Рюрик Ивнев после Василия Каменского был полтора года председателем Союза поэтов. В столовой клуба командовал буфетчик А. С. Нестеренко. Это был дядя — косая сажень в плечах.

Истопник того дома, где помещался клуб поэтов, в день именин своей жены пришел на квартиру к Нестеренко, прося продать нехватившей гостям водки. Нестеренко взял за шиворот и выставил за дверь. Истопник выхватил револьвер и всадил в Нестеренко семь пуль. Буфетчик умер. Шеф-повар пытался наладить работу столовой поэтов, но это плохо получалось.

Ивнев сложил с себя полномочия председателя союза. Делегация поэтов ездила к Валерию Брюсову и предложила ему возглавить союз. Просмотрев список членов союза, расспросив о работе клуба, Брюсов согласился.

Есенин считал, что с приходом Валерия Яковлевича, Союз поэтов приобретет более важное значение. Было постановлено ввести в правление Шершеневича, Грузинова и меня.

Валерий Яковлевич приехал в назначенный час, установил жесткий регламент и положил перед собой часы.  Брюсов потребовал не отдавать столовую клуба в аренду буфетчику, а подыскать заведующего, с которым заключить трудовое соглашение. Валерий Яковлевич, как и Правление, не возражал против кооптации трех имажинистов: Вадим Шершеневич стал заместителем председателя союза, Грузинов вошел в издательскую комиссию, на меня возложили юридические и административные дела союза.                

Я разыскал типовой трудовой договор. Он был в двух {78} вариантах: в одном говорилось о тантьеме, то есть о дополнительном вознаграждении, выплачиваемом с чистой прибыли; в другом о тантьеме не упоминалось. На следующее заседание Брюсов приехал минут за сорок до начала, ознакомился с договорами, сказал мне, что заведующего столовой поэтов надо заинтересовать в ее доходах, и избрал трудовое соглашение, где говорилось о тантьеме. Такие договора прочно вошли в жизнь союза.

Во время моего разговора с Брюсовым в комнату президиума вошел Есенин. Он разыскивал Грузинова, который в тот день дежурил. Я познакомил Сергея с Валерием Яковлевичем, который предложил ему выпить чаю.

Всего разговора между поэтами я не слышал. Но к слову Сергей прочитал одно из лирических стихотворений Пушкина, а Брюсов припомнил первый и второй варианты. После этого поэты стали говорить об Александре Сергеевиче. Есенин, обладающий великолепной памятью в чуть ли не с юных лет отлично знающий Пушкина, был в восторге от Валерия Яковлевича — пушкиниста. С этого дня между поэтами возникло взаимное уважение и добрые отношения. Пора, наконец, сказать правду: никто так высоко не расценил поэтический дар Сергея после прочтения «Сорокоуста», как Брюсов. Кстати, частушки и грубые оценки творчества Валерия Яковлевича, приписываемые Есенину мемуаристами, являются плодом их фантазии. Об отношении Сергея к Брюсову можно судить по его статье, написанной после смерти Валерия Яковлевича.

«Много есть у него прекрасных стихов, на которых мы воспитывались, — заявляет Есенин. — Он в последнее время был вроде арбитра среди сражающихся течений в литературе» (С. Е с е н и н. Собр. соч., т. 5, стр. 82.).

Весть о том, что буфетчик кафе поэтов Нестеренко убит, поползла по Москве, и как мы — члены правления — ни старались подыскать заведующего столовой, ничего не выходило. Что им тантьема, говорили люди, жизнь дороже! Это тянулось больше недели; надо было платить аренду за помещение, внести деньги за новый патент и т. п. В общем, клуб поэтов, столовая, кафе были под ударом.

Все это усугублялось еще и тем, что как раз в это {79} время закрылись несколько кафе, в их числе, столовая клуба «Наука и искусство», организованного молодыми учеными, артистами, студентами. В правлении работали впоследствии знаменитые Р. Симонов, М. Астангов, О. Абдулов и др. Они не только сами выступали, но привлекали и других актеров, например, Алексея Денисовича Дикого. Несмотря на это и на то, что столовая находилась на самом бойком месте столицы (угол Кузнецкого и Петровки), она просуществовала не более полугода и закрылась, понеся убытки. Эти события волновали правление Союза поэтов и особенно его членов, которые вот-вот могли попасть в очень тяжелое положение...

