Английские писатели

Чарльз Диккенс

Статьи. Речи. Письма

Русские и зарубежные писатели 19 века

Биографии известных писателей

Рефераты по литературе

     Перевод Т. Литвиновой

     Пятого ноября прошлого  года,  я,  издатель  этого  журнала,  вместе  с

приятелем, лицом небезызвестным, случайно забрели  в  Уайтчепл.  Был  вечер,

погода стояла отвратительная - темно, грязь и проливной дождь.

     Много печальных картин можно увидеть в этой части Лондона, которую я за

последние несколько лет изучил досконально. Мы  шли  медленно,  позабыв  про

дождь и слякоть, и не заметили, как, отдаваясь впечатлениям окружавшего  нас

мира, к восьми часам очутились у здания Работного дома.

     На темной улице, под дождем, прямо на  грязных  плитах  панели,  лежали

какие-то кучи лохмотьев. Они были неподвижны, и казалось, это - пять  ульев,

прикрытых тряпками,  или  пять  скрюченных  трупов,  прикрытых  тряпками,  -

словом, что угодно, только не живые люди!

     - Что это такое? - вопросил мой спутник. - Ради бога, скажите, что  это

такое?!

     - Должно быть, несчастные, которых не впустили переночевать, -  ответил

я.

     Мы остановились подле этих кучек тряпья, ноги наши  словно  приросли  к

земле, и мы не могли оторвать глаз от страшного  зрелища.  Пятеро  сфинксов,

вселяя ужас в прохожих, казалось, вопрошали каждого: "Остановись и  подумай,

чем кончит общество, бросившее нас сюда?"

     Пока мы так стояли и смотрели, подошел рабочий, прилично  одетый,  судя

по виду - каменщик.

     - Страшное зрелище, сударь, - сказал он, прикоснувшись к моему плечу, -

и притом в христианском государстве!

     - Страшное, страшное, мой друг, - ответил я.

     - Часто, возвращаясь с работы, я вижу еще худшую картину.  Иной  раз  я

насчитывал их пятнадцать, двадцать, а то и двадцать  пять  человек.  Ужасное

зрелище!

     - Поистине ужасное, - произнесли мы с приятелем разом.

     Постояв с нами еще немного, прохожий пожелал нам покойной ночи и ушел.

     Мы же чувствовали, что не можем уйти так, ничего не сделав; это было бы

бесчеловечно. Как-никак с нами посчитаются больше, чем с простым рабочим. Мы

постучали в ворота Работного дома. Когда старый нищий-привратник открыл  их,

я не стал мешкать и  вошел,  так  как  прочитал  в  его  слезящихся  глазках

намерение не впустить нас. Мой товарищ не отставал от меня.

     - Будьте любезны вручить  эту  карточку  начальнику  Работного  дома  и

передать ему, что я хотел бы поговорить с ним, - сказал я.

     Мы находились как бы в крытом проходе, и старый  привратник,  взяв  мою

карточку, направился по нему вглубь. Не успел он, однако, подойти  к  двери,

расположенной слева от нас, как кто-то, одетый в плащ и шляпу,  выскочил  из

нее с  проворством  человека,  который  привык  каждую  ночь  отбиваться  от

докучливых нападок.

     - Ну-с, господа, - заговорил он громким голосом, - что вам угодно?

     - Во-первых, - начал я, - сделайте одолжение - взгляните  на  карточку,

которую держите в руке. Может быть, вам знакома моя фамилия?

     - Фамилия знакомая, - сказал он, поглядев на карточку.

     - Хорошо. Я  всего  лишь  намерен  задать  вам  прямой  вопрос,  обещаю

держаться в рамках вежливости и не намерен ни сердить вас, ни сердиться сам.

Было бы глупо, если бы я вздумал упрекать в  чем-либо  вас  лично,  я  и  не

упрекаю. Я могу быть недоволен системой, которой вы поставлены управлять, но

вместе с тем я понимаю, что вам предписано выполнять известные  обязанности,

которые вы, без сомнения, и выполняете. Надеюсь, вы не  откажетесь  ответить

мне на кое-какие вопросы.

     Мой тон его, видимо, успокоил.

     - Хорошо, - сказал он, - отвечу. Что же вы хотели бы знать?

     - Известно ли вам, что на улице находятся пятеро несчастных?

     - Я их не видел, но вполне допускаю, что это так.

     - То есть, вы еще сомневаетесь в этом?

