Антропология

Модернизация во имя империи Социокультурные аспекты модернизационных процессов в России

Сергей Гавров

Другие книги автора: Социокультурная традиция российского общества

Историческое изменение институтов семьи и брака

Модернизация России: постимперский транзит

Прежде чем обратиться к исторической последовательности российских модернизационных трансформаций и проанализировать на эмпирическом материале чередование и взаимодополняемость имперской и либеральной моделей модернизации, хотелось бы выразить свое отношение к одной достаточно распространенной в научных и околонаучных кругах аберрации исторического зрения. Ее суть заключается в метафизическом рассмотрении России как объекта исторически неподвижного и всегда равного самому себе. Однако границы страны, состав населяющих ее народов, соответствующий этому составу культурно-цивилизационный ландшафт многократно менялись. Кроме того, «В истории мы видим пять разных Россий: Россию киевскую, Россию татарского периода, Россию московскую, Россию петровскую, императорскую и, наконец, новую советскую Россию» 1) Игнорирование этих изменений является шагом в направлении мифологизации истории. Но в области мифа нет и самой истории в ее развитии, а есть единая Богоданная имперская держава, в любой момент времени содержащая в себе всю полноту своего исторического бытия.

Такой статичный взгляд на отечественную историю и культуру, с нашей точки зрения, не правомерен, он не учитывает изменения, происходящие под воздействием исторической и культурной динамики: «Живая культура не может представлять собой повторения прошлого – она неизменно рождает структурно и функционально новые системы и тексты. Но она не может не содержать в себе памяти о прошлом» 2) Вместе с тем мифологический взгляд на российскую историю обусловлен преемственностью устойчиво воспроизводящихся ментальных стереотипов народного сознания и соответствующих им форм социальных отношений.

Ментальные стереотипы, возникшие еще в эпоху Киевской Руси, набрали силу и утвердились во времена возвышения Москвы и формирования русской народности на основе различных этнических групп на территории Владимиро-Суздальского княжества и прилегающих к нему территориях. Собирание земель и формирование государственного типа по московской модели закрепило эти тенденции, воспроизводящиеся при различных исторических потрясениях, географических и этнокультурных трансформациях. Рассматривая воспроизводство традиционных программ, вновь и вновь организующих жизнь общества, А. С. Ахиезер отмечает, что «высокая степень их неизменности гарантируется не только соответствующей культурной ориентацией на воспроизводство некоторого „абсолютного", „естественного", неизменного порядка, не только мощью исторической инерции, но и системой репрессий, возникающих вместе с культурой»3).

Эти универсальные программы в самых разнообразных исторических обстоятельствах воспроизводятся достаточно регулярно с большей или меньшей степенью полноты. В частности, Б. Кагарлицкий полагает, что эти особенности российской истории возможно определить преимущественно в рамках миросистемного подхода, и объясняются они периферийным положением России в миросистеме и столь же периферийным участием страны в процессах международного разделения труда и торговли 4).

Одно из следствий выборочного инокультурного заимствования заключалось в образовавшемся колоссальном разрыве между постоянно подтягиваемым к европейскому уровню военно-техническим потенциалом и отсталостью социальной жизни. Повседневная жизнь основной массы народа, которую составляло крестьянство, вплоть до Октябрьской революции 1917 года во многом сохраняла архаичный языческий уклад 5) следы которого сохраняются в некоторых субкультурах и сегодня. Изменения повседневной народной жизни происходили внепланово, главным образом в результате побочных следствий имперских модернизаций. Процесс этот протекал как в виде инокультурных (субкультурных) заимствований, так и в форме вынужденной адаптации тех или иных сторон социальной жизни к актуальным на данный момент задачам имперского строительства.

Так, В. И. Ленин указывал на то обстоятельство, что «неграмотный человек стоит вне политики и поэтому должен выучить алфавит. Без этого не может быть политики» 6), то есть необходимость достижения всеобщей грамотности обусловлена, прежде всего, задачами текущего момента, чтобы у простого человека была возможность читать декреты и указы советской власти, что в секулярной форме продолжало традицию Средневековья, когда человек должен был знать грамоту, прежде всего для того, чтобы читать Священное Писание. Декрет Совета народных комиссаров «О ликвидации безграмотности среди населения РСФСР» от 26.12.1919 года устанавливал санкции за нежелание учиться грамоте, то есть за фактическое уклонение от участия в общественно-политической жизни СССР: «Уклоняющиеся от установленных настоящим декретом повинностей... привлекаются к уголовной ответственности» 7).

