Антропология

Модернизация России: постимперский транзит

Сергей Гавров

Другие книги автора: Социокультурная традиция российского общества

Историческое изменение институтов семьи и брака

В октябре 2005 года фонд «Либеральная миссия» и «Новое издательство» выпустили в свет новую книгу известных российских культурологов и политологов Александра Ахиезера, Игоря Клямкина и Игоря Яковенко – «История России: конец или новое начало?» Несмотря на то, что на суд читателя представлены философские, культурологические и политологические опосредования непростых исторических событий российской истории, написана она удивительно простым и ясным литературным языком. Возникает впечатление того, что книга эта написана на одном дыхании, в один присест. Но такое представление обманчиво, подобная легкость письма достигается только трудом, работой над многими редакциями текста. Сам текст очень уплотнен и информативен – это как раз тот редкий случай, когда «словам тесно, а мыслям просторно». Наконец, книга просто увлекательна, очень скоро замечаешь, что ее можно начинать читать буквально с любой страницы, а оторваться от текста уже трудно.

Александр Ахиезер, Игорь Клямкин, Игорь Яковенко объединили свои усилия для того, чтобы читатель мог лучше понять феномен и эволюцию российского государства, его базовые политико-идеологические и социокультурные основания. Авторам, а соответственно и читателям, интересны также способы консолидации политической власти, элиты и населения, используемые государством на разных исторических этапах.

Тем не менее у читателя может возникнуть вполне справедливый вопрос: почему опять обращение к истории? – ведь исторические события давно описаны, а многие из них вошли в хрестоматии по курсу школьной истории. Вопрос риторический, но многие ли наши сограждане читали не только корпус работ Р. Пайпса и М. Геллера, но и классиков исторической науки – С.М. Соловьева, В.О. Ключевского, Г.В. Вернадского, М.Н. Покровского… Благодаря новой книге Александра Ахиезера, Игоря Клямкина, Игоря Яковенко читатель может не только освежить и пополнить свои знания по отечественной истории, но и получить объяснения причин и следствий тех или иных исторических событий и процессов. Опираясь на репрезентативно представленные работы по отечественной истории, авторы рассмотрели огромный исторический материал, хронологически охватывающий период от истоков формирования Киевской Руси до наших дней,– мы погружаемся в поток российской истории, во многом определяющий нашу современность и возможные сценарии будущего.

Но главная причина этого интереса к истории в том, что российское (советское) прошлое не отпускает настоящее, и для того, чтобы лучше понять возможные альтернативы для современной и будущей России, нам необходимо думать над неразрешенными в истории проблемами и несросшимися разломами социокультурного раскола. Пусть и в новой форме, они воспроизводятся сегодня – мы вынуждены  их решать во имя свободного развития российского человека и европейского выбора страны. Несмотря на достаточно модные в 90-е годы прошлого века утверждения о конце истории, это не про нас, мы по-прежнему живем в ее гуще.

Заметим, что о многих известных и даже хрестоматийных событиях российской истории и современности Александр Ахиезер, Игорь Клямкин, Игорь Яковенко размышляют в контексте либерального подхода, что соответствует изначальному замыслу книги. Мы вполне сочувствуем авторскому желанию привлечь внимание читателя к тому, как Киевская Русь и Московия укоренялись в первом осевом времени и к процессу длительного и мучительного, но еще не завершенного вхождения России во второе осевое время – время законности, соблюдения прав человека и прав собственности – усвоения страной европейских ценностей. Но они не оставляют без внимания и макропроцесс воспроизводства и постепенного изживания системы авторитаризма (или так называемой «Русской Системы»^[1]).

Поскольку именно особенности «Русской Системы» непосредственно определяют содержание нашей истории, а опосредованно и современности, мы укажем на ее основные черты. Прежде всего, «Русская Система – это система, при которой Русская Власть блокирует субъектность элитных групп, опираясь на пассивную или активную поддержку лишенного субъектности населения» (126). Иными словами, субъектом политики является власть, персонифицированная в характерных для разных исторических эпох образах великого князя, царя, императора, генерального секретаря ЦК КПСС  – они одни и обладают полнотой субъектности. Народ такой субъектностью не обладает,  исключение составляют периоды серьезных кризисов государственности (смутное время, крупные казацко-крестьянские восстания, революции).