     - Нет, нет, нисколько. Их могло бы быть и намного больше.

     - Кто они - мужчины? Или женщины?

     - Скорее всего - женщины. Возможно, что две-три из них там с прошлой  и

позапрошлой ночи.

     - Вы хотите сказать, что они там проводят всю ночь до утра?

     - Весьма возможно.

     Мы переглянулись с моим спутником, а начальник Работного дома  поспешно

добавил:

     - Господи боже мой, но что же мне-то делать?  Что  я  могу?  Здесь  все

переполнено. Здесь всегда переполнено, всякую  ночь!  Ведь  должен  же  я  в

первую очередь предоставить места женщинам с детьми, правда? Не прикажете же

выгонять их?

     - Конечно, нет, - сказал я, - принцип ваш совершенно гуманный, и я  рад

слышать, что вы его придерживаетесь. Не забывайте только, что я ни в чем вас

не виню.

     - Ладно! - сказал он и снова утихомирился.

     - Я только хотел спросить  вас,  -  продолжал  я,  -  известно  ли  вам

что-либо дурное об этих пятерых несчастных, что сидят на улице?

     - Я не знаю о них ровно ничего, - сказал он, энергично махнув рукой.

     - Я спрашиваю вот почему: мы хотим дать им немного денег на ночлег,  но

только в случае, если они действительно бездомные, а не воровки. Вы ведь  не

утверждаете, что они воровки?

     - Я ничего о них не знаю, - повторил он, отчеканивая слова.

     - Иначе говоря, сюда их не впускают оттого только, что дом переполнен?

     - Да, оттого, что дом переполнен.

     - А если бы им удалось сюда попасть, они здесь получили бы лишь  ночлег

да кусок хлеба на завтрак - так?

     - Это все. Решайте сами, сколько им дать. Но имейте в виду, кроме того,

что я вам сейчас сказал, я ничего о них не знаю.

     - Разумеется. Мне больше ничего и не надо знать.  Вы  ответили  на  мой

вопрос вежливо и охотно, и я вам очень за это благодарен. Я  ничего  плохого

не могу о вас сказать, напротив. Покойной ночи!

     - Покойной ночи, господа!

     И мы снова очутились на улице. Мы подошли к куче тряпья, самой  ближней

к двери Работного дома, и я ее потрогал. Она не шелохнулась.

     - Скажите, - спросил я, наклонившись к  женщине,  -  почему  вы  лежите

здесь?

     - Потому что меня не берут в Дом.

     Она говорила  слабым,  глухим  голосом,  в  котором  не  оставалось  ни

малейшего оттенка любопытства или воодушевления.

     Она сонно смотрела мимо  меня  и  моего  спутника,  на  черное  небо  и

падавший дождь.

     - Вы и прошлую ночь провели здесь?

     - Да. Всю ночь. И позапрошлую ночь тоже.

     - Вы знаете кого-нибудь из тех, кто лежит рядом с вами?

     - Я знаю ту, что лежит через одну от меня. Она  была  здесь  в  прошлую

ночь и сказала мне, что она родом из Эссекса. Больше я о ней ничего не знаю.

     - Итак, вы здесь провели всю прошлую ночь. Ну,  а  днем  вы  тоже  были

здесь?

     - Нет. Не весь день.

     - Где же вы были весь день?

     - Ходила по улицам.

     - А что вы ели?

     - Ничего.

     - Послушайте! - сказал я. - Вспомните. Вы устали, и я вас  разбудил  со

сна, и вы, может  быть,  не  знаете,  что  говорите.  Что-нибудь-то  вы  ели

сегодня! Вспомните, ну!

     - Ничего я не ела. Только объедки, корочки,  две-три  корочки,  которые

мне удалось подобрать на рынке. Да вы поглядите на меня!

     И она обнажила свою шею, которую я тотчас же прикрыл.

     - Если я вам дам шиллинг на ужин и ночлег, вы найдете, куда пойти?

     - Да.

     - Идите же, ради бога!

     Я вложил деньги ей в ладонь, и она с трудом поднялась и побрела  прочь.

Она не поблагодарила меня, ни разу даже не взглянула в мою сторону, просто -

растаяла в этой ужасной ночи самым  странным,  удивительным  образом.  Много

диковинного довелось мне видеть на своем веку, но ничто так не врезалось мне

в память, как то вялое безразличие,  с  каким  это  изможденное,  несчастное

существо взяло монету и мгновенно исчезло.