Следование имперской модели модернизации, как правило, не приводило к изменению повседневной народной жизни8) европеизации подвергались преимущественно элиты. Лишь в краткие периоды либеральных модернизаций реформаторы сознательно обращались не только к реформированию государственной, но и общественной жизни.

С нашей точки зрения рассмотрение взаимодействия двух моделей российской модернизации нельзя начинать со времени, когда вошло в обиход само слово «модернизация». Поскольку сам феномен взаимопереплетения двух моделей модернизации тесно связан с феноменом реформаторства и формированием специфики российского культурно-цивилизационного ареала, то рассмотрение российской модернизации следует начать с ее предыстории.

Итак, начнем. Вот как проф. M. H. Сперанский характеризует Москву XV века «(она. – С. Г.) вырабатывает однобокий, отсталый тип средневекового миросозерцания на основах непонятого или дурно понятого византинизма: религиозная, позднее национальная, исключительность, формальное отношение к идеям религии, буквалистика, обрядность, отсутствие образования, заменявшегося лишь начетничеством, – все черты общего средневекового склада ума, но доведенные до односторонности, подчас уродливости» 9).

Эпоху царствования Ивана III можно охарактеризовать как синкретическую, характеризующуюся нерасчлененностью тенденций, которые в дальнейшем будут позиционированы как противоположные. Мы видим, что стороны, формы и отношения социальной и хозяйственной жизни, параллельные европейским, были достаточно сильны в российской жизни. О «Московских Афинах», «европейском веке» российского Средневековья, царе-первостроителе увлекательно рассказал А. Янов10). Но были и другие тенденции, связанные с привычной уже к тому времени традицией деспотизма и властного произвола (Иван посадил в тюрьму своего внука Дмитрия 11) не говоря уже о казнях и заточениях людей более низкого звания, массовых насильственных переселениях жителей Новгорода, Твери, Вятки...)12).

Хотя эта политика в отношении жителей завоеванных территорий кажется вполне либеральной в сравнении с той, которая проводилась его преемниками Великим князем Василием и тем более сыном Василия Государем и Великим державным князем Иваном IV (Грозным). Из наблюдений проезжавшего по тогдашней Московии Дж. Флетчера, относящихся к жителям этих земель, собранных уже «под руку» Москвы: «Он (Василий. – С.Г.) перебил и увез с собой три части жителей из четырех, коих после того отдал или продал татарам, служившим ему на войне»13). На фоне этих амбивалентных тенденций укреплялась и имперская идея, чему в немалой степени способствовал брак Ивана III с Софьей Палеолог с последующей легитимизацией державоприемства от павшего под ударами турок-османов 29 мая 1453 года Константинополя.

От этих достаточно известных исторических перипетий обратимся к ключевому в рамках нашего дискурса вопросу о взаимоотношениях двух моделей модернизации, формирования и противоборства двух альтернативных линий развития российской культуры и общества. Если эпоха Ивана III в своей синкретичности содержала множественность возможных вариантов развития, в том числе имперскую и протолиберальную тенденции, то в эпоху Ивана IV (Грозного) российское общество впервые, еще не вполне осознавая этот поворот как содержательный выбор, повернуло от европеизма к азиатчине. Начальный период правления Ивана IV положил начало своеобразному алгоритму российского реформаторства, достаточно регулярно воспроизводящемуся в позднейшей истории. Молодой монарх-реформатор собирает вокруг себя неформальный круг единомышленников с целью осуществления реформ, в определенной мере носящих либеральный характер.

Реформы терпят неудачу по различным причинам, прежде всего их отторгает сама система, но последствия этого отторжения усугубляются также непоследовательностью и недальновидностью самих реформаторов. Иван IV разочаровывается в реформах и переходит к авторитарной политике подавления не только реальных, но и потенциальных оппонентов, их слуг, их крестьян, их родных и домочадцев. В жестокости проводимой политики, в размахе репрессий и смертоубийств царь далеко вышел за рамки сложившейся к тому времени в Московии практики управления государством. На этом этапе властвования Ивана IV, реформаторы пропадают: кто на плахе, кто в ссылке, кто в монастыре.