Но особенность этой системы в том, что субъектность элитных групп общества также претерпевает максимально возможное в данных исторических обстоятельствах ограничение. Конкретные, исторически обусловленные, методы блокировки субъектности российской элиты находятся в широком диапазоне: от массовых физических репрессий до сравнительно мягкого выдавливания отдельных представителей элитных групп с российского политико-экономического поля в европейскую и североамериканскую эмиграцию. В качестве исторических примеров подобных репрессий можно вспомнить антибоярскую опричнину И. Грозного и уничтожение партийной элиты И. Сталиным, но есть и промежуточные методы, примером которых сегодня может служить арест и тюремное заключение М.Б. Ходорковского и П.Л. Лебедева.

В основе «Русской Системы» лежит так называемая «отцовская» – патерналистская – матрица, построенная по образу положения и властных полномочий «большака» в патриархальной крестьянской семье. Для нее характерна и военная/полувоенная матрица, организующая общество и государство, что особенно наглядно в периоды внутренних кризисов и смут, когда система самовосстанавливается движением народных низов, а во внешней политике государства она проявляется в стремлении к военнодержавию. Военная/полувоенная матрица организует и русскую власть: «Русская Власть – это, конечно, Власть-моносубъект. Но лишь потому и постольку, поскольку в пределе она – Власть-милитаризатор, чем и обусловлено в конечном счете ее историческое своеобразие» (153).

Для своего существования и воспроизводства эта авторитарная система вынуждена искать и находить внешнего или внутреннего «врага», делить мир на «мы» и «они». По своим ментальным основаниям она мобилизационна и изоляционистски-оборонна, а ее адепты склонны искать причины возможных поражений не в системных изъянах, но объяснять их в духе конспирологии и преступного небрежения и ошибок отдельных исполнителей. Сама «Русская Система» непогрешима, она лишь страдает от происков внешних и внутренних врагов, а также ошибок и нерадения исполнителей, из числа которых всегда можно выбрать виновных во всем. Так что, устрашив недругов и примерно наказав исполнителей, можно и дальше проводить аналогичную политику, совершать выдающиеся ошибки и нелепицы, которые, впрочем, с точки зрения самой системы, таковыми не являются.

Вместе с авторами книги «История России: конец или новое начало?» обратим внимание читателя еще на один источник формирования и воспроизводства «Русской Системы». Это особенность нашего принятия и интериоризации христианства. Мы знаем, что европейское христианство возникло как народное движение в географических границах Римской империи, при всех эксцессах периода становления сохраняя преемственность с поздней античной культурой. Позже христианизация захватила и окраинные европейские народы, где процесс распространения христианства шел уже не снизу, но сверху, от власти, не имея к этому сколь- либо серьезных внутренних предпосылок. К моменту распространения христианства на территории Киевской Руси местное язычество было еще вполне жизнеспособно, на столетия после этого оставаясь фундаментом, на который надстраивались институты христианской церкви. Следствием этого явилось перенесение языческих по своей генеалогии представлений на формирующиеся институты, в том числе институт власти. В народе возникает феномен двоеверия, когда стихийный сельский язычник принимает внешнее (обрядовое) христианское благочестие, не меняя своего внутреннего качества. Во власти наблюдаются сходные процессы, когда православный царь выступает прямым преемником и воплощением языческого тотема, разумеется, в обрамлении христианской фразеологии. Таким образом, в течение столетий христианство остается лишь формой, разлученной с содержанием, слабо и частично проникая в гущу народной жизни.

Резюмируя сказанное, можно утверждать, что «русская система» выражается в «синтезе “отцовской” культурной матрицы, языческой интерпретации христианства и армейской организации жизни» (163).

Обладая устойчивой неустойчивостью, эта система парадоксальна, ее архаичное соотношение догосударственного начала и государства способствует воспроизводству глубинного социокультурного раскола^[2], оформленного в соответствующем духу времени ситуационном обличье. И главная причина воспроизводства старых и возникновения новых линий (трещин) социокультурного раскола в отечественной истории заключалось в том, что сам  «культурный фундамент конструкции оставался расколотым. Расколотым же он оставался потому, что в большое, государственно-организованное общество были перенесены модели жизнеустройства локально-племенных, догосударственных миров» (85).

