Антропология

Модернизация России: постимперский транзит

Сергей Гавров

Другие книги автора: Социокультурная традиция российского общества

Историческое изменение институтов семьи и брака

Входит некто православный, говорит: «Теперь я – главный.

У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.

Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.

Дайте мне перекреститься, а не то – в лицо ударю.

Хуже порчи и лишая – мыслей западных зараза.

Пой, гармошка, заглушая саксофон – исчадье джаза»^[1].

Модернизационные процессы в качестве важнейшей составляющей включают процесс секуляризации, обретения личной свободы, прежде всего в повседневности, реализации жизненных проектов без сдерживающей социальную активность необходимости коррелировать свои действия с миром сверхъестественного, исходить из его возможного одобрения или осуждения. Эпоха модерна постулировала, что определение истинности и ложности событий, фактов поддается верификации, подлежит подтверждению или опровержению эмпирическим путем. В рамках западной цивилизации модерна в качестве идеала рассматривается индивидуалистическое существование человека, который стремится к соперничеству с Богом-Творцом, что вызывает настороженное отношение в менее секуляризованных регионах. В представлении человека незападного мира модернизация представляет собой «сжатую и гипертрофированную форму самой западной цивилизации»^[2].

Процессы секуляризации общества и культуры, пусть и с некоторым отставанием в отношении Европы, происходили в России, их торможение во многом было вызвано особенностями отечественной социокультурной традиции. В допетровской Руси православие являлось государственной идеологией, организующей культуру и общество. Серьезные перемены при Петре I не вылились в глубинную реформацию православной церкви, хотя в результате проводимой монархом модернизационной политики «защитники “последней Руси», то есть старых фикций национального превосходства и богоизбранности Москвы, рассматривались как вредный оппозиционный элемент и жили под страхом репрессий. В этом всем и заключалась культурная реформа»^[3].

В рамках православия достаточно индифферентно воспринимается идея общественного прогресса, развитие скорее воспринимается как интерпретация религиозной традиции, относясь более к сфере духовной, богословской. Православие является, по всей видимости, наиболее аутентичной формой христианства в его первоначальном смысле, далеком от целей мирского усовершенствования. Это обстоятельство затрудняло и поныне затрудняет социокультурную адаптацию русской православной церкви. Оживление общественного, внутрицерковного диалога в Росси в начале XX века по известным причинам не вылилось в движение религиозной реформации, большей адаптации православной церкви к процессам ускоряющейся социокультурной динамики. Скорее, была некая пародия на реформацию, каковой можно считать движение обновленцев.

Ни в XIX, ни в начале XX века, ни, тем более, сегодня православная церковь в России не может генерировать интегрирующую национальную идеологию. Сегодня эта невозможность определяется как секулярностью европейского мира, так и длительным периодом культивирования атеизма в качестве части государственной идеологии. Главным препятствием на пути инструментального использования производной от православия идеологии является низкий адаптационный потенциал МП РПЦ, не позволяющий оперативно реагировать на изменение условий в которых живет общество.

Позицию, которая жива в церковных кругах и сегодня, лучше всего выразил более ста лет назад Ф.Достоевский в романе «Бесы». Иван Шатов говорит, обращаясь к Ставрогину: «Цель всякого движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание Бога, Бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного… Чем сильнее народ, тем особливее его Бог. Никогда не было еще народа без религии, т. е. без понятия о добре и зле. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное добро и зло»^[4]. Здесь явственно звучит мотив отрицания универсальности христианства, делается акцент на его операционных, этноинтегрирующих возможностях.

В России процессы секуляризации в наибольшей степени проявились в течение советского периода нашей истории, когда дехристианизация, демусульманизация, деиудаизация и т. д. проводились в варварских формах, отсылающих к временам гонений на первых христиан. Российская империя в своей основе была православной цивилизацией, но в результате атеистических десятилетий советской власти и секулярности постсоветского периода российское общество, в значительной мере стало индифферентным по отношению к религии, в том числе и к православному христианству.

