Наше новое кафе на углу Кузнецкого моста мы назвали «Мышиной норой». На простенке возле буфетной стойки Боря Эрдман смонтировал на деревянном щите эффектную витрину из наших афиш, плакатов, обложек «Гостиницы» и сборников.

Вскоре на противоположном простенке, а потом и на стенах появились смонтированные им же плакаты и афиши кинотеатра «Лилипут», помещавшегося на Серпуховской площади. «Общество имажинистов» арендовало его: на малые доходы «Мышиной норы» нельзя было ничего издать.

По понедельникам в кафе с девяти до десяти часов вечера один из нас или двое выступали. То же самое происходило с шести до семи в кинотеатре «Лилипут».

В июне 1925 года я пришел днем в «Мышиную нору» и увидел, что за столиком спиной ко мне сидит Мариенгоф, лицом ко мне Есенин. Я услыхал обращенные к Анатолию слова Сергея;

— Я заслонял тебя, как рукой пламя свечи от ветра. А теперь я ушел, тебя ветром задует в литературе!

Есенин, в свое время покинувший суриковский кружок, «Скифов», «Красу», «Страду», Клюева, теперь «Орден имажинистов», конечно, знал и чувствовал творческую силу не только этих названных литературных объединений, но и каждого входящего в них литератора...

Понимая, что разговор идет тяжелый, я решил увести Сергея, сказав, что хочу ему кое-что показать в конторе кафе. Он встал и пошел за мной. Есенин прочитал плакат, выданный «Обществу имажинистов» на кафе «Мышиная нора», взглянул на заготовленное удостоверение кассиру кинематографа «Лилипут».                         

— А что вы сейчас издаете?

{253}

—        Пьесу Мариенгофа «Двуногие».  

Я сообщил Сергею, что есть солидная организация, которая предлагает передать им наше кафе и кинематограф. Она согласна погасить наши долги. Уверен, добавил я, большинство согласится!

— Ты где-нибудь работаешь?

—        Пишу в «Вечерке». 

— Знаю.

— Еще заведую отделом кино в «Искусстве трудящимся». Спасибо Сергею Митрофановичу Городецкому! Он фактический редактор журнала.

— Мариенгоф нигде служить не сможет. Он сам четвертый. Закроетесь, им нечего будет есть!

Я удивился: после всего, что натворил Анатолий, Есенин проявлял о нем заботу!

 Вскоре Грузинов сказал мне, что Есенин собирается жениться на внучке Льва Толстого Софье Андреевне. Он думает организовать большую свадьбу, и хорошо бы нам вдвоем пойти туда.

 Я понимал, что Есенин снова пытается обрести семью, знаменитого сына. Он выбрал женщину и моложе себя на пять лет, и в жилах которой текла кровь величайшего писателя мира. Но, очевидно, решение Сергея созрело быстро, он не успел как следует узнать характер своей будущей жены. Она заведовала библиотекой Союза писателей, и мы знали ее. Она была сверх меры горда, требовала соблюдения этикета и беспрекословного согласия с ее мнением. Она умела все это непринужденно скрывать за своим радушием, вежливостью. Эти качества были прямо противоположны простоте, великодушию, благородству, веселости, озорству Сергея.

Все эти свойства Софьи Андреевны я узнал не только сталкиваясь с ней в библиотеке, но и принимая участие в выставке Союза писателей, во главе которой стояла она. Также встречался я с ней впоследствии на заседаниях по организации музея Есенина и на некоторых вечеринках в конце двадцатых годов...

Осенью 1925 года я сел в трамвай возле Арбатской площади, опустился на скамью и увидел, что напротив меня сидит С. А. Толстая. Я спросил, как ее здоровье, {254} и, получив ответ, поинтересовался жизнью и работой Есенина, которого не видел с лета. Толстая ответила, что она ничего общего с ним не имеет...

В начале сентября я условился с Грузиновым поехать к Есенину, но случайно встретился с Сергеем раньше, на первой литературной пятнице Дома печати.