Все мы знаем и пример другого разрешения диллемы «подданный и деспотическая российская власть», продемонстрированный А.Курбским – бегство за границу14). А из-за границы можно и обличить тирана, это тоже большая общественно-политическая и литературная традиция, начало которой было положено письмами бывшего любимца царя и героя Казанской и Ливонской войн A. M. Курбского к Ивану IV: «Обычай у московских князей издавна желать братии своих крови и губить их убогих ради и окаянных вотчин, несытства ради своего»   15).

Проекты реформ, разработанные правительством Избранной рады, послужили своеобразным прототипом для всех последующих либеральных реформ, содержательным ядром либерального проекта, который на протяжении нескольких столетий вдохновлял наиболее динамичную и буржуазно ориентированную часть российского общества. Либеральный проект в России всегда существовал неотрывно от идеологии сближения с Европой, и его не удавалось довести до конца в разные периоды российской истории.

Как победа стяжателей закрыла для российского общества путь церковной реформации, так и имперская реакция пресекла на начальном этапе дефеодализацию, начатую, в частности, земской реформой. Административная, военная и, прежде всего, земская, реформы, намеченные правительством Избранной рады, были продиктованы осознанием не только военно-технического, но также политического и социального отставания от Европы. Хотя логика и методы их осуществления в некоторой мере сохраняли родство с логикой и методами, характерными для имперской модели модернизации, эти реформы содержали в себе и определенные либеральные элементы.

Тем не менее Россия осуществила в те годы важнейший исторический выбор, заключающийся в отторжении либеральной модели развития, что не раз самым пагубным образом скажется в дальнейшем, вплоть до цивилизационной катастрофы, последовавшей за Октябрем 1917 года: «...разве наше поколение не расплачивается сейчас за грехи древней Москвы? Разве деспотизм преемников Калиты, уничтоживший и самоуправление уделов, и вольных городов, подавивший независимость боярства и Церкви, – не привел к склерозу социального тела империи, к бессилию средних классов и к „черносотенному" стилю народной „большевистской" революции» 16)?

С тех пор, как потерпело неудачу правительство Избранной рады, в российской истории наблюдается стремление затормозить историческую и социокультурную динамику, сохраняя консенсус между движением вперед и движением назад с достижением обычного с тех пор результата: поражением реформаторов и победой консервативной, антиреформаторской части властной элиты. «Митрополит Макарий, глава иерархии, сумел стать наперсником, духовным наставником царя. День за днем, упорно и методично внушал ему, что он, московский царь, всемогущ и всесилен, что перед ним все – рабы»17). Царь Иван оказался прилежным учеником, позднее, отвечая на обличительные письма A. M. Курбского, он в разных вариациях повторял запомнившиеся слова митрополита: «Ведь ты в своей бесосоставной грамоте твердишь все одно и то же, переворачивая „разными словесы", и так, и этак, любезную тебе мысль, чтобы рабам помимо господ обладать властью... Это ли совесть прокаженная, чтобы царство свое в своей руке держать, а рабам своим не давать властвовать? Это ли противно разуму – не хотеть быть обладаему своими рабами? Это ли православие пресветлое – быть под властью рабов?»   18).

В дальнейшем произошел перенос тяжести военных действий из восточной части России на ее западные границы, что повлияло на все дальнейшее развитие страны. Значение изменения военно-стратегических приоритетов, предпринятых Иваном IV, выходит за пределы конкретной исторической ситуации, хотя и для современников этих событий последствия были катастрофическими: крымским татарам был открыт путь на Москву. Крымский хан Девлет-Гирей опустошил центральную часть государства, сжег Москву и, что самое главное, «людей погибло невероятное множество: более ста двадцати тысяч воинов и граждан, кроме жен, младенцев и жителей сельских, бежавших в Москву от неприятеля, а всех около восьмисот тысяч»   19).

Именно с Ивана IV (Грозного) и с завоевания им Казанского и Астраханского ханств, с начала вступления в «татарское наследство» и начинается история Российской империи, начинается задолго до объявления в 1721 году императором Петра I. Большая часть современных западных историков придерживаются именно такой точки зрения20). Отметим, что мы также разделяем эту точку зрения в отношении хронологического начала и содержательного наполнения процесса имперского строительства в Московском царстве/России.