Россияне, как впрочем, и граждане иных по преимуществу христианских регионов, уже давно не нуждаются в религиозной санкции для хозяйственной деятельности, как, впрочем, и для деятельности в иных сферах человеческой жизни. Тем не менее, несмотря на тектоническую, фундаментальную подвижку секуляризации продолжаются попытки оживить легенду и повернуть историю вспять, назад, в средневековье.

В церковных кругах активно развивается традиция критики цивилизации модерности как торжества материального начала над духовным, причем отнюдь не только в ареале православия. Римский папа Иоанн Павел II во время общения с молодежью в Львове отметил, что «нельзя переходить от неволи коммунистического режима к неволе потребительства, которая является иной формой материализма, который, хотя и на словах не отрицает Бога, однако отрицает его фактами, исключая его из жизни»^[5]. Отмечено совершенно справедливо, это исключение божественного из сферы повседневной человеческой жизни и локализация в сфере идей продолжается с переменным успехом в течение, по крайней мере, трех-четырех столетий, это исключение является одной из ведущих тенденций в Европе этого периода.

В течение всего этого периода продолжается ускорение исторической и социокультурной динамики, мир неузнаваемо меняется, вынуждая как отдельного человека, так и любые организационные структуры эволюционировать, адаптироваться к духу времени. Эта адаптация, безусловно, происходит и в ареале, занимаемом православной церковью, происходит в ней самой. Вопрос в том, что эти изменения не поспевают за бурными социокультурными трансформациями, а попытки ускоренной адаптации к ускоряющимся динамическим процессам встречают в церковных кругах, наиболее последовательно воспроизводящих архаические элементы социокультурной традиции, как непонимание, так и крайние формы сопротивления, вспомним хотя бы судьбу о. А. Меня.

По мнению Ю.Афанасьева, МП РПЦ «она не подготовлена к трансформации, которую переживает современный мир. Отсюда невротическая реакция на вызовы современности, выраженная в изоляционизме, ксенофобии, крайней нетерпимости, стремлении восстановить “симфонию” с властью»^[6]. Все проходит, со временем пройдет и это, но пройдет завтра или послезавтра, а сегодня использовать православие, как впрочем, и другие традиционные и не традиционные религии в качестве основы для национальной идеологии нельзя. Вопрос в том, что мы хотим построить: высокотехнологичную и, следовательно, относительно рационалистическую Россию нового века или вызвать из прошлого образ средневековой России. Совместить оба пути не удастся, это межеумочный, амбивалентный путь в очередной аппендикс истории, а стремление к одновременному бытию в разных модальностях вызывает ассоциации из области психиатрии.

В формирующемся полиэтническом, мультикультурном российском обществе крайне опасно играть на этно-национальных чувствах, попытка проводить политику этнической и религиозной сегрегации ни к чему, кроме распада государства привести не может. Операционное использование православия в качестве государственной религии как минимум означает замедление, как максимум – блокировку модернизационных процессов.

Россия неоднородна цивилизационно, общество поликонфессионально, в нем достаточно высок процент стихийных и осознанных атеистов, во многом мультикультурно. В этой связи у автора вызывают серьезную озабоченность попытки включения в школьную программу предмета, посвященного изучению основ православной культуры, который представляет собой своеобразный римейк дореволюционного курса по изучению основ православного христианства: «Закона Божьего».

Включение данного учебного курса в единый государственный образовательный стандарт способно вызвать у юных россиян резкое разделение на «мы» и не «мы», всплеск религиозной, этнической идентичности. Это может поставить под вопрос не только успешность модернизационных процессов, но и само существование российского государства.

В то же время, автор полагает целесообразным включение в учебную программу для средних школ курса по основам религиоведения, который позволил бы подросткам лучше ориентироваться во всем многообразии мировых и локальных религий, различных религиозных течений. И в любом случае курс этот должны преподавать миряне, а не священнослужители. Терпимость и сохранение свободы личного выбора, включая возможность не выбирать ничего, оставаться стихийным атеистом, сохранение права на получения знаний в результате последовательных аналитических процедур, а не в результате синтетического, априорного дара не сомневающейся веры. По сути, речь идет о сохранении совершенно традиционного разделения: Богу – богово, кесарю – кесарево. В Новое время в Европе наука и образование относятся к «сфере кесаря» и известные исключения только подтверждают это правило.