Важно помнить, что сам по себе социокультурный раскол не является чем- то уникальным и единичным, через него «прошли все народы на стадии их превращения в государственные» (21). Мы отличаемся от других народов лишь особой устойчивостью раскола к течению исторического времени, его воспроизводством тогда, когда у народов Западной Европы он был уже не только преодолен, но и стал далеким прошлым. Естественно, что внешнее оформление и содержательное наполнение конкретных форм социокультурного раскола в каждую историческую эпоху соответствует ее неповторимым условиям, и именно в них выражаются ее основные противоречия.

Что касается интенсивности раскола, то она отличается в разные периоды российской истории. Не углубляясь в эмпирику его многочисленных исторических проявлений, столь обстоятельно рассмотренных в книге «История России: конец или новое начало?», остановимся только на трансформациях социокультурного раскола в России XX века. В досоветской России ситуация социокультурного раскола была явственна – тогда различные социальные группы и субкультуры тяготели к одному из двух полюсов устойчиво воспроизводящейся бинарной оппозиции. Мы полагаем, что к концу XIX – началу XX века с известной долей условности можно говорить о сформировавшемся полюсе социокультурной динамики, вокруг которого группировались образованные и экономически успешные социальные группы – потребители и творцы технических достижений цивилизации и высокой (элитной) культуры, в определенном смысле модернисты, устремленные в будущее. Второй полюс, условно обозначаемый нами как полюс социокультурной статики, выражался в архаической, часто дописьменной народной культуре, вокруг него концентрировалась основная масса крестьянства^[3] и мещанства небольших российских городов.

Придя к власти, большевики постепенно ослабили оба этих полюса, лишив их прежней силы и определенности. Мы понимаем, что как социокультурная реальность, так и ее полюса не могут воспроизводиться  во времени без участия живого, действующего человека, современника и соучастника событий. Большевики постепенно уничтожили физически, изгнали из страны, вытеснили в маргинальную область подавляющую часть образованных и экономически успешных людей, зачастую упразднив само название представляемых ими социальных групп. Но полюс социокультурной динамики не может быть полностью уничтожен, ведь это означает распад общества и гибель государства. Большевики заполнили модернистский полюс социокультурной динамики собой, но это было уже качественно иное наполнение, особенно после масштабных сталинских чисток партийных кадров второй половины 30-х годов XX века.

Что касается полюса социокультурной статики, то архаические массы крестьянства и мещанства были раздроблены и перемолоты молохом коллективизации, индустриализации, государственных репрессий. Здесь большевики уже не могли пойти на полное или преимущественное уничтожение представителей этих социальных групп, ведь они совокупно составляли более 90% населения страны. Поэтому хотя их физическое уничтожение было частичным – это миллионы и миллионы наших соотечественников, – точную цифру сознательно умерщвленных людей мы не знаем и сегодня. В результате советского периода нашей истории второй, выражающий архаику, полюс бинарной оппозиции, потеряв определенность своего системного качества, оказался ослаблен и частично демонтирован. В результате стала размываться сама бинарная оппозиция социокультурных полюсов, заметно уменьшилось и символическое расстояние между ними.

В силу ряда историко-культурных факторов сложилось так, что в Московском царстве, России и СССР сравнительно медленно формировался культурно-смысловой комплекс, опосредующий разведение этих космологических полюсов. Расколотой стране не хватало медиации, диалога между полюсами как разговора людей и идей, что сужало выражающую интересы сущего срединную область культуры и социального бытия.

Однако формирование такого опосредующего культурно-смыслового комплекса резко ускорилось в России/СССР в течение прошлого века. Медиация, диалог всех со всеми происходил в течение большей части XX века в лагерных бараках, на фронтах мировых войн и локальных конфликтов, в коммунальных квартирах, душных «есенинских» пивных, в поездах, в геологических экспедициях, в процессе освоения сырьевых запасов Сибири и подъема казахстанской целины. Так, за счет физического усекновения и социальной изоляции людей неординарных, составлявших ранее основу полюса социокультурной динамики, с одной стороны, и введения всеобщего среднего образования – с другой, подтянувшего до срединного уровня выходцев из слоев социокультурной архаики, общество к концу советского периода стало куда более однородно.

Возвращаясь к тексту книги «История России: конец или новое начало?», которая и подвигла нас на эти размышления, отметим, что в ней рассматриваются четыре периода развития российского государства, каждый из которых рано или поздно заканчивался катастрофой. Книга, собственно, и состоит из одноименных этим историческим периодам разделов: Киевская Русь: первая государственность и первая катастрофа; Русь Московская: вторая государственность и вторая катастрофа; Империя Романовых: новые трансформации российской государственности и третья катастрофа; Советская Россия: возрождение державности и четвертая катастрофа.

