Политология и социология

Происхождение семьи, частной собственности и государства

Фридрих Энгельс

  Рамки настоящей работы не позволяют нам подробно рассмотреть институты

  родового строя, существующие еще поныне у самых различных диких и варварских

  народов в более или менее чистой форме, или следы этих институтов в древней

  истории азиатских культурных народов.{*89} Те и другие встречаются повсюду.

  Достаточно нескольких примеров. Еще до того как узнали, что такое род,

  Мак-Леннан, который больше всего приложил усилии к тому, чтобы запутать смысл

  этого понятия, доказал его существование и в общем правильно описал его у

  калмыков, черкесов, самоедов {*90} и у трех индийских народов - варли, магаров

  и манипури. Недавно М. Ковалевский обнаружил и описал его у пшавов, хевсуров,

  сванов и других кавказских племен. Здесь мы ограничимся некоторыми краткими

  замечаниями о существовании рода у кельтов и германцев.

  Древнейшие из сохранившихся кельтских законов показывают нам род еще полным

  жизни; в Ирландии он, по крайней мере инстинктивно, живет в сознании народа

  еще и теперь, после того как англичане насильственно разрушили его; в

  Шотландии он был в полном расцвете еще в середине прошлого столетия и здесь

  был также уничтожен только оружием, законодательством и судами англичан.

  Древнеуэльские законы, записанные за много столетий до английского завоевания,

  самое позднее в XI веке, свидетельствуют еще о наличии совместной обработки

  земли целыми селами, хотя и в виде только сохранившегося как исключение

  пережитка общераспространенного ранее обычая; у каждой семьи было пять акров

  для самостоятельной обработки; наряду с этим один участок обрабатывался сообща

  и урожай подлежал дележу. Не подлежит сомнению, что эти сельские общины

  представляют собой роды или подразделения родов; это доказывает уже аналогия с

  Ирландией и Шотландией, если даже новое исследование уэльских законов, для

  которого у меня нет времени (мои выдержки сделаны в 1869 г.), прямо не под

  твердило бы этого. Но зато уэльские источники, а с ними и ирландские прямо

  доказывают, что у кельтов в XI веке парный брак отнюдь не был еще вытеснен

  моногамией. В Уэльсе брак становился нерасторжимым, или, вернее, не подлежащим

  отмене по требованию одной из сторон лишь по прошествии семи лет. Если до семи

  лет недоставало только трех ночей, то супруги могли разойтись. Тогда

  производился раздел имущества: жена делила, муж выбирал свою часть. Домашняя

  утварь делилась по определенным, очень курьезным правилам. Если брак

  расторгался мужем, то он должен был вернуть жене ее приданое и некоторые

  другие предметы; если женой, то она получала меньше. Из детей муж получал

  двоих, жена - одного ребенка, именно среднего. Если жена после развода

  вступала в новый брак, а первый муж хотел получить ее вновь, то она должна

  была следовать за ним, если бы даже и ступила уже одной ногой на новое

  супружеское ложе. Но если они прожили вместе семь лет, то становились мужем и

  женой даже и в том случае, когда брак не был раньше оформлен. Целомудрие

  девушек до брака отнюдь не соблюдалось строго и не требовалось; относящиеся

  сюда правила - весьма фривольного свойства и совсем не соответствуют

  буржуазной морали. Если женщина нарушала супружескую верность, муж мог избить

  ее (один из трех случаев, когда это ему дозволялось, во всех остальных он

  подлежал наказанию за это), но уж после этого он не имел права требовать

  другого удовлетворения, ибо

    "за один и тот же проступок полагается либо искупление вины, либо месть, но

    не то и другое вместе".

  Причины, в силу которых жена могла требовать развода, ничего не теряя из своих

  прав при разделе имущества, были весьма разнообразны: достаточно было дурного

  запаха изо рта у мужа. Подлежащие выплате вождю племени или королю выкупные

  деньги за право первой ночи (gobr rnerch, откуда средневековое название

  marcheta, по-французски - marquette) играют в сборнике законов значительную

  роль. Женщины пользовались правом голоса в народных собраниях. Добавим к

  этому, что для Ирландии доказано существование подобных же порядков; что там

  также совершенно обычными были браки на время и жене при разводе

  обеспечивались точно установленные большие преимущества, даже возмещение за ее

  работу по домашнему хозяйству; что там встречалась "первая жена" наряду с

  другими женами и не делалось никакого различия при дележе наследства между

  брачными и внебрачными детьми. Таким образом, перед нами картина парного

  брака, по сравнению с которым существующая в Северной Америке форма брака

  кажется строгой, но в XI веке это и не удивительно у народа, который еще во

  времена Цезаря жил в групповом браке.