     Я опросил по очереди всех пятерых. Они  все  отвечали  так  же,  как  и

первая, - без всякого воодушевления и интереса. Та же вялость и равнодушие у

каждой. Ни от одной я не услышал жалоб, протеста, ни одна  не  взглянула  на

меня, ни одна не сказала "спасибо". Остановившись возле третьей, мы невольно

переглянулись: рядом лежали еще две женщины; они приткнулись друг к другу во

сне и казались  двумя  поверженными  статуями.  Женщина,  возле  которой  мы

остановились, перехватила наши взгляды и сообщила,  что  это,  должно  быть,

сестры, - это был первый и единственный раз,  что  одна  из  них  заговорила

сама, не дожидаясь вопроса.

     А теперь позвольте  мне  заключить  свой  страшный  отчет  рассказом  о

прекрасной и высокой черте, обнаружившейся между этими беднейшими из бедных.

Покинув Работный дом, мы перешли улицу, чтобы  разменять  в  пивной  золотую

монету, ибо у нас не осталось серебра. Все время,  что  мы  разговаривали  с

пятью призраками, я держал деньги в руке.  Это  обстоятельство,  разумеется,

привлекло к нам внимание бедноты, вечно толпящейся  в  подобных  заведениях.

Эти люди окружили нас, и  когда  мы  наклонялись  над  кучками  тряпья,  они

наклонялись тоже, боясь проронить хоть одно слово. Нас обступили вплотную, и

всякий рал, что мы наклонялись к груде лохмотьев,  лежащей  на  панели,  эти

зрители накланялись вместе с нами. Они хотели  все  видеть  и  все  слышать.

Таким образом все, что я говорил и делал, было им известно. Когда  последняя

из пятерки поднялась, побрела и растаяла, зрители расступились,  чтобы  дать

нам пройти. Ни один из них - ни словом, ни жестом, ни взглядом не попросил у

нас подаяния. В толпе было достаточно смышленых лиц, наблюдательных глаз,  и

многие догадывались о нашей душевном состоянии, понимали,  что  мы  были  бы

рады раздать все деньги, какие у нас были, только бы помочь людям!  Но  всех

сдерживало сознание, что собственные их нужды бледнеют  перед  тем,  что  мы

только что видели. Толпа расступилась в глубоком молчании.

     Мой спутник написал мне на другой день, что это сборище лохмотьев - вся

эта пятерка - мерещилось ему всю ночь. Я стал думать, как присоединить  наше

свидетельство к свидетельству многих других,  которые,  натыкаясь  время  от

времени на позорные и страшные зрелища такого рода, испытывают настоятельную

необходимость писать о них в газеты. Я решил поместить точный отчет  о  том,

что мы видели, но не печатать  его  до  рождества,  дабы  избежать  излишней

горячки и спешки. Знаю, что неразумные последователи одного вполне разумного

учения, люди с вывихнутыми мозгами, у которых преклонение перед  арифметикой

и политической экономией выходит за пределы здравого смысла (а  уж  о  такой

глупости, как человеколюбие, говорить нечего!), люди, которые с помощью этих

двух наук могут оправдать все на свете, с легкостью докажут, что явления,  о

которых мы пишем, вполне закономерны и что их не следует принимать близко  к

сердцу. Я не желаю ни на минуту  порочить  то  разумное,  что  есть  в  этой

необходимейшей из наук, но вместе с тем решительно и с отвращением  отвергаю

безумные выводы, которые подчас делают из этой науки. И слова свои я обращаю

к тем, кому дорог дух Нового завета, к тем, кто принимает  подобные  уличные

сценки близко к сердцу, к тем, кто считает их позорными.

     26 января 1856 г.

я провожу за чтением Диккенса. Теперь читаю впервые «Лавку древностей», а минувшее лето перечитывал «Крошку Доррит». ...

Когда Чарлз Диккенс впервые решился встретиться лицом к лицу с ... Чарльз Диккенс родился 7 февраля 1812 года в местечке

Название романа писателя Чарльза Диккенса (1812— 1870). Употреблялось для обозначения «друга семейства» — любовника жены. ...

Диккенс умер в 1870 году, за три года до приезда Винсента в Лондон, достигнув вершины славы, какой до него, вероятно

в 1861 году в издаваемом тогда Чарльзом Диккенсом журнале «All the Year round» («Двенадцать месяцев») появился…