Однажды Валерий Яковлевич объяснил, что знаком с моим отцом: оптовый мануфактурный магазин, где отец работал в царское время, помещался неподалеку от магазина, где дед Брюсова Кузьма Андреевич торговал пробкой. Отец заходил туда, познакомился с ним, а потом и с молодым Валерием Яковлевичем. Им приходилось встречаться на художественных выставках. Отец был любителем живописи, у нас в доме бывали художники Петровичев, Туржанский, Аладжалов и др.

— Что сейчас делает ваш отец? — спросил Брюсов. Я объяснил, что он поступил работать старшим товароведом в мануфактурный склад «Казанбурга» (в Шереметьевском переулке), но помещение капитально ремонтируется, а потом туда будут завозить товар.

— Пожалуйста, Матвей Давидович, — сказал Валерии Яковлевич,— передайте вашему отцу, что я прошу его зайти ко мне в Лито.

И он назначил день и час.

После разговора с Брюсовым отец сказал, что согласился до открытия склада «Казанбурга» поработать заведующим столовой Союза поэтов, тем более что ему полагается тантьема. Думаю, дело было не только в этом: отец потихоньку писал юмористические стихи, как он выражался, для семейного круга.

Через месяц аренда за помещение клуба была уплачена, патент выкуплен, все долги по заработной плате погашены. Однако не только тантьему, но и свою заработную плату отец получал с трудом. Его донимали поэты, которые обедали и ужинали в кредит, а потом забывали об этом. В конце концов, все это кончилось очень курьезно: молодой поэт, член союза, должен был жениться, а у {80} него не было хороших брюк. Он просил их у своих товарищей, у членов правления — только на время свадьбы. Никто не давал: в двадцатом году за хорошие брюки в деревне или на базаре можно было получить гору продуктов. Отец сжалился над женихом и дал ему брюки от своего нового костюма. Поэт отпраздновал свадьбу, но брюки не вернул. Напрасно на него нажимали члены правления союза, он отмалчивался. А вскоре вместе с молодой женой уехал в город, где жили ее родители.

Отец был совсем обескуражен. К тому времени открылся мануфактурный склад «Казанбурга», и отец ушел туда работать. Заведовать столовой стал некто Пульфер, спокойный, аккуратный, педантичный немец. Когда у него просили что-нибудь в кредит, оп важно отвечал:

— Это есть поэтический союз, но не дармодетский!

(Надо было понимать: «дармоедский»...)

А как же чувствовал себя Валерий Яковлевич в пору своего пребывания на посту председателя Союза поэтов?

Конечно, многие старые поэты поругивали Брюсова за спиной и за то, что он работает с большевиками, и за то, что вступил в Коммунистическую партию, стал депутатом Московского Совета. Но молодые поэты встретили Валерия Яковлевича с восторгом. Сказался поэтический авторитет Брюсова, его удивительная вежливость, внимание, радушие. Молодежь вспоминала прославившую Валерия Яковлевича единственную строчку, напечатанную еще в конце прошлого века в III сборнике символистов:

О, закрой свои бледные ноги!

Вспоминали, что в 1915 году, когда в ходу была мистификация, редакция журнала «Мезонин поэзии» получила превосходные стихи за подписью «Нелли» и не только опубликовала их, но и в анонсе на следующий год объявила Нелли своей постоянной сотрудницей. Вадим Шершеневич, издававший этот журнал в С.-Петербурге, перечислял мне видных поэтов, которые читали и восторгались стихами «Нелли». А потом выяснилось, что «Нелли» — это Валерий Брюсов.