Реформаторская активность Бориса Годунова в начале его правления амбивалентна, в ней достаточно тесно переплетаются не получившие концептуального противопоставления как имперские, так и протолиберальные тенденции. Несмотря на внутреннюю амбивалентность реформ, в целом возможно утверждать, что по своей общей направленности они ближе к протолиберальному направлению. К этому направлению нельзя, естественно, причислить такие властные действия, как отмена права на переход крестьянина от одного владельца к другому в Юрьев день, но вполне можно причислить содействие развитию типографского дела, образования, приглашение на постоянное жительство в страну иностранцев21) и проведение политики, направленной на сближение с Европой.

Недолгий период правления Годунова можно вспомнить хотя бы потому, что он отказался от продолжения имперско-деспотического террора и принимал возможные меры по ликвидации его последствий. Его царствование вновь выявляет определенную закономерность, заключающуюся в том, что либеральные правители России действуют нерешительно. И эта нерешительность отнюдь не только ситуационна, обусловлена внешними причинами, но и причинами внутреннего свойства. В критический момент исторические деятели, условно относимые к либеральной линии российской модернизации, от Б. Годунова до M. С. Горбачева, пытаются проводить амбивалентную политику, сочетающую в себе как стремление к либеральным реформам, так и заложенное как в самой системе, так и в них самих стремление к консервативному имперскому откату, физиологический страх перед реформируемой системой. Так, американский историк Фрэнсис Вчисло заметил, что «...черты „полицейского менталитета" (уже в эпоху „Великих Реформ" 1860-1870-х годов. – С.Г.) обнаруживаются... и в мировоззрении реформаторов, поскольку в основе их взглядов лежало признание примата государственного интереса и сохранения (консервации) порядка и стабильности»22). Сказано лаконично, – но емко и верно.

Во второй, кризисный период правления Б. Годунова (с 1602 года) истончалась и постепенно распалась либеральная составляющая его политики, а имперско-деспотические элементы стали проявляться во все большей степени, особенно тогда, когда возникла прямая угроза личной безопасности и власти. Окончательно имевшие выраженный либеральный оттенок реформы были остановлены хаосом наступившего Смутного времени.

В контексте нашего дискурса нельзя обойти вниманием и такую яркую историческую фигуру как Лжедмитрий I. Фигура эта, как поручик Киже, окружена разнообразными домыслами, имеющими как мифологический, так исторический и литературный характер. О Лжедмитрии I, воспитанном вне традиций Московского государства и волей случая оказавшемся на его престоле, H. И. Костомаров писал следующее: «Он заговорил с русскими голосом свободы;., все это должно было освоить русских с новыми понятиями, указывало им на иную жизнь»23). Во время своего царствия, длившегося 331 день, Лжедмитрий I проявил себя более решительным реформатором либерального толка, чем его предшественник (т. е. Борис Годунов), он «удивлял бояр остротою и живостью ума в делах государственных. Державный прошлец часто забывался: оскорблял их своими насмешками, упрекал невежеством, дразнил хвалою иноземцев и твердил, что Россияне должны быть их учениками, ездить в чужие земли, видеть, наблюдать, образоваться и заслужить имя людей» 24).

В связи с рассмотрением гипотезы нашего исследования, согласно которой из двух моделей модернизации – имперской и либеральной – Россия, в соответствии с доминирующей традицией, ориентируется преимущественно на имперскую модель, отметим, что в трудах российских историков, более или менее осознано разделяющих имперскую идеологию, периоды либеральных преобразований и их инициаторы выглядят как явные чужеродные вкрапления, время хаоса и разброда. В крайнем своем выражении эта идеология рассматривает периоды либеральной модернизации как локальные проявления мирового зла. Так и официальная версия начала XVII века, гласившая, что самозванный Дмитрий есть не кто иной, как монах-расстрига, вор и пьяница Гришка Отрепьев, носила выраженный пропагандистский характер. Современники событий относились к этой версии по-разному, в том числе и довольно скептически, но все мы, благодаря А. С. Пушкину, помним именно этот образ Лжедмитрия I.