В начале XXI века пытаться загнать общество назад в средневековье – что может быть более неадекватным и далёким от задач российской модернизации? Нам представляется крайне сомнительным, что осознанно проводимая клерикальная политика может способствовать решению задач модернизации, она может лишь ускорить процесс дезинтеграции страны.

Модернизационные процессы в качестве важнейшей составляющей включают процесс секуляризации, обретения личной свободы, прежде всего в повседневности, реализации жизненных проектов без сдерживающей социальную активность необходимости коррелировать свои действия с миром сверхъестественного, исходить из его возможного одобрения или осуждения. Эпоха модерна постулировала, что определение истинности и ложности событий, фактов поддается верификации, подлежит подтверждению или опровержению эмпирическим путем. В рамках западной цивилизации модерна в качестве идеала рассматривается индивидуалистическое существование человека, который стремится к соперничеству с Богом-Творцом, что вызывает настороженное отношение в менее секуляризованных регионах. В представлении человека незападного мира модернизация представляет собой «сжатую и гипертрофированную форму самой западной цивилизации»^[7].

Процессы секуляризации общества и культуры, пусть и с некоторым отставанием в отношении Европы, происходили в России, их торможение во многом было вызвано особенностями отечественной социокультурной традиции. В допетровской Руси православие являлось государственной идеологией, организующей культуру и общество. Серьезные перемены при Петре I не вылились в глубинную реформацию православной церкви, хотя в результате проводимой монархом модернизационной политики «защитники “последней Руси», то есть старых фикций национального превосходства и богоизбранности Москвы, рассматривались как вредный оппозиционный элемент и жили под страхом репрессий. В этом всем и заключалась культурная реформа»^[8].

В рамках православия достаточно индифферентно воспринимается идея общественного прогресса, развитие скорее воспринимается как интерпретация религиозной традиции, относясь более к сфере духовной, богословской. Православие является, по всей видимости, наиболее аутентичной формой христианства в его первоначальном смысле, далеком от целей мирского усовершенствования. Это обстоятельство затрудняло и поныне затрудняет социокультурную адаптацию русской православной церкви.

Оживление общественного, внутрицерковного диалога в Росси в начале XX века по известным причинам не вылилось в движение религиозной реформации, большей адаптации православной церкви к процессам ускоряющейся социокультурной динамики. Скорее, была некая пародия на реформацию, каковой можно считать движение обновленцев. Ни в XIX, ни в начале XX века, ни, тем более, сегодня православная церковь в России не может генерировать интегрирующую национальную идеологию. Сегодня эта невозможность определяется как секулярностью европейского мира, так и длительным периодом культивирования атеизма в качестве части государственной идеологии. Главным препятствием на пути инструментального использования производной от православия идеологии является низкий адаптационный потенциал МП РПЦ, не позволяющий оперативно реагировать на изменение условий, в которых живет общество.

В последние годы силы, не вышедшие еще из традиционного исторического времени, толкают Европу в новое средневековье, и Россия не стоит в стороне от этого процесса. Наш политический класс с легкостью отбрасывает трехсотлетние попытки стать частью европейской цивилизации. Некоторое время назад вспыхнувшая «Карикатурная война» в мусульманских странах распространилась на Россию невинными шаржами в нескольких региональных газетах – и газеты подверглись репрессиям, вплоть до закрытия.

Свобода не представляет для власти на местах никакой ценности, это нечто совершенно эфемерное, то, что нельзя потрогать руками, немедленно утилитарно использовать. Свобода упала на них с неба в 1991 году, они и пальцем не пошевелили для ее приближения, и сегодня так же легко и спокойно свободу отдают, даже не осознавая, что делают. В ответ, наверное, можно услышать лишь сакраментальное «А что»? Газета, по их представлениям, должна писать о динамике коммунальных платежей, очередном выступлении мэра, ухабах на дорогах, нерадивых или радивых сантехниках… Не надо умствовать, от умствования все беды, о серьезных вещах позволительно задумываться только находящимся на краю общества маргиналам, а остальные должны думать о хлебе насущном, а думать вообще – не холопье это дело.