О самочувствии Валерия Яковлевича на посту председателя Союза поэтов лучше всего свидетельствует его стихотворение. Возникло она по следующему поводу: на заседании правления союза Валерий Яковлевич предложил {81} к вечеру импровизаций приготовить стихотворение о клубе поэтов, о кафе «Домино». Но на вечере ни члены правления, ни активисты союза не выступили со стихами. Брюсов вышел, сел за столик, где лежала бумага, ручка и стояла чернильница. Не отрывая пера от бумаги, он написал и прочел стихотворение: «Кафе «Домино». Потом, уходя с эстрады, забыл его. Я взял стихи со столика, отнес Валерию Яковлевичу в комнату президиума п попросил разрешения переписать. Но он сказал, что дарит стихотворение мне. Под названием «Кафе «Домино» он написал: «М. Д. Ройзману». Так оно и осталось у меня. Во время Отечественной войны, когда начали бомбить Москву, я спрятал весь свой литературный архив в шкаф, и его отнесли в подвал, который всегда был на замке, а ключи хранились в домовом комитете. В подвале архив пробыл всю войну. К сожалению, я не знал, что там сыро и водятся мыши. Мой архив пострадал, это коснулось и неопубликованного стихотворения Брюсова. Я обратился к брюсововеду Н. С. Ашукину с вопросом: нет ли этого стихотворения в архиве поэта? Благодаря помощи Н. С. Ашукина я восстановил весь текст.

Кафе «Домино»

М. Д. Ройзману

Не стратегом, не навархом.

Что воюют, люд губя,—

Лилипутным патриархом

Здесь я чувствую себя.

Авраамом длиннобрадым,

Что стада свои ведет

К водопою и к прохладам

На траве у мертвых вод...

Правда, часто стадо это

Склонно встретить пастуха

Не мычанием привета,

А булавками стиха.

Впрочем, разве эпиграмма.

Как ни остр ее конец,

Уязвляет Авраама?

Он мычащих всех, отец,—

Пролетарской синей блузы,

Пиджаков и галифе,

Всех, кого приводят Музы

К папе Ройзману в кафе.

{82}    Брюсов заявил, что собирается гораздо шире пропагандировать поэзию разных направлений, как с эстрады нашего клуба, так и на открытых вечерах в Политехническом музее, в консерватории и т. д. Он сказал, что для организации вечеров у нас есть в правлении Ф. Е. Долидзе.

Федор Евсеевич еще в царское время возил по городам России выступавшего со своими рассказами А. И. Куприна. После этого он стал разъезжать по нашей стране с распевающим свои поэзы Игорем Северянином. Если этот поэт завоевал себе имя, то этим он обязан Ф. Е. Долидзе. Достаточно вспомнить организованное им нашумевшее избрание «короля» поэтов в 1918 году в Политехническом музее, под председательством короля клоунов Владимира Дурова. Слушателям давали вместе с билетом специальный талончик, где можно было написать фамилию кандидата в «короли». В газетах писали, что у Игоря Северянина оказалось талончиков больше, чем было продано билетов. (Не потому ли Маяковский занял второе место?)

Нельзя было сомневаться в организаторских способностях Долидзе, и правление поддержало предложение Валерия Яковлевича. Первый же «Вечер современной поэзии» в Политехническом музее это доказал. Налицо был не только материальный успех, но и литературный. Председательствование и выступление Брюсова было безукоризненно. Кстати, на этом вечере впервые в открытой аудитории Есенин читал «Сорокоуст». В первой строфе была озорная строка, и слушатели встретили ее криками. Сергей сунул в рот три пальца, — раздался оглушительный свист. Шершеневич своим мощным голосом закричал, покрывая шум и гул:

— Никто не будет выступать, пока вы не дадите Есенину прочитать его поэму!

Зрители продолжали неистовствовать. Тогда с места поднялся Валерий Яковлевич и стал ждать, когда все успокоятся. В этот момент он был похож на свой нарисованный Врубелем портрет: строгий черный сюртук, скрещенные на груди руки, спокойное монгольское лицо с обтянутыми белой кожей крупными скулами, черные запорошенные снегом волосы, пышные усы, борода и спокойные, чуть западающие глаза. Невероятная выдержка поэта восторжествовала: постепенно шум улегся, и наступила тишина. Брюсов опустил руки и громко сказал:

— Поверьте мне, Валерию Брюсову, что в стихах я  {83} разбираюсь. Читал поэму Есенина и заявляю, что таких произведений в стихотворной форме не появлялось в течение последних трех лет! Прослушайте «Сорокоуст» до конца и сами в этом убедитесь!