  Существование ирландского рода (sept, племя называлось clainne, клан)

  подтверждается и описание его дается не только в древних сборниках законов, но

  и английскими юристами XVII века, которые были присланы в Ирландию для

  превращения земель кланов в коронные владения английского короля. Земля вплоть

  до самого этого времени была общей собственностью клана или рода, если только

  она не была уже превращена вождями в их частные домениальные владения. Когда

  умирал какой-нибудь член рода и, следовательно, одно из хозяйств переставало

  существовать, старейшина (caput cognatio-nis, как называли его английские

  юристы) предпринимал новый передел всей земли между оставшимися хозяйствами.

  Последний производился, вероятно, в общем по правилам, действующим в Германии.

  Еще в настоящее время кое-где в деревнях встречаются поля, входящие в так

  называемую систему rundale, сорок или пятьдесят лет тому назад таких полей

  было очень много. Крестьяне, индивидуальные арендаторы земли, ранее

  принадлежавшей всему роду, а затем захваченной английскими завоевателями,

  вносят каждый арендную плату за свой участок, но соединяют всю пахотную и

  луговую землю своих участков вместе, делят ее в зависимости от расположения и

  качества на "коны",{*91} как они называются на Мозеле, и предоставляют каждому

  его долю в каждом коне; болота и выгоны находятся в общем пользовании. Еще

  пятьдесят лет тому назад время от времени, иногда ежегодно, производились

  переделы. Межевой план такой деревни, где действует система rundale, выглядит

  совершенно так же, как план какой-нибудь немецкой подворной общины {*92} на

  Мозеле или в Хохвальде. Род продолжает жить также и в "factions".{*93}

  Ирландские крестьяне часто делятся на партии, которые различаются по

  совершенно бессмысленным или нелепым на внешний взгляд признакам, абсолютно

  непонятным для англичан, и как будто не преследуют никакой другой цели, кроме

  излюбленных в торжественные дни потасовок этих партий между собой. Это -

  искусственное возрождение уничтоженных родов, заменитель их, появившийся после

  их гибели, своеобразно свидетельствующий о живучести унаследованного родового

  инстинкта. Впрочем, в некоторых местностях члены рода еще живут вместе на

  старой территории; так, еще в тридцатых годах значительное большинство жителей

  графства Монахан имело всего четыре фамилии, то есть происходило от четырех

  родов или кланов.{*94}

  В Шотландии гибель родового строя совпадает с подавлением восстания 1745 года.

  Остается еще исследовать, какое именно звено этого строя представляет

  шотландский клан, но что он является таким звеном, не подлежит сомнению. В

  романах Вальтера Скотта перед нами, как живой, встает этот клан горной

  Шотландии. Этот клан, - говорит Морган, -

    "превосходный образец рода по своей организации и по своему духу,

    разительный пример власти родового быта над членами рода.. В их распрях и в

    их кровной мести, в распределении территории по кланам, в их совместном

    землепользовании, в верности членов клана вождю и друг другу мы обнаруживаем

    повсеместно устойчивые черты родового общества. Происхождение считалось в

    соответствии с отцовским правом, так что дети мужчин оставались в клане,

    тогда как дети жецщин переходили в кланы своих отцов".

  Но что ранее в Шотландии господствовало материнское право, доказывает тот

  факт, что, по свидетельству Беды, в королевской фамилии пиктов наследование

  происходило по женской линии. Даже пережиток пуналуальной семьи сохранялся как

  у уэльсцев, так и у скоттов вплоть до средних веков в виде права первой ночи,

  которым, если оно не было выкуплено, мог воспользоваться по отношению к каждой

  невесте вождь клана или король в качестве последнего представителя прежних

  общих мужей.{*95}

  Не подлежит сомнению, что германцы вплоть до переселения народов были

  организованы в роды. Они, по-видимому, заняли территорию между Дунаем, Репном,

  Вислой и северными морями только за несколько столетий до нашей эры;