Отметим, что поворот от свободы в сторону усиления деспотического государства и агрессивного имперского изоляционизма, произошедший на соборе 1613 года. В эти годы была упущена имевшаяся историческая возможность направить вектор развития России в сторону Европы, например, провести имевшие значительную либеральную составляющую реформы по плану Михаила Салтыкова25). Каждая нереализованная возможность такого рода отдаляла Россию от Европы, закладывая фундамент дальнейшего отставания в различных областях жизни, отставания, которое впоследствии приходилось преодолевать столь мучительно и столь дорогой ценой.

Признавая подготовленную почву, наличие объективных и субъективных предпосылок для Петровских реформ, обычно имеют в виду реформы, проводимые во второй половине царствования Алексея Михайловича, что во многом справедливо. Еще в допетровский период проводились значительные горные разработки, вводились полки «иноземного строя», европейские воинские звания26), элементы европейского стиля одежды и многое другое: «Так почувствовали в Москве потребность в европейском искусстве и комфорте, а потом и в научном образовании. Начали иноземным офицером и немецкой пушкой, а кончили немецким балетом и латинскои грамматикой»  27).

В контексте нашего дискурса интерес вызывает период правления Софьи, когда была предпринята очередная и впоследствии почти забытая попытка либеральной предмодернизации. Не углубляясь в детальное изложение фактографической основы событий, отметим, что многое из того, что было сделано еще при Алексее Михайловиче и затем развито его ближайшими преемниками, было разрушено имперской модернизацией Петра I. Нас в большей мере интересует не то, как и в чем конкретно предшественники Петра I предвосхитили его реформы28) а направление этих реформ.

Не скрывая своего критического отношения к старомосковским порядкам, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащекин, Ртищев, их менее известные современники, бояре Б. И. Морозов, H. И. Романов, А. С. Матвеев, а позднее русский западник Василий Голицын двигали Россию в Европу. Характеризуя личность и размах реформаторских планов Василия Васильевича Голицына, польский посланец Невилль, приехавший в Москву в 1689 году, писал: «Если бы я захотел написать все, что узнал об этом князе, я никогда бы не кончил; достаточно сказать, что он хотел населить пустыни, обогатить нищих, дикарей превратить в людей, трусов в храбрецов, пустошь и шалаши в каменные палаты» 29).

Именно в этот период наряду с укреплением геополитических позиций, заключением мира с Польшей и возвращением Киева30), разрабатывался либеральный проект крестьянской реформы. Согласно этому проекту крестьяне получали во владение землю, а повинности ограничивались ежегодным налогом 31) имперская модернизация Петра I, напротив, довела закрепощение до крайних форм, либеральные планы реформирования общественной жизни не получили развития, В. В. Голицын не стал сподвижником Петра I. Еще при Софье были отменены местничество32) и средневековые судебные жестокости – преступникам перестали отрубать руки, ноги и пальцы, что на фоне повседневной практики дознания и казней, характерной для петровского периода нашей истории, было значительно более гуманно. При Федоре начал разрабатываться проект создания Славяно-греко-латинской академии, в котором была заложена либеральная идея всесословного образования, и не Софью, а Наталью Нарышкину – мать Петра, фактически правившую со времени свержения Софьи и до своей смерти в 1694 году, следует считать символом застоя, невежества и консерватизма.

Исходя из внутренних условий развития страны, контрреформаторское движение, последовавшее после свержения Софьи, с большой долей вероятности могло привести к очередному отказу от предмодернизационных трансформаций. Однако в контексте изменяющейся внешней, прежде всего европейской среды Россия должна была соответствовать новым задачам геополитического противостояния набирающей силу Европе. Опираясь на одну лишь традиционалистско-изоляционисткую политику, достичь этого было практически невозможно.

Дело в том, что начиная, по крайней мере, с XVIII века страны, исторически не относящиеся к западному миру, в том числе Россия, переживают вызов западной цивилизации модерности, давая более или менее успешный ответ на радикальное ускорение процессов социокультурной динамики. Народы незападной части мира были вынуждены трансформировать, менять препятствующую адаптации к возникающему в рамках западной цивилизации новому миру часть своей социокультурной традиции. Различные части незападного мира достаточно болезненно переживали процессы модернизации, но в сложившихся условиях полное, аутентичное воспроизводство социокультурной традиции означало бы на следующих отрезках исторической и социокультурной динамики потерю как фактической, так и номинальной государственной независимости, т.е. колониальную зависимость от более развитого государства или группы государств модерности. Ф. Фукуяма называет вынужденные изменения модернизационного характера, на которые идут менее развитые страны, «оборонной модернизацией» 33). Модернизация во многом является формой адаптационной реакции российской социокультурной системы на вызов западной цивилизации. «Российская „модернизация", начавшаяся в XVIII веке, – первый пример приспосабливания „отсталой" страны к западноевропейской модернистской революции»34).