Сергею дали прочесть всю поэму. Те же люди, которые шикали, орали: «Долой!» — теперь аплодировали, кричали «браво», а с задних скамеек, где сидела молодежь, донеслось «ура».

Дня через три на заседании «Ордена имажинистов», в текущих делах, Мариенгоф спросил меня, почему я выступал под рубрикой: «Вне групп», а не под рубрикой «Имажинисты». Я объяснил, что у всех имажинистов хорошие стихи и выступать мне в их компании, значит, обречь себя на провал. И расчихвостили меня так, что я готов был сквозь землю провалиться! Мало того: Есенин сказал, что Долидзе задумал устроить суд над имажинистами, председательствовать будет Брюсов. Сейчас ищут литературных прокурора, истца, адвоката и т. п. На этом суде, даже если моей фамилии не будет на афише, я обязан присутствовать...

И черт меня дернул выступать вне групп! Да, я совсем забыл рассказать, что представляли из себя поэтические группы, которые возникали в Союзе поэтов и появлялись на афишах.

Каждая поэтическая группа подавала в правление Союза поэтов свою декларацию, список своих членов, их стихи. Но были такие группы, в которых участвовали известные поэты, и они обходились без регистрации: например, символисты Иван Новиков, И. Рукавишников; центрофугисты И. Аксенов, С. Бобров, К. Большаков, Б. Пастернак; неоромантики Н. Адуев, Арго, Л. Никулин; футуристы Н. Асеев, В. Каменский, А. Крученых.

Были группы, начавшие свою поэтическую жизнь в Союзе поэтов: конструктивисты И. Сельвинский, А. Чичерин, В. Инбер; «Московский парнас» — В. Ковалевский, В. Парнах, Я. Полонский, Б. Лапин; ничевоки — талантливый Сергей Садиков, написавший и читавший с эстрады союза свою хорошую поэму «Евангелие рук». Но и само название и многие строки поэмы были написаны не без {84} влияния Есенина. В 1922 году Садиков в Петербурге попал под трамвай и погиб.

Главой ничевоков был Рюрик Рок. В первом сборнике ничевоков «Вам» он, как, впрочем, и его соратники, подобострастно обращался к имажинистам:

«О, великий поэт, гигант и титан, последний борец из бывшей армии славных Вадим Шершеневич, радуйся и передал твою радость своему другу, автору высокочтимой «Магдалины» Мариенгофу, шепни на ухо Есенину» и т. п.

Казалось, Рок преклонялся перед Шершеневичем, но в выпущенной книжонке стихов он перепевает Есенина:

Не напрасны, не напрасны стихов этих клочья,

из безруких, безногих выжатая кровь:

истинно говорю Вам: узрите воочию

он придет. Он придет Ласковый Сердцевед.

Так говорят пророки,

так говорит Рок...    

Идея ничевоков выражена в другом сборнике ничевоков: «Собачий ящик»:

...«Кризис в нас, в духе нашем. В поэтопроизведениях кризис этот разрешается истончением образа, метра, ритма, инструментовки, концовки... Ничевочество — это путь. Это путь, который в дальнейшем приведет к желанной цели: в ничего»...

Группа ничевоков просуществовала около трех лет, а исчезла буквально за тридцать минут. В начале 1923 года заседало правление Союза поэтов, вопросов было много. Около одиннадцати часов ночи представитель ничевоков Рюрик Рок спохватился, что запаздывает в гости, извинился и выбежал из комнаты.

 Когда после заседания мы собрались расходиться, кто-то обратил внимание на туго набитый портфель, лежащий на подоконнике. Чей он? Никто на этот вопрос ответить не мог. Тогда председатель ревизионной комиссии открыл портфель и извлек оттуда хлебные, продуктовые, промтоварные карточки, ордера на готовую обувь, головные уборы, мужскую и женскую одежду. Все дело объяснили вторые штамп и печать союза (первые хранились под замком в ящике письменного стола в комнате президиума). Стало ясно: Рок заказал штамп и печать, подделал, подпись председателя союза (в. тот год им был, И. А. Аксенов) {85} и написал требования на всевозможные карточки и ордера. Он мог сбыть их на Сухаревке.