  переселение кимвров и тевтонов было тогда еще в полном разгаре, а свевы прочно

  осели только во времена Цезаря. О последних Цезарь определенно говорит, что

  они расселились родами и родственными группами (gentibus cognationibusque), а

  в устах римлянина из gens Julia {*96} это слово gentibus имеет вполне

  определенное и бесспорное значение. Это относилось ко всем германцам; даже в

  завоеванных римских провинциях они еще селились, по-видимому, родами. В

  "Алеманнской правде" подтверждается, что на завоеванной земле к югу от Дуная

  народ расселился родами (genealogiae); понятие genealogia употреблено здесь

  совершенно в том же смысле, как позднее община-марка или сельская община.{*97}

  Недавно Ковалевский высказал взгляд, что эти genealogiae представляли собой

  крупные домашние общины, между которыми была разделена земля и из которых лишь

  впоследствии развилась сельская община. То же самое может относиться тогда и к

  fara, выражению, которое у бургундов и лангобардов, - следовательно, у

  готского и герминонского, или верхненемецкого, племени, - обозначало почти,

  если не совсем то же самое, что и слово genealogia в "Алеманнской правде".

  Действительно ли перед нами род или домашняя община - подлежит еще дальнейшему

  исследованию. Памятники языка оставляют перед нами открытым вопрос

  относительно того, существовало ли у всех германцев общее выражение для

  обозначения рода - и какое именно. Этимологически греческому genos, латинскому

  gens соответствует готское kuni, средневерхненемецкое kunne, и употребляется

  это слово в том же самом смысле. На времена материнского права указывает то,

  что слово для обозначения женщины происходит от того же корня: греческое gyne,

  славянское zena, готское qvino, древнескандинавское kona, kuna. У лангобардов

  и бургундов мы встречаем, как уже сказано, слово fara, которое Гримм выводит

  от гипотетического корня fisan - рождать. Я предпочел бы исходить из более

  очевидного происхождения от faran - ездить,{*98} кочевать, возвращаться, как

  обозначения некоторой определенной части кочующей группы, состоящей, само

  собой разумеется, только из родственников, - обозначения, которое за время

  многовековых переселений сначала на восток, а затем на запад постепенно было

  перенесено на саму родовую общину. - Далее, готское sibja, англосаксонское

  sib, древневерхненемецкое sippia, sippa - родня.{*99} В древнескандинавском

  языке встречается лишь множественное число sifjar - родственники; в

  единственном числе - только как имя богини Сиф.{*100} - И, наконец, в "Песне о

  Хильдебранде" попадается еще другое выражение, именно в том месте, где

  Хильдебранд спрашивает Хадубранда:

    "Кто твои отец среди мужчин в народе или из какого ты рода?" ("eddo

    huelihhes cnuosles du sis")

  Если только вообще существовало общее германское обозначение для рода, то оно,

  очевидно, звучало как готское kuni; за это говорит не только тождество с

  соответствующим выражением в родственных языках, но и то обстоятельство, что

  от него происходит слово kuning - король,{*101} которое первоначально

  обозначает старейшину рода или племени. Слово sibja, родня, не приходится,

  по-видимому, принимать в расчет; по крайней мере, sifjar означает на

  древнескандинавском языке не только кровных родственников, но и

  свойственников, то есть включает членов по меньшей мере двух родов: само слово

  sif, таким образом, не могло быть обозначением рода.

  Как у мексиканцев и греков, так и у германцев построение боевого порядка в

  отряде конницы и в клиновидной колонне пехоты происходило по родовым

  объединениям; если Тацит говорит: по семьям и родственным группам, то это

  неопределенное выражение объясняется тем, что в его время род в Риме давно

  перестал существовать как жизнеспособная единица.

  Решающее значение имеет то место у Тацита, где говорится, что брат матери

  смотрит на своего племянника как на сына, а некоторые даже считают кровные

  узы, связывающие дядю с материнской стороны и племянника, более священными и

  тесными, чем связь между отцом и сыном, так что, когда требуют заложников, сын

  сестры признается большей гарантией, чем собственный сын того человека,

  которого хотят связать этим актом. Здесь мы имеем живой пережиток рода,

  организованного в соответствии с материнским правом, следовательно

  первоначального, и притом такого, который составляет отличительную черту

  германцев.{*102} Если член такого рода отдавал собственного сына в залог

  какого-либо торжественного обязательства и сын становился жертвой нарушения

  отцом договора, то это было только делом самого отца. Но если жертвой

  оказывался сын сестры, то этим нарушалось священнейшее родовое право;