И лишь последняя, пятая, ее часть названа «Постсоветское государство в ретроспективе и перспективе», когда текущий период еще не завершен и будущее пока еще только вероятностно. Но и в современном нам постсоветском периоде в ослабленном и сниженном виде воспроизводятся системные изъяны и пороки сформировавшейся в Московском царстве, Российской империи, СССР социокультурной традиции «Русской Системы». И именно наследование этим порокам и изъянам, несмотря на уже отмеченное нами уменьшение глубины и снижение интенсивности традиционного социокультурного раскола, позволяет говорить о возможной открытости этого катастрофического ряда отечественной истории.

В чем же, собственно, мы видим предпосылки возможного будущего социокультурного срыва, где тенденции, указывающие на потенциальную неустойчивость очередного этапа развития страны? К сожалению, эти тенденции проявились уже сегодня, когда историческое время ускоряется, и результат совершенных ошибок не заставляет себя ждать слишком долго. Мы полагаем, что поиск рецептов для решения новых проблем и вызовов эпохи в авторитарной социокультурной традиции, насильственная актуализация опыта Московского царства, допетровского периода нашей истории, – ведет к повторению схожих исторических ошибок. Сегодня тянуть общество назад в Средневековье, не только утверждая православие в качестве доминирующей государственной религии, но и рассматривая его чуть ли не как государственную идеологию, – есть опаснейшее заблуждение. Эти действия способны не упрочить, но подорвать социокультурные основания существования постсоветского государства, тем самым ставя под вопрос и его территориальную целостность.

Несмотря на столь серьезные последствия подобной политики сегодня все более отчетливо звучат голоса современных «почвенников», отрицающие универсальную сущность христианства, в котором «нет ни эллина, ни иудея», голоса, в которых все смысловые акценты смещены к подчеркиванию богоизбранности, ни на что не похожей самобытности России и самости русского человека. При этом само христианство рассматривается лишь как удобный инструмент для этнической консолидации и мобилизации русского народа, некий маркер, с помощью которого можно четко разделить человечество на  «мы» и «они», «наши» и «не наши», праведные и греховные.

Замысел такой «приватизации» христианства и использования его для этих специфических нужд отнюдь не нов, но в досоветский период нашей истории подобные планы в определенной степени пересекались с той социокультурной реальностью, в которой жила страна. Мы вполне солидарны с А. Ахиезером, И. Клямкиным и И. Яковенко в том, что «…имперско-державная и православная формы государственной идентичности в те времена не были столь ослаблены, как после распада советской империи, успевшей за время своего существования навязать стране атеизм и лишить церковь ее традиционной функции: источником легитимации верховной власти она быть перестала и вернуть ей эту роль в светском конституционном государстве не представляется возможным» (682).

Но размывание традиционных ценностей, происходившее в течение последних десятилетий как в позднем СССР, так в постсоветской России (в наиболее явном виде), привело сегодня к резкой активизации охранительного традиционализма. Сегодня звучат заявления, согласно которым человек может считать себя русским только в случае принадлежности к православному вероисповеданию: «Православие для нас, русских, – наша матрица, цоколь нашего исторического бытия»^[4]. Да, в течение многих веков российской истории это было именно так, но после более чем семидесятилетнего насильственного подавления различных вероисповеданий подобные обобщения сомнительны. Российская империя по преимуществу была страной православной. Но в результате атеистического советского периода и агностического постсоветского, в течение которого сохранялся светский характер образования и массовой культуры – российское общество стало куда менее религиозно.

Наверное, не нуждается в дополнительном объяснении то, почему сегодня, после советского периода нашей истории, мы живем в принципиально иной реальности. Укажем только на результаты социологических опросов, проводимых в 2004 году Всероссийским центром изучения общественного мнения, когда лишь чуть больше половины (51,7%) респондентов, принадлежащих к самым разным этнонациональным группам населения России, заявили, что они верят в Бога. При этом более половины из них (57,5%) параллельно, как бы «на всякий случай», верят в такие сверхъестественные силы и явления, как колдовство и магия, переселение душ, судьба, гороскопы, приметы, НЛО и инопланетяне^[5].

