Капитализм, социализм и демократия  

Раздел: Экономика и юриспруденция

По словам Энгельса, в 1847 г. Маркс вместо термина "социализм" стал

употреблять термин "коммунизм", поскольку социализм к этому времени приобрел уже

налет буржуазной респектабельности. Как бы то ни было и какое бы объяснение мы

не давали этому факту, если он действительно имел место, - у нас ведь

неоднократно были основания считать социализм продуктом буржуазной мысли - не

может быть никакого сомнения в том, что сами Маркс и Энгельс были типичными

представителями буржуазной интеллигенции. Изгои своей страны, буржуа по

происхождению и по воспитанию - вот кто такие были Маркс и Энгельс, и формула

эта многое проясняет как в идеях Маркса, так и в той политике и тактических

шагах, которые он рекомендовал. Самым поразительным является то, что идеи его

получили такое большое распространение.

Во-первых, этот лишенный корней интеллигент, в душе которого на всю жизнь

неизгладимым следом отложился опыт 1848 г., отверг свой собственный класс и сам

был этим классом отвергнут. С тех пор он мог иметь дело только с другими

отверженными интеллигентами, такими же изгоями, как он сам, а также с

пролетарскими массами, и только им мог доверять. Именно здесь следует искать

объяснение его доктрины, которая, как мы видели в предыдущей главе, несомненно,

нуждается в объяснении, а именно его утверждение о том, что "освобождение

рабочих есть дело самих рабочих".

Во-вторых, будучи лишенным корней интеллигентом, он, естественно, стал

интернационалистом но своему мироощущению. Это означало не только и не столько

то, что проблемы и превратности судьбы любой отдельно взятой страны - даже

пролетариата отдельно взятой страны - никогда не стояли для него на первом

месте, а находились скорее на периферии его интересов. Это означало, что для

него было куда легче создать наднациональную социалистическую религию и

размышлять о международном пролетариате, отдельные отряды которого, по крайней

мере в теории, были гораздо более тесно связаны между собой, чем с другими

классами в своих же странах. Чисто логически придумать такую откровенно

нереальную концепцию и все, что из нее вытекает с точки зрения понимания прошлой

истории и взглядов марксистских партий на внешнюю политику, мог кто угодно,

однако любому другому пришлось бы для этого преодолевать в себе субъективные

пристрастия, порожденные национальным окружением, и ни один человек, связанный

со своей страной тысячами нитей, не смог бы отдать ей столько страсти, сколько

вложил в нее Маркс, у которого такие нити отсутствовали. Сам не имея отечества,

он сумел легко убедить себя, что его нет и у пролетариата.

Чуть ниже мы увидим, почему и в какой мере это учение выжило и какой смысл  вкладывался в него при разных обстоятельствах. Сам Маркс, несомненно, был

согласен с вытекающими из него выводами о неучастии в войнах и пацифизме. Он,

безусловно, считал, что пролетариат не только не заинтересован в

"капиталистических войнах", но что войны эти служат средством его еще более

полного порабощения. Уступка, на которую ему пришлось пойти, а именно тезис о

том, что участие в обороне собственной страны против иноземных захватчиков не

является для правоверного социалиста делом зазорным, несомненно, была всего лишь

вынужденной тактической уловкой.

В-третьих, какой бы ни была его доктрина [См. гл. XX и XXIII.], но этот лишенный

корней буржуа все же впитал демократию вместе с молоком матери. Иными словами,

приятие буржуазной системы ценностей в той ее части, которая касалась

демократии, было для него не просто вопросом рационального понимания условий,

характерных для современного ему общества или общества любой другой эпохи. Не

было оно для него и просто вопросом тактики. Действительно, он не смог бы

заниматься социалистической деятельностью (и своей личной работой) - во всяком

случае не смог бы заниматься ею в сколько-нибудь комфортных условиях - в

обществе, не исповедующем принципы демократии в том виде, в каком их понимали во

времена Маркса. За крайне редким исключением всякая оппозиция должна бороться за

свободу, которая для Маркса была синонимом демократии, и отдаваться на милость

"народа". Разумеется, этот момент был, а в некоторых странах и до сих пор

остается весьма важным. Именно в этом заключается объяснение того, почему

демократические заявления социалистических партий недорого стоят, пока

политическая власть этих партий не возрастет настолько, что у них появится

возможность выбора, и почему они не пользуются случаем принципиально решить

вопрос о соотношении между логикой социализма и логикой демократии. Тем не менее

мы имеем все основания утверждать, что Маркс не подвергал сомнению необходимость

демократии, и любое иное политическое устройство считал ниже демократии - в этом

революционеру образца 1848 г. следует отдать должное [Эмоциональная установка,

сложившаяся у Маркса под влиянием событий 1848 г., совершенно исключала для него

возможность хотя бы понять, не говоря уж о том, чтобы воздать должное тому

недемократическому режиму, который отверг его. Беспристрастный анализ,

несомненно, отметил бы и достижения, и потенциальные возможности, но в данном

случае Маркс никак не мог быть беспристрастным.]. Разумеется, такой важный  элемент буржуазной политической культуры никак нельзя было принять без всяких  оговорок - это сразу выявило бы, что у Маркса было слишком много общего с этой

культурой. Но в предыдущей части книги мы уже убедились, что Маркс сумел

преодолеть эту трудность, смело заявив, что единственно истинной является только

социалистическая демократия, а буржуазная демократия - это не демократия вовсе.