Капитализм, социализм и демократия  

Раздел: Экономика и юриспруденция

Но почему доктрина, в такой степени противоречащая фактам, до сего дня смогла

выжить и продолжает удерживать свое место в сердцах людей и в официальной

фразеологии правительств? Оп­ровергающие ее факты всем известны; все признают их

с абсолютной, часто циничной откровенностью. Теоретическая база, утилитарный

рационализм мертв, никто не принимает его за правильную теорию политического

организма. Несмотря на кажущийся парадокс, на этот вопрос нетрудно ответить.

Во-первых, хотя политическая доктрина коллективного действия может не

подтверждаться результатами эмпирического анали­за, она подтверждается той

опорой на религиозные представления, о которой уже шла речь. На первый взгляд

это может не показаться очевидным. Утилитаристские лидеры были далеки от религии

в общепринятом понимании. Напротив, они считали себя антирелигиозными и почти

все считали их таковыми. Они гордились своим, как они считали, неметафизическим

мировоззрением и не симпатизировали религиозным институтам и движениям своего

времени. Но стоит еще раз взглянуть на ту картину социального развития, которую

они нарисовали, чтобы открыть, что она воплощает в себе ключевые элементы

протестантизма и, более того, сама основывается на этой вере. Для интеллектуала,

который отказался от своей веры, утилитаристские убеждения заменили ее. Для

многих из тех, кто остался при своих религиозных убеждениях, класси­ческая

доктрина стала их политическим дополнением [Обратите внимание на аналогию с

социалистическими убеждениями, которые также заменяли для одних и дополняли для

других их христианские убеждения.].

Переформулированные в категориях религии, эта доктрина и, как следствие,  демократические убеждения, которые на ней основа­ны, изменяют саму свою природу.

Больше нет места логическим сомнениям относительно Общего блага и Высших

ценностей. Все эти проблемы решены за нас Творцом, цели которого определяют и

санкционируют все. Все то, что раньше казалось неопределенным или

немотивированным, вдруг становится вполне определен­ным и убедительным.

Например, глас народа есть глас Божий. Или возьмем Равенство. Само значение

этого понятия сомнительно, и вряд ли есть какое-либо рациональное основание для

того, чтобы принять его как постулат, до тех пор пока мы находимся в сфере

эмпирического анализа. Но в христианстве есть сильный эгалитаристский элемент.

Спаситель умер за всех: он не делал различия между людьми различного социального

статуса. Поступив так, он подтвердил непреходящее значение каждой отдельно

взя­той души, без всяких различий. Разве это не обоснование, - как мне

представляется, единственно возможное [Можно возразить, что, как ни трудно

придать общее значение понятию Равенства, такое значение почти всегда можно

вывести из контекста. Например, из анализа условий Геттисбергской речи можно

заключить, что, заявляя, что все люди созданы свободными и равными, Линкольн

просто имел в виду равенство статуса в противовес рабству. Такое значение вполне

определенно. Но если на вопрос, почему такое заявление должно обязывать нас в

моральном и политическом плане, не ответить: "Потому что все люди по природе

одинаковы", то мы можем апеллировать лишь к божественной воле, в соответствии с

христианской верой такое решение подразумевается словом "созданы".], того, что

"каждый значит столько же, сколько другой, никто не значит больше другого", -

обоснование, которое придает неземное содержание демокра­тическому кредо,

которому трудно подобрать какое-либо другое содержание. Эта интерпретация,

конечно, не исчерпывает всего. Од­нако она может объяснить многие вещи, которые

кажутся необъяс­нимыми и даже лишенными смысла. В частности, она объясняет

отношение верующего к критике: опять, как и в случае с социализмом,

фундаментальные расхождения во взглядах расцениваются не как ошибка, а как грех;

они вызывают не просто логические контраргументы, но моральное осуждение. Можно

иначе поставить вопрос и заявить, что демократия, обос­новываемая таким образом,

перестает быть просто методом, который можно рационально обсуждать, как

устройство паровоза или свойства дезинфицирующих средств. Она становится тем,

что я с других позиций считал невозможным, т.е. идеалом или, скорее, ча­стью

идеального устройства вещей. Само слово может стать знаменем, символом всего,

что дорого человеку, что дорого ему в своей нации, независимо от того,

рационально это или нет. С одной стороны, вопрос о том, как различные тезисы,

предусматриваемые де­мократическими убеждениями, связаны с фактами политической

жизни, станут ему столь же безразличны, как верующему католику безразлично, как

совмещаются действия папы Александра VI [Александр Борджиа (1431-1503).

Прославился организованной им серией убийств своих политических противников.] со

сверхъестественным ореолом, окружающим институт папства. С другой стороны,

демократ такого типа, принимая постулат равен­ства и братства, сможет принять,

причем искренне, любую долю отклонений от них в собственном поведении или

взглядах. Это даже не нелогично. Простое несовпадение с фактами - не аргумент

против этической максимы или мистической надежды.