Мы видим, как дает всходы пятнадцатилетнее заигрывание власти и общества с религиозными идеологиями и институтами, массовое строительство культовых сооружений, занявших место партийных идолов на наших площадях. Зубы дракона посеяны, и мы видим первые всходы. И всходы эти – нетерпимость, желание перекроить мир по своему образу и подобию. Несколько лет назад большинство российского общества смирилось с погромом на художественной выставке «Осторожно, религия», когда уголовное дело было заведено на её организаторов, а на погромщиков его очень быстро закрыли. Директор Музея и общественного центра им. Андрея Сахарова Ю. Самодуров заметил тогда в статье в газете «Московские новости»: «В обвинительном заключении и в материалах дела я не встретил ни одной ссылки ни на одну норму права, запрещающую или регламентирующую показ в стенах светского учреждения культуры художественных произведений, в которых религиозные символы представлены в ином контексте»^[9]. Тогда был сделан очередной шаг к государству, в котором верующие находятся в привилегированном положении по отношению к людям светским, а религия приоритетна по отношению к светской культуре.

Сегодня ситуация в сфере свободы совести продолжает ухудшаться. Когда общество промолчало и проглотило закрытие отстаивающих свободу слова российских газет, стало ясно, что нас ждет завтра. За время, прошедшее после «карикатурного скандала» наметившиеся тенденции десекуляризации общества не только сохранились, но и усилились. Сегодня обещанное «завтра» пришло – в России приходится защищать теорию Дарвина о происхождении и эволюции видов и возможность ее преподавания в системе образования, ведь она отрицает теорию о божественном происхождении человека, что равно неприемлемо для представителей различных религий. В обществе все больше начинает править страх, и чуть позже правила «политкорректности» могут потребовать ношения паранджи или головного платка для наших женщин, обрезания и/или бороды для мужчин.

Сегодня все более отчетливо звучат голоса современных почвенников, отрицающие универсальную сущность христианства, в котором «нет ни эллина, ни иудея», где все смысловые акценты смещены к подчеркиванию богоизбранности, ни на что непохожей самобытности России и самости русского человека. При этом само христианство рассматривается лишь как удобный инструмент для этнической консолидации и мобилизации русского народа, некий маркер, с помощью которого можно четко разделить человечество на  мы и они, наши и не наши, праведные и греховные. Замысел такой «приватизации» христианства и использования его для этих специфических нужд отнюдь не нов, все это уже было в российской истории, причем сто, а тем более двести, триста, пятьсот лет назад подобные планы в большей или меньшей степенью пересекались с той реальностью, в которой жила страна.

Но сегодня мы живем в принципиально иной социокультурной реальности, после длительного советского периода нашей истории, когда процессы дехристианизации проводились в варварских формах, отсылающих к временам гонений на первых христиан. Российская империя в своей основе была православной цивилизацией, но в результате атеистических десятилетий советской власти и преобладающей секулярности постсоветского периода российское общество стало по преимуществу индифферентно по отношению к православному христианству. Социологическое исследование, проведенное в 1998 году и посвященное изучению процессов формирования социальной идентичности в трансформирующихся обществах, России и Польше, было проведено под руководством Е. Данилова и К. Козела. По результатам данного исследования оказалось, что в подавляющем своем большинстве поляки, в качестве приоритетной «мы» идентичности, ощущают себя поляками и католиками. Россияне в первую очередь определяют свою коллективную идентичность как общность повседневного межличностного общения. В круг этого общения входят семья, друзья, товарищи по работе. Ближе к концу списка российские респонденты осознают себя россиянами, русскими, еще более редко ощущают себя православными^[10]. По всем социологическим опросам, проводимым в постсоветской России, число воцерковленных православных людей составляет несколько процентов по отношению к общему числу тех, кто в той или иной мере идентифицирует себя с православным вероисповеданием. Иными словами, все попытки опереться на православие как государственную идеологию имеют очень незначительный инструментальный потенциал, ведь 3-4% процента воцерковленных православных граждан России составляют абсолютное меньшинство от ее населения.