  ближайший сородич мальчика или юноши, обязанный больше всех других охранять

  его, становился виновником его смерти, этот сородич либо не должен был делать

  его заложником, либо обязан был выполнить договор. Если бы мы даже не

  обнаружили никаких других следов родового строя у германцев, то было бы

  достаточно одного этого места.{*103}

  Еще более решающее значение, поскольку это свидетельство относится к периоду

  более позднему, спустя почти 800 лет, имеет одно место из древнескандинавской

  песни о сумерках богов и гибели мира "Voluspa". В этом "Вещании провидицы", в

  которое, как доказано теперь Бангом и Бугге, вплетены также и элементы

  христианства, при описании эпохи всеобщего вырождения и испорченности,

  предшествующей великой катастрофе, говорится:

    "Broedhr munu ber|ask ok at bonum verdask, munu systrungar siijumspilla"

    "Братья будут между собой враждовать и убивать друг друга дети сестер порвут

    узы родства"

  Systrungr - значит сын сестры матери, и то обстоятельство, что они, дети

  сестер, отрекутся от взаимного кровного родства, представляется поэту еще

  большим преступлением, чем братоубийство. Это усугубление преступления

  выражено в слове systrungar, которое подчеркивает родство с материнской

  стороны, если бы вместо этого стояло syskma-born - дети братьев и сестер - или

  syskina-synir - сыновья братьев и сестер, то вторая строка означала бы по

  отношению к первой не усугубление, а смягчение. Таким образом, даже во времена

  викингов, когда возникло "Вещание провидицы", в Скандинавии еще не исчезло

  воспоминание о материнском праве. Впрочем, во времена Тацита у германцев, по

  крайней мере у более ему известных,{*104} материнское право уступило уже место

  отцовскому; дети наследовали отцу, при отсутствии детей наследовали братья и

  дяди с отцовской и материнской стороны. Допущение к участию в наследовании

  брата матери связано с сохранением только что упомянутого обычая и также

  доказывает, как ново еще было тогда отцовское право у германцев. Следы

  материнского права обнаруживаются также еще долго в эпоху средневековья. Еще в

  ту пору, по-видимому, не очень полагались на происхождение от отца, в

  особенности у крепостных, так, когда феодал требовал обратно от какого-нибудь

  города сбежавшего крепостного, то, как например, в Аугсбурге, Базеле,

  Кайзерслаутерне, крепостное состояние ответчика должны были под клятвой

  подтвердить шесть его ближайших кровных родственников, и притом исключительно

  с материнской стороны (Маурер, "Городское устройство", I, стр. 381). Еще один

  пережиток только что отмершего материнского права можно видеть в том уважении

  германцев к женскому полу, которое для римлянина было почти непостижимым.

  Девушки из благородной семьи признавались самыми надежными заложниками при

  заключении договоров с германцами; мысль о том, что их жены и дочери могут

  попасть в плен и рабство, для них ужасна и больше всего другого возбуждает их

  мужество в бою, в женщине они видят нечто священное и пророческое; они

  прислушиваются к ее совету даже в важнейших делах; так, Веледа, жрица племени

  бруктеров на Липпе, была душой всего восстания батавов, во время которого

  Цивилис во главе германцев и белгов поколебал римское владычество во всей

  Галлии. Дома господство жены, по-видимому, бесспорно; правда, на ней, на

  стариках и детях лежат все домашние работы; муж охотится, пьет или

  бездельничает. Так говорит Тацит, но так как он не говорит, кто обрабатывает

  поле, и определенно заявляет, что рабы платили только оброк, но не отбывали

  никакой барщины, то, очевидно, масса взрослых мужчин все же должна была

  выполнять ту небольшую работу, какую требовало земледелие. Формой брака был,

  как уже сказано выше, постепенно приближающийся к моногамии парный брак.

  Строгой моногамией это еще не было, так как допускалось многоженство знатных.

  Целомудрие девушек в общем соблюдалось строго (в противоположность кельтам), и

  равным образом. Тацит с особой теплотой отзывается о нерушимости брачного

  союза у германцев. Как основание для развода он приводит только прелюбодеяние

  жены. Но его рассказ оставляет здесь много пробелов и, кроме того, он слишком

  явно служит зеркалом добродетели для развращенных римлян. Несомненно одно:

  если германцы и были в своих лесах этими исключительными рыцарями добродетели,

  то достаточно было только малейшего соприкосновения с внешним миром, чтобы

  низвести их на уровень остальных средних европейцев; последний след строгости

  нравов исчез среди римского мира еще значительно быстрее, чем германский язык.