Во-вторых, следует иметь в виду то обстоятельство, что формы и фразы

классической демократии для многих наций ассоциируются с событиями их истории,

которые с энтузиазмом восприни­мает подавляющее большинство населения. Любая

оппозиция установленному режиму скорее всего будет их использовать вне

зави­симости от того, какие намерения и социальные корни она имеет [Может

показаться, что следует сделать исключение для оппозиций, победы которых привели

к возникновению откровенно автократических режимов. Но большинство этих режимов,

как показывает исторический анализ, родились демократическим путем и правили,

опираясь на поддержку народа. Цезаря убили не плебеи. Но аристократы-олигархи,

убившие его, также использовали демократическую фразеологию.]. Если она одержит

победу и последующий ход событий окажется благоприятным, то эти формы укоренятся

в идеологии нации.

Соединенные Штаты - яркий тому пример. Само их существование как суверенного

государства связано с борьбой против монархической и аристократической Англии.

За исключением меньшинства роялистов, американцы во время администрации

Гренвилля [Джордж Гренвилль (1712-1770) - английский государственный деятель,

государственный секретарь и канцлер казначейства. Он был автором закона о

почтовых сборах в Американских колониях, который послужил одной из причин Войны

за неза­висимость этих колоний от Англии.], по-видимому, перестали считать

английского монарха своим королем, а английскую аристократию - своей

аристокра­тией. В войну за независимость они воевали против тех, кто и

фак­тически, и по их внутреннему ощущению стал для них иностран­ным монархом и

иностранной аристократией, препятствовавшими осуществлению их экономических и

политических интересов. Однако с самого начала они представляли войну за свои

национальные интересы как противостояние "народа" и "правителей" в терминах

неотъемлемых Прав Человека и в свете основных принципов классической доктрины

демократии. В тексте Декла­рации независимости и Конституции эти принципы

приняты на вооружение. Поразительное развитие этой страны увлекло и

удовлетворило большинство ее граждан и тем самым, казалось, подтвердило

истинность доктрины, лежавшей в основе священных документов нации.

Оппозиции редко удается одержать победу, когда правящие группы находятся в

зените власти и успехов. В первой половине XIX в. оппозиционные силы,

придерживавшиеся классических принципов демократии, укрепились и постепенно

одержали побе­ду над правительствами, некоторые из которых, как, например, в

Италии, явно находились в состоянии упадка, стали воплощением некомпетентности,

грубой силы и коррупции. Естественно, хотя и не в силу логических доводов, это

усилило позиции самих этих принципов, которые смотрелись в выгодном свете,

особенно при сопоставлении с невежеством и предрассудками, которые отстаивали

данные правительства. В этих обстоятельствах демократическая революция означала

наступление свободы и порядочности, а демократические принципы представлялись

святыней разума и человеческого рода. Ясно, что это преимущество в дальнейшем

было утеряно, и разрыв между доктриной и практикой демократии неизбежно был

обнаружен. Но ореол вокруг демократии угасал очень медленно.

В-третьих, нельзя забывать о том, что существуют социальные структуры, в которых

классическая доктрина демократии может со значительной долей приближения

соответствовать фактам. Как уже подчеркивалось, это относится в первую очередь

ко многим небольшим и примитивным обществам, которые, между прочим, служили для

авторов этой доктрины прототипами. Это может так­же касаться и непримитивных

обществ при условии, что в них нет глубокого расслоения и серьезных проблем.

Швейцария - луч­ший пример такого рода. Почти пет спорных вопросов в той стра­не

крестьян, где, за исключением гостиниц и банков, почти нет капиталистической

индустрии и проблемы государственной полити­ки настолько просты и стабильны, что

подавляющее большинство может понять их и достичь согласия. Но сделав вывод о

том, что в таких случаях классическая доктрина приближается к реальности, мы

должны немедленно добавить, что это происходит не потому, что она описывает

эффективный механизм принятия политических решений, но лишь потому, что нет

необходимости прини­мать важные решения. Наконец, случай с Соединенными Штата­ми

можно опять взять в качестве доказательства того, что классическая доктрина

иногда, похоже, совпадает с фактическим развитием событий даже в большом

обществе с высокой степенью расслоения, перед которым встают крупные проблемы,

требующие решения при условии, что благоприятное стечение обстоятельств лишает

эти проблемы остроты. До вступления этой страны в первую мировую войну

общественное мнение было в основном озабочено эксплуатацией экономических

возможностей окружающей среды. До тех пор, пока ничто серьезное этому не

препятствовало, ничто и не имело жизненно важного значения для рядового

гражданина, который добродушно презирал проделки политиков. Какая-то часть

общества могла волноваться но поводу тарифов, серебра, проблем местного

управления, очередной стычки с Англией. На­род в целом оставался равнодушным,

кроме единственного случая серьезных разногласий, который породил национальное

бедствие, Гражданскую войну.

И в-четвертых, политики любят фразеологию, которая льстит массам и даст

прекрасную возможность не только для того, чтобы избежать ответственности, но и

для того, чтобы во имя народа сокрушить противников.