого юридического (legal) смысла [Как

нет никакого юридического смысла в общественном обвинении от имени народа на

судебном процессе, например, "народ против такого-то и такого-то". Пра­вовым

субъектом (legal person), осуществляющим судебное преследование и представляющим

обвинение, выступает государство.].

Что же в таком случае представляет собой парламент? Ответ ле­жит на поверхности:

это государственный орган, такой же, как правительство или суд. Если парламент и

представляет народ, то дела­ет это в несколько ином, отличном от обыденного

смысле, который нам еще предстоит рассмотреть в последующих главах книги.

Однако все эти "теории" о суверенитете народа, о делегировании им своих

полномочий и о представительстве отражают нечто большее, чем просто

идеологический постулат или образцы правовой техники. Они дополняют социологию

или социальную философию "политического тела", которая отчасти под влиянием

возрож­дения воззрений древних греков, отчасти под влиянием событий своего

времени [Это особенно заметно в Англии прежде всего на примере творчества Джона

Локка. Как политический мыслитель, под видом общих философских рассуждений он

просто выступал против Якова II и активно поддерживал своих друзей - вигов,

которые провозгласили себя творцами "славной" революции. Это обстоятельство

объясняет шумный успех его рассуждений, которые без такого практического довеска

были бы ниже всякой критики. Цель правительства - благо народа, а это благо

состоит в защите частной собственности, наличие которой делает людей

полноценными членами общества. Ради этой самой цели (общественного блага)

граждане собираются вместе и заключают Общественный договор о своем добровольном

подчинении королевской власти. Этот договор ныне нарушен королем, собственность

и свобода нагло попираются, а потому сопротивление такой власти вполне

оправдано, поскольку так считают виги - аристократы и представители лондонского

торгового класса.] бурно развивалась, достигнув своего расцвета к концу XVIII

в., и предприняла попытку решить извечную пробле­му правления народа. Хотя столь

общие понятия вообще никогда не бывают абсолютно точными и неоспоримыми, я все

же рискну описать эту концепцию как рационалистическую, гедонистскую и

индивидуалистическую. Толкуемое в гедонистическом духе поня­тие счастья

отдельных людей предполагает, что эта цель и средст­ва ее достижения ясно всеми

понимаются или, во всяком случае, получают ясное истолкование в процессе

воспитания индивидов; в нем стали видеть смысл жизни и воспринимать его в

качестве уни­версального принципа, лежащего в основе как частной жизни, так и

политической сферы. Мы можем определить эту социологию или социальную философию,

продукт раннего капитализма, термином "утилитаризм", который был введен в

научный оборот Джоном Стюартом Миллем. В соответствии с этим учением поведение,

согласующееся с подобным принципом, признавалось не только рациональным и в

целом оправданным, но тем самым (ipso facto) еще и "естественным" поведением.

Это положение явилось своеобразным соединительным мостиком между совершенно

разными социальными теориями чистого утилитариста И. Бентама и Ж.-Ж. Руссо с его

идеей общественного договора (central social) - имена, которые подобно маякам

останутся в поле нашего зрения, в то время как многие другие нам просто придется

опустить в рамках дан­ного исследования.

Если такая вынужденная, искусственная краткость изложения не мешает читателям

следить за ходом моей мысли и следовать моим аргументам, то утверждение о

распространении этой философии на весь комплекс вопросов, связанных с

определением де­мократии, не станет для них неожиданностью. Совершенно

оче­видно, что кроме прочих последствий этот процесс привел к возникновению

новой теории сущности государства и целей его суще­ствования. Более того,

благодаря акценту на роли рационального и гедонистического индивида с его

этической автономией эта теория, казалось, была в состоянии дать верные

политические методы для быстрого распространения государства подобного образца

(модели) и для достижения таких целей, как величайшее счастье для макси­мально

возможного числа людей и т.п. Наконец, она на первый взгляд обеспечила

рациональное обоснование веры в "волю народа" (volonte generale) и воплотилась в

рекомендации, суммирующие все, что демократия означала для группы авторов,

ставших известными в качестве "Философских радикалов" [Для общей ориентации

смотри работы: Kent. The Philosophical Radical, Graham Wallas-Thе Life of

Francis Place, Leslie Stephen. The English Utilitarians.]: воспитывать людей,

привить им определенные ценности и затем дать им свободно голосовать.

Ожесточенная критика этой концепции поднялась почти одновременно с ее появлением

как часть общей реакции против рационализма XVIII в., наступившей после

французской революции и наполеоновских войн. Что бы мы ни думали о достоинствах

и недостатках движения, обычно называемого романтизмом, оно, конечно, выражало

более глубокое понимание докапиталистического общества и исторической эволюции

вообще и таким образом выявляло некоторые фундаментальные ошибки утилитаризма, а

также той политической теории, для которой служило основой. Последующий

исторический, социологический, биологический, психологический и экономический

анализ оказался разрушительным и для утилитаризма, и для романтизма, и сегодня

трудно найти исследователя социальных процессов, который хорошо отозвался бы о

них. Каким бы странным это не казалось, но работа в русле ути­литаризма

продолжалась, хотя она и полностью разбита. Однако чем более неустойчивой она

оказывалась, тем более полно доми­нировала в официальной фразеологии и риторике

политических деятелей. Поэтому в следующей главе нам придется вновь обра­титься

к дискуссии о том, что же в конце концов можно назвать "Классической теорией

демократии".

Нельзя сказать, что какой-либо институт, способ поведения или религиозная вера

существуют лишь благодаря теории, которая некогда активно выступила в их

поддержку. Демократия в этом смыс­ле не является исключением. Создание теории

демократического процесса, которая учитывала бы все реалии взаимодействия на

общественной арене различных социальных групп и роль общественного сознания

(public mind), на самом деле вполне возможно.

Именно такая теория и будет представлена в гл. XXII, после чего мы наконец

сможем ответить на вопрос о том, что случится с демократией при социализме.