Председатель ревизионной комиссии позвонил по телефону в уголовный розыск, оттуда приехали оперативные работники, составили акт, захватили с собой портфель. Той же ночью Рюрик Рок был арестован, и группа ничевоков распалась.

Были еще экспрессионисты И. Соколов, Б. Земенков, Гурий Сидоров (Окский). Из них обращал на себя внимание И. Соколов: он боялся заразиться через рукопожатие сыпным тифом и ходил, даже в июле, в черных перчатках. Эти поэты выпустили брошюрку: «Воззвание экспрессионистов о созыве первого Всероссийского конгресса поэтов», после которого, по их мнению, должен быть собран интернациональный. Ни тот, ни другой не состоялись.

Вторая брошюрка принадлежала «метру» экспрессионистов И. Соколову: «Ренессанс XX века. Манифест. Великие революции в философии, науке, искусстве». Соколов возвещал:

«Десять лет футуристы опустошали плодородные нивы человеческой души и превращали ее в Сахару, в пустыню, ибо только в пустыне можно услыхать Бога... Теперь я, русский Маринетти, с синайских высот мысли возвещаю. Сегодня, сегодня наступил Европейский Ренессанс XX века!»                                           

В своей следующей брошюрке «Бунт экспрессиониста» этот «русский Маринетти» на первых шести страничках «похоронил в братской могиле» буквально все поэтические течения, в том числе имажинизм.

И вдруг через несколько месяцев выпустил брошюру об имажинизме (И. Соколов. Имажинистика. М., «Орднас», 1921). В ней он не скрывает своего подобострастия перед имажинистами и, в особенности, перед Шершеневичем:

«Тот путь, какой прошла русская поэзия за 192 года от первой сатиры Кантемира (А. Кантемир написал первые сатиры в 1729—1731 гг.; они опубликованы после его смерти, в 1762 г.) до наших дней, исчислен, взвешен и измерен: у Кантемира в первой его сатире «К уму своему» 1,1% троп, а у В. Шершеневича в отдельных местах: «Быстри» достигает процент троп до 60, а в некоторых стихах из «Автомобильей поступи»—75. Процент {86}

троп увеличивается с каждым новым большим поэтом (И. Соколов. Имажинистика, стр. «в».).

Я не понимал, почему произошла такая перемена во взглядах «русского Маринетти». И вдруг узнал, что Шершеневич собирается провести его в члены ордена, хотя Соколов заявления не подавал. Вот тогда Есенин и решил взять быка за рога.

В конце очередного заседания ордена Сергей вынул из кармана три брошюрки Соколова и сказал, что ему их дали сегодня в книжной лавке.

— До конца я эти стихотворения не прочитал, да это и не нужно. Меня, повидавшего всякие виды, удивило. Вот «Полное собрание сочинений Соколова»,— продолжал Есенин, взяв тощую брошюрку в руки. — Напечатано:

«Том первый». Значит, жди второго, а то, гляди, третьего. На титульном листе напечатано: «Не стихи». Это вранье: белые стихи! Но какие? Посмотрим. Открываю страницу, на которой стоит не цифра, а буква «Ж». Стихотворение «Ночь»,— и Есенин прочитал вслух:

И плугом месяца вспахали небесный чернозем.

Борозды облаков засеяны пшеничными зернами звезд.

Все небо от оспы изрыто ямками.

Земля укутана медвежьей шкурой трав.

— Все натаскал из стихов Вадима, — продолжал Сергей.— Даже его любимый прием налицо: читай строчки сверху вниз, а можно снизу вверх...

— Ты, Сережа, кроешь Соколова, — сказал Шершеневич, — будто собираешься выкроить из него минимум «Бахчисарайский фонтан», максимум «Ниагарский водопад». Соколов — начинающий поэт!

— Начинающий? — переспросил Есенин.— У него две книжонки стихов и одна теоретическая!

— У него их шесть! — вставил фразу Грузинов.