Кроме того, большинство (48,8%) россиян позитивно относятся к распространению в России праздников, пришедших к нам из-за рубежа, таких, как католическое Рождество, день святого Валентина и т. д.^[6], не обнаруживая какого-либо желания отстаивать традиционные для страны религиозные ценности. Эти статистические данные свидетельствуют также о том, что ни о каком антизападничестве, якобы исконно свойственном русскому человеку, говорить не приходится.

Но главное все-таки в том, что данные социологических опросов свидетельствуют о преобладающей в российском обществе индифферентности в отношении вопросов веры. Сегодня воцерковленных православных людей совсем не много в общем числе тех, кто в той или иной мере идентифицирует себя с православным вероисповеданием. Иными словами, все попытки опереться на православие как государственную идеологию имеют незначительный инструментальный потенциал, ведь несколько процентов российских граждан составляют абсолютное меньшинство от населения страны.

Кроме того, обращение к православию как доминирующей государственной религии и единственно верной идеологии имеет не только государственное, но и собственно церковное измерение. Мы знаем, как марксизм в СССР стал ответственен за ужасы ленинско-сталинского периода нашей истории, хотя имманентных предпосылок для этого в самом марксизме было не так уж и много. Православная церковь, взвалив на себя груз государственной идеологии, тем самым берет на себя и груз ответственности за светскую по определению государственную политику, решения, которые далеко не всегда популярны. В качестве примера достаточно вспомнить вызвавший столь значительный общественный резонанс закон о монетизации льгот. И если «Царство Мое не от мира сего»^[7], а человеческими руками Царство Божие построить на земле невозможно, то стоит ли в угоду псевдопатриотам и лжеправославным поддаваться очередному мирскому соблазну? И здесь нам кажется уместным вспомнить предостережение русского философа Ε.Η. Трубецкого, отметившего опасные тенденции своего времени, достаточно явственно воспроизводящиеся и в дне сегодняшнем: «Громилы, лжеправославные, лжепатриоты, а с ними и новые лжепророки подготовят новый и более страшный, чем теперь, взрыв большевизма»^[8] – в наших сегодняшних реалиях могут подготовить почву для новой, пятой по счету, российской катастрофы.

В современной России все более заметны и проявления идеологического новаторства «патриотов»-почвенников, заключающиеся в опоре на русский этнический национализм. Этот национализм особого толка, он направлен скорее не на построение национального государства, но на возрождение империи. Другое дело, что имеется в виду строительство этнонациональной – русской, а не всемирной – идеократической империи. Пусть в разной степени, но Российская империя и СССР были такими стремившимися к всемирности идеократическими империями. Беда в том, что исходящее от вышеозначенной категории наших сограждан новаторство, как и обращение к социокультурной архаике, ведет ровно к тем же трагическим для страны и современникам событий последствиям.

И здесь автору этих заметок трудно удержаться от несколько ернического отступления. Если вполне в «патриотическо»-почвенническом духе пофантазировать на тему всемирного (жидомасонского) заговора против святой Руси, Российской империи, СССР, то картина вырисовывается следующая. Представим себе некие могущественные и злокозненные силы, которые не только планируют погубить святое российское государство, но и выделяют для этих богомерзких целей определенные денежные средства, осуществляют информационную и иную поддержку данного «проекта», тасуя колоду наличных в стране политических сил, выбирая – кто же сможет выступить в неприглядной роли подобного погубителя?

Ответ, на первый взгляд, парадоксален, но при более внимательном рассмотрении все становится на свои места. В многонациональном и многоконфессиональном государстве ставка на русский национализм и националистов может привести лишь к радикальному увеличению национализма «малых» народов, усилить в стране не центростремительные, но центробежные силы. В полиэтническом и поликонфессиональном российском обществе крайне опасно играть на этнонациональных чувствах – акцент на этнической и религиозной идентичности ни к чему, кроме повышения вероятности распада государства, привести не может.

К сожалению, рудименты «Русской Системы» присутствуют в ментальности российской политической элиты и части общества^[9], функционируя как взаимосвязанный комплекс, представленный в широком наборе исторических вариаций. Для российского общественного сознания не прошла даром длительная «селекционная» работа власти, когда «любое личное “хочу” постепенно лишалось статуса подлинности и переводилось в разряд профанного по сравнению с безличным и одновременно персонифицированным государственным “надо”. Более того, это “надо” надлежало воспринимать не как нечто навязанное и предписанное извне, а как предельное проявление личного “хочу”. Иными словами, человеку предписывалось желать лишь сознательного и беспрекословного подчинения государевой воле, усматривая в нем высшую добродетель» (163).