  Достаточно лишь почитать Григория Турского. Само собой разумеется, что в

  германских девственных лесах не могли, как в Риме, господствовать изощренные

  излишества в чувственных наслаждениях, и, таким образом, за германцами и в

  этом отношении остается достаточное преимущество перед римским миром, если

  даже мы не будем приписывать им того воздержания в плотских делах, которое

  нигде и никогда не было общим правилом для целого народа. Из родового строя

  вытекало обязательство наследовать не только дружеские связи, но и враждебные

  отношения отца или родственников; равным образом наследовался вергельд -

  искупительный штраф, уплачиваемый вместо кровной мести за убийство или

  нанесение ущерба. Существование этого вергельда, признававшегося еще прошлым

  поколением специфически германским институтом, теперь доказано для сотен

  народов. Это общая форма смягчения кровной мести, вытекающей из родового

  строя. Мы встречаем ее, как и обязательное гостеприимство, также, между

  прочим, и у американских индейцев; описание обычаев гостеприимства у Тацита

  ("Германия", гл. 21) почти до мелочей совпадает с рассказом Моргана о

  гостеприимстве его индейцев.

  Горячий и бесконечный спор о том, окончательно ли поделили уже германцы времен

  Тацита свои поля или нет и как понимать относящиеся сюда места, - принадлежит

  теперь прошлому. После того как доказано, что почти у всех народов

  существовала совместная обработка пахотной земли родом, а в дальнейшем -

  коммунистическими семейными общинами, которые, по свидетельству Цезаря,

  имелись еще у свевов, и что на смену этому порядку пришло распределение земли

  между отдельными семьями с периодическими новыми переделами этой земли, после

  того как установлено, что этот периодический передел пахотной земли местами

  сохранился в самой Германии до наших дней, едва ли стоит даже упоминать об

  этом. Если германцы за 150 лет, отделяющих рассказ Цезаря от свидетельства

  Тацита, перешли от совместной обработки земли, которую Цезарь определенно

  приписывает свевам (поделенной или частной пашни у них нет совсем, говорит

  он), к обработке отдельными семьями с ежегодным переделом земли, то это

  действительно значительный прогресс; переход от совместной обработки земли к

  полной частной собственности на землю за такой короткий промежуток времени и

  без всякого вмешательства извне представляется просто невозможным. Я читаю,

  следовательно, у Тацита только то, что у него лаконично сказано: они меняют

  (или заново переделяют) обработанную землю каждый год, и при этом остается еще

  достаточно общей земли. Это та ступень земледелия и землепользования, какая

  точно соответствует тогдашнему родовому строю германцев.{*105} Предыдущий

  абзац я оставляю без изменений, каким он был в прежних изданиях. За это время

  дело приняло другой оборот. После того как Ковалевский доказал широкое, если

  не повсеместное, распространение патриархальной домашней общины как

  промежуточной ступени между коммунистической семьей, основанной на материнском

  праве, и современной изолированной семьей, речь идет уже больше не о том, как

  это было в споре между Маурером и Вайцем, - общая или частная собственность на

  землю, а о том, какова была форма общей собственности. Нет никакого сомнения,

  что во времена Цезаря у свевов существовала не только общая собственность, но

  и совместная обработка земли общими силами. Еще долго можно будет спорить о

  том, был ли хозяйственной единицей род, или ею была домашняя община, или

  какаянибудь промежуточная между ними коммунистическая родственная группа, либо

  же, в зависимости от земельных условий, существовали все три группы. Но вот

  Ковалевский утверждает, что описанные Тацитом порядки предполагают

  существование не общины-марки или сельской общины, а домашней общины; только

  из этой последней много позднее, в результате роста населения, развилась

  сельская община. Согласно этому взгляду, поселения германцев на территориях,

  занимаемых ими во времена Рима, как и на отнятых ими впоследствии у римлян,

  состояли не из деревень, а из больших семейных общин, которые охватывали

  несколько поколений, занимали под обработку соответствующий участок земли и

  пользовались окружающими пустошами вместе с соседями, как общей маркой. То

  место у Тацита, где говорится, что они меняют обработанную землю, следует

  тогда действительно понимать в агрономическом смысле: община каждый год

  запахивала другой участок, а пашню прошлого года оставляла под паром или

  совсем давала ей зарасти. При редком населении всегда оставалось достаточно

  свободных пустошей, что делало излишними всякие споры из-за обладания землей.