—        Шесть! — повторил Сергей. — Ничего себе начинающий!.. Хотя, если хотите, начинающий. Только не поэт. — Он стал листать одну из брошюр. — Вот я отчеркнул. У него сказано:

Взгляды, как солдаты, выпрыгнули...

А в «Имажинистике» он же сам цитирует Шершеневича. — Есенин раскрыл брошюру и прочитал:

Когда взгляд любовника прыгнет...

{87}

— Соколов — начинающий плагиатор, — продолжал Есенин. — Карманного вора поймают за руку, изобьют или посадят. А плагиатора выругают в печати, и все!

— Что же ты хочешь, Сережа? — спросил Мариенгоф.

—        Закажи рецензию для «Гостиницы» на Соколова! Мы проголосовали за предложение Есенина (См.: «Гостиница», № 4; И. Грузинов, «Литературные манифесты».)... 

Через неделю Соколов стал выступать на эстраде клуба Союза поэтов, обвиняя Есенина в том, что он заимствовал свое «стихотворчество» у Райнера Марии Рильке. Но этот поэт был под влиянием символистов, был постимпрессионистом, а потом примкнул к реакционно-аристократической группе модернистов. При чем тут поэзия Есенина?

Однажды, когда Сергей ужинал с поэтессой Надей Вольпин, Соколов снова начал повторять свою клевету. Поэты и посетители кричали ему: «Заткнись! Долой! Пошел вон!» Но необоснованно платя Сергею той же монетой, Соколов заорал, что Есенин — плагиатор. Сергей быстро поднялся на эстраду и дал русскому Маринетти пощечину. Загрохотали рукоплескания...

Подтверждая этот эпизод, Н. Д. Вольпин пишет мне, что, провожая ее домой, Есенин говорил, что каждый на его месте поступил бы так же, и добавил: «Наверно, Рильке хороший поэт. Надо прочитать его стихи в переводе на русский...»

Было еще три-четыре человека, которые объявили себя фуистами. У них не хватило силенок на декларацию иди манифест, но они выпускали книжонки с забористыми названиями: «А», «Мозговой ражжиж» (орфография авторов), «Мужчинам родить» и т. п.

 Фуист на эстраде уже во второй строфе душераздирающе выкрикивал:

—        Профессор, я хочу ребенка!

—        Профессор, помогите мне!

... — Но вы — мужчина, как же так?

А я отважно и мятежно:

— Тем пламенней мечта!

Брюсов решительно высказался против фуистов: они больше не выступали на эстраде союза, их фамилии никогда не появлялись на афишах.

{88}  Так же обстояло дело и с «Орденом дерзо-поэтов». Они выпустили брошюрку, где были освещены их идея, решение, возвестие, постановления и т. п. Вот несколько параграфов из протокола «Учредительного совета»: главе ордена присваивается титул Дерзоарха; для направления всей совокупности творчества жизни и деятельности искусств учреждается Верховный Гениат ордена; для направления всей совокупности творческой жизни и деятельности знаний учреждается Верховный Гностиат ордена; первоверховному Совету ордена, с утверждения главы ордена, предоставляется право назначать посланников, послов и представителей ордена и т. д. и т. п.»

В Петрограде появились со своим манифестом биокосмисты: «В повестку дня необходимо поставить вопросы реализации личного бессмертия, — заявляли они. — Мы беременны новым словом... Мы предчувствуем междометие встающего из гроба человека. Нас ждут миллионы междометий на Марсе и на других планетах. Мы думаем, что из-за биокосмических междометий... родится биокосмический язык, общий всей земле, всему космосу».

Помню, один приехавший в Москву биокосмист на пробу читал свои аляповатые стихи. Брюсов стоял под аркой второго зала вместе с молодыми поэтами и поэтессами. Все хохотали. Из-за столика поднялся военный с тремя шпалами в петлицах и обратился к Валерию Яковлевичу:

— Нельзя ли, товарищ Брюсов, предложить гражданину биокосмисту продолжить свое выступление во втором этаже, над нами?

Во втором этаже, как об этом свидетельствовала огромная вывеска, помещалась лечебница для душевнобольных...