Мы вполне признаем, что «Общество в большинстве своем отторгает отношение к себе как к пассивному объекту государственного управления и опеки. “Русскую систему” оно переросло еще при коммунистическом режиме, что и стало главной причиной падения последнего. Дальнейшая модернизация блокируется не менталитетом населения, а российской элитой, не готовой и не способной управлять свободными людьми»^[10]. Однако российская элита тоже часть общества, и ее неготовность управлять свободными людьми, вкупе с латентным сохранением ментальных элементов «Русской Системы» даже у части общества, при определенном стечении исторических обстоятельств может привести к попытке ее институционального воспроизводства. То, что любая подобная попытка будет неудачна – понятно уже сегодня, мы вполне солидарны с авторами в том, что «жизненную почву, питавшую такие проекты, XX век оставил в прошлом» (694). Тем не менее, заведомая неудачность подобных прожектов не снижает степень их опасности для человека, общества и государства. Вспомним, что национал-социалистический проект в Германии тоже был неудачен, но насколько была трагичной попытка его осуществления для немцев и других народов Европы.

Перефразируя Чехова, можно сказать, что все мы, вне зависимости от разделяемых нами научных концепций и исповедуемых политических взглядов, в той или иной степени вынуждены по капле выдавливать из себя остаточную ментальность догосударственного человека и державного/имперского раба. Заметим, что остаточная ментальность догосударственного человека нисходит к архаическому доосевому времени, а державного/имперского раба – ко времени его укоренения в первом осевом времени. Процесс излечения, сопровождающийся усвоением норм и ценностей второго осевого времени, труден и мучителен, но без него незавидны перспективы российского общества и человека – и этому излечению немало способствует книга А. Ахиезера, И. Клямкина, И. Яковенко «История России: конец или новое начало?»

Итак, для самого существования постсоветского российского государства не только неэффективны, но крайне опасны как опора на этнический национализм и неоимперскую политику, так и попытка превращения православия в национальную идеологию. Сегодня граждане России находятся перед очередным историческим выбором, но внятного ответа на вопрос о том, какую Россию мы задумали строить – нет ни у политической элиты, ни у общества. Понятно, что основные варианты такого строительства группируются вокруг двух принципиально различных альтернативных проектов. Или мы строим демократическую, рациональную, успешную и высокотехнологичную постиндустриальную Россию, или стремимся к воспроизводству духовных, а то и институциональных элементов «Русской Системы».

Сегодня в обществе присутствуют обе эти разнородные и разнонаправленные тенденции^[11]. Но стремление к их одновременному воплощению ведет не только к максимальной неэффективности, но и к заведомой неосуществимости проекта по строительству новой России, попутно содействуя раздвоению массового сознания и привнесению в общество известного элемента шизофрении.

Мы, как и авторы, полагаем, что стратегическая доминанта развития страны не может быть одновременно направлена в противоположные стороны, рано или поздно исторический выбор делать придется. Как российской политической элите, так и обществу в целом хватит кокетничать и прятаться от истории – Россия это Европа, необходима политическая воля для определения стратегического вектора развития страны: «Обретение Россией европейской идентичности, ее интеграция в западное цивилизационное целое соответствует ее стратегическим интересам не меньше, чем интересам самого Запада» (700).

Придерживаясь твердого убеждения, что этот стратегический вектор может и должен быть направлен на интеграцию России в евроатлантическую по своей генеалогии цивилизацию модерности, заметим, что такого рода интеграция не может быть единомоментной, это сложный и длительный макропроцесс. Вспомним, например, что Турция стремится в Европу со времен Мустафы (Кемаля) Ататюрка. Да, это долго, но сегодня европейцы всерьез обсуждают вопрос об институциональной интеграции Турции в Европейское сообщество. Но Россия с куда большим основанием относится к Европе, нет только четкого политического выбора и терпения, и тогда тактические неудачи в масштабе нескольких лет – не десятилетий – заставляют политическую элиту шарахаться из стороны в сторону, эскейпистски отворачиваться от настоящего и будущего во имя отдаленного прошлого.