Он подошел и отвел меня в сторону. Минут пятнадцать мы беседовали. Больше всего поразили меня его глаза. Они всегда во время разговора расцветали, то голубея, то синея; теперь же были тусклые, невнимательно глядели на собеседника. Он стал немного сутулиться, у него появилась новая манера — класть руки в карманы пиджака. В этот вечер он должен был выступать, и обычное, незаметное для непривычного глаза волнение охватило его. Он расспрашивал о том, что я делаю. Я сказал, что закончил роман «Минус шесть», начал снова его переписывать и подумываю, какому издательству его предложить. Он посоветовал искать не издательство, а редактора.

— Теперь какой редактор народился? — говорил он.— Писал стихи — не печатали. Писал рассказы, повести — не печатали. Соорудил пьесу — не поставили. Куда податься? Писал рецензии. Из десяти одну поместили с поправками, сокращением. Ну, ни черта не выходит. Ложись да помирай! Вот такой урод густо пошел в редактора. Если твой роман ему попадет, он тебя своим елеем помажет!

— То есть?

— Отсоборует! Начнет править твой роман своим языком, своим стилем! Вымарывать твои фразы, вставлять свои. Подомнет под себя. Получится половина романа твоего, остальное его. Думаешь, такой роман нужен читателю?

Эти слова Сергея я накрепко запомнил и около года искал подходящего редактора. Писатель Михаил Гордеевич Сивачев (Автор романов «Прокрустово ложе», «Желтый дьявол» и др.), член правления «Товарищества писателей», предложил напечатать роман в этом издательстве, где стараются сохранить лицо автора. Я согласился. «Минус шесть» переводили и переводят за рубежом, а остальные романы завяли. Должно быть, отсоборовали...

Я спросил Есенина об его материальном положении. Шутя, он ответил, что оптом продался Госиздату, и {255} потому в этом отношении все обстоит отлично. Я заговорил об имажинизме и поинтересовался, что же все-таки хотел он сделать «роспуском имажинистов». Он засмеялся и сказал, что все равно имажинизм без его имени немыслим. Я спросил, что он написал за это время. Он ответил, что многое прочтет сегодня. Потом стал расспрашивать о «Мышиной норе», и я посвятил его в дела «Общества имажинистов».

Выйдя на эстраду, он преобразился. И чем больше читал, тем увереннее звучал его голос с хрипотцой, тем ритмичней и торжественней поднималась его правая рука, обращенная тыловой стороной ладони к слушателям. Аудитория состояла из журналистов, работников издательств, редакторов, поэтов. Сергей умело подобрал свою программу: несколько стихотворений из «Персидских мотивов», куски из «Страны негодяев», «Анна Снегина», «Баллада о двадцати шести».

Эти свои вещи Есенин впервые читал в Доме печати. О «Балладе» мне рассказывал Георгий Якулов, который слыхал, как Сергей выступал с ней в день шестой годовщины расстрела бакинских комиссаров. Якулов сделал прекрасный проект памятника двадцати шести. Проекта я не видел, но мне с восхищением говорил о нем сын Степана Шаумяна Лев Степанович. Проект был высотой около метра.

— Штопор в небо! — сказал Георгий Льву Степановичу, показывая на свое произведение.

Действительно, в проекте была идея спирали, присущая древним памятникам. Проект очень нравился Есенину, который и посвятил свою «Балладу» Якулову...

Когда Сергей кончил читать, все слушатели, как один человек, встали и рукоплескали ему. Тогда он с необычайной простотой прочитал своего «Ленина». Этот отрывок из поэмы «Гуляй-поле» отличался от того, который опубликован в собрании сочинений. Я уже привык к тому впечатлению, которое вызывало чтение Есениным своих вещей. Но тогда на эстраде Дома печати он словно переродился: сверкали голубым огнем глаза, слегка порозовели щеки, разметались пшеничного цвета волосы. Одухотворенный, с чуточку вскинутой головой, с чудесно подчеркивающей смысл стихов ходящей вверх-вниз рукой, он казался мне пришельцем с другой планеты...