  Только спустя столетия, когда число членов домашних общин так возросло, что

  при тогдашних условиях производства становилось уже невозможным ведение общего

  хозяйства, эти общины распались; находившиеся до того в общем владении пашни и

  луга стали подвергаться разделу по уже известному способу между возникавшими

  теперь отдельными домашними хозяйствами, сначала на время, позднее - раз

  навсегда, тогда как леса, выгоны и воды оставались общими. Для России такой

  ход развития представляется исторически вполне доказанным. Что же касается

  Германии и, во вторую очередь, остальных германских стран, то нельзя отрицать,

  что это предположение во многих отношениях лучше объясняет источники и легче

  разрешает трудности, чем господствовавшая до сих пор точка зрения, которая

  отодвигала существование сельской общины еще ко временам Тацита. Древнейшие

  документы, как например Codex Laureshamensis, в общем гораздо лучше

  объясняются при помощи домашней общины, чем сельской общины-марки. С другой

  стороны, это объяснение, в свою очередь, вызывает новые трудности и новые

  вопросы, которые еще требуют своего разрешения. Здесь могут привести к

  окончательному решению только новые исследования; я, однако, не могу отрицать

  большую вероятность существования домашней общины как промежуточной ступени

  также в Германии, Скандинавии и Англии.

  Тогда как у Цезаря германцы частью только что осели на землю, частью еще

  отыскивали места постоянного поселения, во времена Тацита они имеют уже позади

  себя целое столетие оседлой жизни; этому соответствовал и несомненный прогресс

  в производстве средств существования. Они живут в бревенчатых домах, носят еще

  примитивную одежду жителей лесов: грубый шерстяной плащ, звериную шкуру; у

  женщин и знати - полотняная нижняя одежда. Пищу их составляют молоко, мясо,

  дикие плоды и, как добавляет Плиний, овсяная каша (еще и поныне кельтское

  национальное блюдо в Ирландии и Шотландии). Их богатство заключается в скоте,

  но плохой породы: быки и коровы - низкорослые, невзрачные, без рогов; лошади -

  маленькие пони и плохие скакуны. Деньги употреблялись редко и мало, притом

  только римские. Изделий из золота и серебра они не изготовляли и не ценили,

  железо было редко и, по крайней мере у племен, живших по Рейну и Дунаю,

  по-видимому, почти исключительно ввозилось, а не добывалось самостоятельно.

  Рунические письмена (подражание греческим или латинским буквам) были известны

  лишь как тайнопись и служили только для религиозно-магических целей. Еще было

  в обычае принесение в жертву людей. Одним словом, здесь перед нами народ,

  только что поднявшийся со средней ступени варварства на высшую. Но в то время

  как у непосредственно граничивших с римлянами племен развитию самостоятельного

  металлического и текстильного производства мешала легкость ввоза продуктов

  римской промышленности, такое производство, вне всякого сомнения, было создано

  на северовостоке, на побережье Балтийского моря. Найденные в болотах Шлезвига

  вместе с римскими монетами конца II века предметы вооружения - длинный

  железный меч, кольчуга, серебряный шлем и т. п., а также распространившиеся

  благодаря переселению народов германские металлические изделия представляют

  собой отличающийся довольно высоким уровнем развития совершенно своеобразный

  тип даже в тех случаях, когда они приближаются к первоначальным римским

  образцам. Переселение в цивилизованную Римскую империю положило конец этому

  самобытному производству всюду, кроме Англии. Какое единообразие

  обнаруживается в возникновении и дальнейшем развитии этого производства,

  показывают, например, бронзовые застежки; эти застежки, найденные в Бургундии,

  в Румынии, на берегах Азовского моря, могли выйти из той же мастерской, что и

  английские и шведские, и они столь же несомненно германского происхождения.

  Высшей ступени варварства соответствует и организация управления. Повсеместно

  существовал, согласно Тациту, совет старейшин (prmcipes), который решал более

  мелкие дела, а более важные подготовлял для решения в народном собрании,

  последнее на низшей ступени варварства, по крайней мере там, где мы о нем

  знаем, у американцев, существует только для рода, но не для племени или союза

  племен. Старейшины (prmcipes) еще резко отличаются от военных вождей (duces),

  совсем как у ирокезов. Первые живут уже отчасти за счет почетных приношений от

  членов племени скотом, зерном и пр., их выбирают, как в Америке, большей

  частью из одной и той же семьи, переход к отцовскому праву благоприятствует,

  как в Греции и Риме, постепенному превращению выборного начала в

  наследственное право и тем самым возникновению знатной семьи в каждом роде.