Следует отметить, что и главная проблема России, заключающаяся в необходимости перехода к органическому интенсивному саморазвитию, не может быть решена в рамках «Русской Системы», поскольку она всегда использовала экстенсивную модель развития. Очевидно, что «экстенсивное развитие – это развитие за счет присвоения чужих ресурсов. Ресурсы могут быть естественными (земля, люди) и культурными (знания, технологии). Но в том и другом случае они присваиваются в готовом виде… Экстенсивная модернизация, т.е. присвоение и освоение чужих культурных достижений, отличается от интенсивной тем, что предполагает заимствование результатов инноваций без приобретения способности к самим инновациям, которую заимствовать нельзя» (264).

Что касается пределов использования экстенсивной модернизации, то в процессе перехода к постиндустриальной экономике неэффективны приемы периода ускоренной индустриализации. Сегодня рабский труд неконкурентоспособен, уже нельзя вернуться к такому положению вещей, при котором несвободный ученый и инженер добивался достижения военно-технического паритета с наиболее развитыми странами Европы и Северной Америки. Из воспоминаний свидетелей событий, исторических документов и художественных произведений мы знаем, что платой за научные открытия и технологические изобретения служили относительно приемлемые в сравнении с остальной системой ГУЛАГа условия жизни – койко-место с постельным бельем и достаток хлеба с некоторой толикой масла.

Успех модернизации в постсоветской России определяют наличие свободного человека и открытость миру, формирование продуцирующего инновации социокультурного пространства. Нужна модернизация не во имя перманентного усиления военно-политической мощи империи, но во имя развития общества и человека. Нужен воздух свободы, которого так мало в социокультурном пространстве, пронизанном эманациями «Русской Системы».

В условиях постсоветской России экстенсивный тип развития малоэффективен, для его поддержания нет прежних базовых ресурсов. Но мы и сегодня живем преимущественно в экстенсивной парадигме, используя последний ресурс экстенсивного развития – изобилие нефти, газа и иных природных запасов. Наличие огромных сырьевых запасов пролонгирует возможность экстенсивного развития, отодвигая в неизвестное далеко переход к интенсивному инновационному развитию на основе революционных технологий. Живя за счет использования природной ренты можно пропустить очередную научно-техническую революцию, плавно и скачкообразно наращивая свое отставание от регионов, использующих парадигму интенсивного развития.

Что касается ограничений ресурсной базы экстенсивного развития, то сегодня практически невозможно территориальное расширение российского государства, затруднено установление политического и хозяйственного контроля над сопредельными территориями. Хотя и здесь еще не все потеряно, вспомним хотя бы проект по созданию «либеральной империи». К относительно новым ограничениям, препятствующих экстенсивному развитию, относится уменьшение трудовых ресурсов и распространение европейской модели демографического воспроизводства народонаселения. Заметим, что это не только наиболее важные внутренние ограничения для экстенсивного развития, но и для институционального воспроизводства «Русской Системы», в том числе и в ее державно/имперской ипостаси.

Самое серьезное внутреннее ограничение, переводящее прожекты по восстановлению имперского величия и могущества в чисто идеократическую плоскость, относится к сфере демографии. Не вдаваясь в детальное рассмотрение этого вопроса, отметим лишь, что укоренившаяся в современной России модель нуклеарной семьи с одним ребенком не обеспечивает не только увеличения, но и простого воспроизводства населения страны. Но тем ценнее каждая человеческая жизнь, тем меньше возможностей для ведения крупномасштабных военных действий, коими так богата была российская история. В истории остались слова генерал-фельдмаршала Б.П. Шереметева, обращенные к удрученному огромными потерями под Нарвой императору Петру Великому: «Не печалься, батюшка- царь, бабы еще нарожают». В постсоветской России – больше не нарожают, можно сколько угодно грезить об имперском могуществе и державном величии – без многодетной патриархальной семьи эти грезы так и останутся в области утопии. Конец патриархальной семьи в России, переход на нуклеарную семью преимущественно с одним ребенком – это условие и синоним конца российского империализма. Нет массы молодых людей – нет физической возможности для удержания, а тем более восстановления империи ни в границах 1991, ни тем более 1913 года.