В контексте проблемы отставания России от Запада обычно имеют в виду ее военно-технические и хозяйственно-технологические аспекты, поскольку именно в этой области модернизационные изменения проходили в первую очередь. Стремление к реформам в военно-технической области было вызвано неспособностью военной конкуренции с Европой. На этапе имперской модернизации Россия заимствовала европейские технологии, инструментальные знания, относящиеся к сферам промышленности, науки, военного дела, а также некоторые элементы быта и образа жизни: «Научная революция пришла в Россию после военной, и естественные науки на протяжении многих лет считались в основном вспомогательными для военного дела»35)

Кроме того, российской власти потребовалось «служилое сословие, достаточно подготовленное, чтобы выдержать соревнование с Европой. Для достижения этой цели, да и для соответствия более сложным общественным задачам воспитание становится более разнообразным. К учебнику артиллерии и памятке сержанта пехоты добавляется некоторая общая культура (курсив наш. – С.Г.)»36).

Заметим, что технологический рывок, совершенный в эпоху Петровских реформ, не был подкреплен соответствующими изменениями в политическом устройстве и социальной жизни общества, это было строительство на непрочном фундаменте. В последующие исторические эпохи имперской власти ценой запредельного напряжения народных сил удавалось создать конкурентоспособную в отношении западных контрагентов армию и военную промышленность, но этот успех всегда был локальным, ему не соответствовал ни уровень развития гражданских отраслей экономики, как было в советский период нашей истории, ни уровень развития социума, как это было в досоветской России.

Реформы Петра I явили собой модельный образец имперской модернизации, впервые оформившейся в наиболее полном виде, избавившейся от осознанных либеральных включений; «самодержавие и крепостное право оказались при Петре инструментами модернизации»37). Но некоторые результаты этих реформ, независимо от намерений реформаторов, привнесли в российское общество и либеральные, дисистемные в отношении имперской системы элементы. При Петре величие империи продолжало оставаться главной целью, а общество лишь средством для ее осуществления. В этой системе координат государство – самая значимая, доминантная ценность, властитель воплощает в своей персоне Власть и идею общественного блага, подданный, стоящий на более низких ступенях социальной лестницы, особой ценности для власти не представляет.

Формула имперского мобилизационного прорыва, при которой закреплялось именно такое отношение между человеком и Властью, незначимость человеческой жизни, подспудно вызревавшая в Московской модели государственности, при Петре I воплотилась в наиболее явных формах. Так, Г. В. Плеханов, характеризуя Петровский период реформ, справедливо заметил: «Европеизуя Россию, Петр и здесь довел до крайности ту черту ее строя, которая сближала ее с восточными деспотиями... Строй, характеризуемый преобладанием этой черты, прямо противоположен демократическому: в нем все порабощены, кроме одного, между тем как в демократии все свободны, по крайней мере, de jure» 38)

В свое время не без оснований считалось, что границы Европы очерчены границами распространения Магдебургского права. В средневековой Европе правовые традиции сочетались с развитой городской культурой, в отличие от России, где были города, но не было полноценного городского общества и, тем более, Магдебургского права39). В России не сложилась развитая инфраструктура городского общества, так, начиная с освободительной крестьянской реформы 1861 года и чуть ли не до конца прошлого века «не отдельные люди, группы и социальные слои, а весь город и значительная часть села оказались в маргинальном, активно-переходном состоянии» 40). Даже в чисто статистическом отношении Россия стала преимущественно городской страной лишь к 60-м годам XX века.

Но вернемся к оценке некоторых результатов модернизационных преобразований российского императора и самодержца Петра I. Узкий слой просвещенной городской интеллигенции послепетровского времени при всем ее влиянии на мировоззрение образованной части общества сам по себе не мог стать той социальной силой, которая могла преобразовать социокультурные основания общества. Многочисленное православное духовенство тоже не могло сыграть роль социальной силы, способной реализовать исторические интересы общества, а не Власти. Интересы власти и были для него интересами общества, а для подавляющей части подданных империи западные ценности продолжали оставаться чем-то внешним, общество во многом сохраняло архаический уклад, традиционные верования и ценности.