  Эта древняя так называемая племенная знать в большинстве своем погибла при

  переселении народов или же вскоре после него. Военачальники избирались

  независимо от происхождения, исключительно по способности. Их власть была

  невелика, и они должны были влиять своим примером, собственно дисциплинарную

  власть в войске Тацит определенно приписывает жрецам. Действительная власть

  сосредоточивалась у народного собрания. Король или старейшина племени

  председательствует, народ выносит свое решение отрицательное - ропотом,

  утвердительное - возгласами одобрения и бряцанием оружия. Народное собрание

  служит вместе с тем и судом, сюда обращаются с жалобами и здесь же их

  разрешают, здесь выносят смертные приговоры, причем смерть полагается только

  за трусость, измену своему народу и противоестественные пороки. Внутри родов и

  других подразделений суд также вершат все сообща под председательством

  старейшины, который, как и во всем германском древнем судопроизводстве, мог

  только руководить процессом и ставить вопросы, приговор у германцев всегда и

  повсюду выносился всем коллективом. Со времени Цезаря образовались союзы

  племен, у некоторых из них были уже короли, верховный военачальник, как у

  греков и римлян, уже домогался тиранической власти и иногда достигал ее. Такие

  удачливые узурпаторы, однако, отнюдь не были неограниченными властителями, но

  они уже начинали разбивать оковы родового строя. В то время как

  вольноотпущенные рабы вообще занимали подчиненное положение, так как они не

  могли принадлежать ни к какому роду, у новых королей любимцы из их среды часто

  достигали высоких постов, богатства и почета. То же самое происходило после

  завоевания Римской империи с военачальниками, которые теперь становились

  королями крупных стран. У франков рабы и вольноотпущенники короля играли

  большую роль сначала при дворе, а затем в государстве; большая часть новой

  знати ведет свое происхождение от них.

  Возникновению королевской власти содействовал один институт - дружины. Уже у

  американских краснокожих мы видели, как рядом с родовым строем создаются

  частные объединения для ведения войны на свой страх и риск. Эти частные

  объединения стали у германцев уже постоянными союзами. Военный вождь,

  приобретший славу, собирал вокруг себя отряд жаждавших добычи молодых людей,

  обязанных ему личной верностью, как и он им. Он содержал и награждал их,

  устанавливал известную иерархию между ними, для малых походов они служили ему

  отрядом телохранителей и всегда готовым к выступлению войском, для более

  крупных - готовым офицерским корпусом. Как ни слабы должны были быть эти

  дружины и как ни слабы они действительно оказались, например, позже у Одоакра

  в Италии, все же в их существовании таился уже зародыш упадка старинной

  народной свободы, и такую именно роль они сыграли во время переселения народов

  и после него. Ибо, во-первых, они благоприятствовали возникновению королевской

  власти; во-вторых, как замечает уже Тацит, их можно было удержать как

  организованное целое только путем постоянных войн и разбойничьих набегов.

  Грабеж стал целью. Если предводителю дружины нечего было делать поблизости, он

  направлялся со своими людьми к другим народам, у которых происходила война и

  можно было рассчитывать на добычу, германские вспомогательные войска, которые

  в большом количестве сражались под римским знаменем даже против самих же

  германцев, набирались частично из таких дружин. Система военного наемничества

  - позор и проклятие немцев - была уже здесь налицо в своей первоначальной

  форме. После завоевания Римской империи эти дружинники королей образовали,

  наряду с придворными слугами из числа не свободных и римлян, вторую из главных

  составных частей позднейшей знати. Таким образом, в общем, у объединявшихся в

  народы германских племен существовала такая же организация управления, как та,

  которая получила развитие у греков героической эпохи и у римлян эпохи так

  называемых царей народное собрание, совет родовых старейшин, военачальник,

  стремившийся уже к подлинной королевской власти. Это была наиболее развитая

  организация управления, какая вообще могла сложиться при родовом строе, для

  высшей ступени варварства она была образцовой. Стоило обществу выйти из рамок,

  внутри которых эта организация управления удовлетворяла своему назначению,

  наступал конец родовому строю, он разрушался, его место заступало государство.