Для проведения российской политической элитой авторитарно-консервативной и неоимперской политики самым серьезным внешним ограничением является институциональное расширение Европейского союза и Евроатлантического оборонительного альянса. Сегодня Россия непосредственно соприкасается  с НАТО на северо-западе, и опосредованно, через Украину и Беларусь, практически на всем протяжении  своих западных границ. Мы наблюдаем беспрецедентное по своим масштабам и быстроте происходящего расширение единой Европы, захватившее и «братьев славян», которые делают совершенно недвусмысленный выбор в пользу Запада, а не Востока, европейской интеграции, а не союза с Россией. Так, «большинство православных народов ориентированы сегодня на интеграцию в западную цивилизацию и в лидерстве России и опеке с ее стороны потребности не испытывает» (682), а «…(украинский народ. – С.Г.) демонстрирует отчетливую готовность продать имперское первородство за чечевичную похлебку членства в НАТО и ЕЭС»^[12].

Но «если есть “незалежна Украина”, то нет и не может быть полноценной (российской. – С.Г.) империи. Если есть украинская нация, то нет имперского русского народа, включающего в себя велико-, мало- и беларосов. Украинцы на наших глазах предают великий принцип инаковости России по отношению к Европе, великое дело противостояния, страха и ненависти к Западу, завещанное нам еще Александром Невским»^[13]. Большое видится на расстоянии, и более или менее адекватное осознание важности произошедшего осенью/зимой 2004/2005 годов на Украине будет осознано как народами, так и историками несколько позднее, по своим более отдаленным результатам. Мы полагаем, что в результате «оранжевой» революции на Украине потерпел не локальное и поправимое, но окончательное и бесповоротное поражение проект нового российского империализма; не успев начаться, провалилась попытка сколачивания антизападного блока из государств СНГ.

Итак, российское общество и политическая элита имеют дело не просто с расширением европейских и евроатлантических структур на восток Европы, но и с активным участием в этом процессе наиболее близких россиянам славянских народов. Сегодня это независимая Украина, завтра, с большой долей вероятности, Республика Беларусь. Мы полагаем, что проевропейский выбор славянских народов резко сужает возможности для любых форм имперской реставрации, об этом можно только грезить, но подобные проекты заведомо непереводимы на язык практической политики. Таким образом, все неоимперские прожекты в этом роде обречены сохранить свой имитационно-фарсовый характер, как, впрочем, и иные попытки воссоздания тех или иных элементов «Русской Системы».

Мы вполне согласны с авторами в том, что «…интеграция в европейское (западное) цивилизационное целое предполагает всего-навсего последовательное жизневовоплощение тех правовых принципов, которые записаны в действующей российской Конституции» (696). Но из советской истории мы знаем так же и то, что декларирование демократических принципов еще не означает их практического соблюдения. Здесь достаточно вспомнить сталинско-бухаринскую конституцию 1936 г., и проходившие с 1965 г. выступления правозащитников под лозунгом – «Соблюдайте вашу конституцию». Сегодня мы наблюдаем восстановление модели имитационно-правовой государственности, когда «имитационность неизбежно распространяется и на демократию, т.е. на сферу политических прав и свобод» (658). Более того, «Имитационность – это и есть способ функционирования государства в обществе с протогосударственной культурой…» (658), и пока культура протогосударственна, а общество атомизировано – нельзя априорно исключать возможность негативных сценариев нашего будущего.

Русским европейцам нельзя самоуспокаиваться и благодушествовать: играя в великодержавную риторику, политическая элита страны способна заиграться, под воздействием собственной пропаганды выйти за границы здравого смысла, против своей воли оказаться втянутой в ситуационную логику неоимперского процесса. Следование неоимперской практической политике катастрофично, неизбежно сопряжено с человеческими страданиями и территориальной дезинтеграцией российского государства, разрушением его географической целостности.

Сегодня все мы современники и невольные свидетели/участники происходящих в стране событий. Мы знаем, что в постсоветской России сказанное слово слабо влияет на изменения социокультурной реальности, но способно вызвать научный и общественный резонанс. Мы знаем также, что вопрос о роли личности в истории открыт и сегодня, пока мы остаемся современниками событий, у нас остается хотя бы теоретический шанс что-то изменить, попробовать избежать осуществления наиболее негативных сценариев российского будущего. Завтра, когда очередные исторические события уже произойдут, это будет уже невозможно, поэтому мы, вслед за авторами книги «История России: конец или новое начало?», пытаемся успеть сегодня. Этим желанием успеть и объясняется наше стремление не только откликнуться на аналитический дискурс Александр Ахиезера, Игоря Клямкина, Игоря Яковенко, но и обозначить свою научную и гражданскую позицию по отношению к изменчивым трактовкам нашего прошлого, свою надежду на исторический европейский выбор нашего настоящего и будущего.