Образно говоря, этот поезд уже ушел, россияне, как впрочем, и граждане иных по преимуществу христианских регионов, уже давно не нуждаются в религиозной санкции для хозяйственной деятельности, как, впрочем, и для деятельности в иных сферах человеческой жизни. Тем не менее, несмотря на тектоническую, фундаментальную подвижку секуляризации продолжаются попытки оживить легенду и повернуть историю вспять, назад, в средневековье.

В обличье религиозного фундаментализма мы столкнулись с разрушительным вызовом традиционализма, стремлением массы людей избежать свободы и сопутствующих ей перемен, необходимости личного выбора. Для них важно определить, кто «свой», а кто «чужой», жить в экстазе борьбы с «чужими». Традиционалисты и заигрывающие с ними политики отторгают свободу, стремятся переложить с себя личную ответственность на большие этнорелигиозные группы, прокладывая тем самым дорогу новому тоталитаризму. Скоро благочестивые старушки и организованные в «патриотические» организации школьники и студенты, не ведающие, что творят, понесут свою охапку хвороста в костер к новым «Янам Гусам» – либералам, атеистам, философским агностикам, людям, желающим сохранить свободу, не разделяющим распространяющуюся в обществе нетерпимость.

К сожалению, в сегодняшней России наступление религиозного фундаментализма не может быть остановлено и представителями левых сил, поскольку часть из них сама поддается религиозному искушению. По историческим, да и человеческим рамкам мы совсем недавно сбросили с себя груз коммунистической утопии, освободили человека и общество. Мы уже проходили искушение сверхчеловеческими ценностями марксизма-ленинизма, а попытки использования религии в качестве государственной идеологии – сегодня зло не меньшее, но большее, поскольку противоядия в постсоветской России этому воплощению утопии еще не выработано. Потенциальная опасность и разрушительность религиозного фундаментализма, сила его вызова и первозданной нетерпимости сегодня сопоставима с вызовом Октябрьской революции 1917 года в России и распространением тоталитарных режимов в Европе ХХ века.

Потому так важно определиться с тем, на каких идейных принципах базируется современное российское государство. Если Россия – светское государство, как это записано в конституции страны, тогда политика заигрывания, игра в поддавки с религиозными институтами совершенно неприемлема. Необходимо защитить свободу средств массовой информации по отношению к освещению всего, что связано с религиозной составляющей различных социокультурных традиций. Необходимо твердо отстаивать светский характер российского образования. В частности, было бы полезно использование опыта Франции по запрету использования символов различных религий в общественной жизни вообще и в системе светского образования в частности.

Следует четко осознавать и жестко отстаивать светский характер российского государства, в котором религия является частным делом граждан, так же, как длина их волос, выбор предметов бытовой техники и одежды. Когда высшие государственные чиновники, главы субъектов федерации посещают культовые сооружения – это их право как частных лиц. Как факт частной жизни подобные действия еще могут освещаться на страницах специализированных изданий в разделе светской хроники, но не в имеющей общественно-политическое значение прямой трансляции федеральных телеканалов. Подобные публичные действия должностных лиц подрывают закрепленный в российской конституции светский характер государства.

Сегодня очевидно, что если не удастся отстоять базовые светские принципы как основу существования Европы вообще и Российского государства в частности, то нас ожидает возврат к темным временам европейской истории. Сегодня не только России, но и всему постхристианскому (пострелигиозному) европейскому сообществу нужны новые Вольтер, Бертран Рассел, Тео Ван Гог – люди, которые могли бы идеологически и организационно оформить новое массовое освободительное движение, защищающее свободу человека и минимизирующее воздействие религиозных идеологий на общественную жизнь.