В результате имперской модернизации Петра I увеличился существовавший к тому времени разрыв между Властью и обществом, поскольку общество не претерпело столь же радикальных трансформаций. Но и власть изменилась преимущественно на внешнем уровне, по словам А. А. Кизеветтера, «из-под внешней оболочки нового канцелярского жаргона на вас глядит старая московская Русь, благополучно переступившая за порог XVIII столетия и удобно разместившаяся в новых рамках петербургской империи»41). Российское общество не было внутренне единым и до Петра I, но после имперского этапа петровской модернизации цивилизационный раскол42) внутри российского общества резко усилился, проявляясь затем в контексте актуальных исторических реалий и вызовов новых исторических эпох. В рамках этой дуалистической по своим основаниям картины мира Власть обречена на постоянные рецидивы идеократического проекта, поскольку только стремление к такого рода великим метафизическим целям оправдывает ее архаический по своему генезису абсолютистско-имперский статус.

Стремлением к осуществлению очередного идеократического проекта оправдывается и индифферентность Власти по отношению к таким социальным измерениям, как законность, морализм и даже простой здравый смысл. Лишенное сильной либеральной составляющей, остающееся во многом традиционалистским российское общество почти безропотно принимает предложенный статус Власти и модель цивилизационного раскола. А.Н.Толстой в 1918 году писал о результатах Петровских реформ: «Но все же случилось не то, чего хотел гордый Петр; Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде – рабою. И сколько бы ни гремели грозно русские пушки, повелось, что рабской и униженной была перед всем миром великая страна, раскинувшаяся от Вислы до Китайской стены»43).

Попытки ограничения абсолютизма в послепетровский период нельзя принимать за реальную активизацию либеральных тенденций, это скорее процесс упорядочения властных отношений внутри системы. Ближайшие преемники Петра I, традиционно представляемые незначительными государственными деятелями, едва различимыми в тени «великого реформатора», занимались устранением наиболее явственных перекосов в государстве, поскольку предшествующий период имперской модернизации, сопровождавшейся рядом успешных военных компаний, привел к милитаризации страны, истощившей ее ресурсы.

Так, в течение царствования Петра I «его военные экспедиции постоянно поглощали 80-85 % дохода России, а однажды (в 1705 году) обошлись и в 96%»44) Элементом демилитаризации исторические заслуги преемников царя-реформатора и ограничиваются, поскольку имперская модель модернизации продолжала крепнуть и самосовершенствоваться. Оказалось, что «великий реформатор» не использовал до конца мобилизационные возможности, представляемые феодально-имперской системой, и при Анне Иоанновне в 1736 году вышел указ, закрепляющий за фабрикантами всех вольных мастеровых «навечно с потомством». Имперская модель даже из самих фабрикантов делает рабов, намертво прикрепленных к условно отданным им во владение производствам для службы теократиии (в лице все той же имперской Власти). Вспомним советских директоров, в буквальном смысле головой отвечающих за выполнение госплана или современных банкиров и хозяев «заводов, газет, пароходов», назначаемых непосредственно Властью. Именно так, от Власти, возникли некоторые «олигархические» состояния и «олигархи»45)

Несоразмерная человеку и в этом смысле антиевропейская социальная модель уже в ранний послепетровский период заняла доминирующее положение в ментальности практически всех слоев общества. И появление некоторых прав у российского дворянства по указу о «Вольности дворянской» не изменило феодального характера правящей элиты. To, что было прогрессивным для Европы XII – XIII веков, для России XVIII века таковым являться уже не могло. Обеспечение относительного46) корпоративного иммунитета феодальной элиты, которая лишь в незначительной степени использовала исторические возможности для самотрансформации в ходе либеральной модернизации, имело иные, не европейские последствия. Российская элита трансформировалась преимущественно в пределах своей феодальной Природы и функций, не стремясь к большей проницаемости своих социальных страт, сопротивляясь буржуазному перерождению и пополнению своих рядов выходцами из менее статусных социальных групп.

Известный американский социолог Ричард Лашманн, чья книга «Капиталисты вопреки себе» получила высшую награду Американской социологической ассоциации, наглядно показывает, как происходило буржуазное перерождение феодальной элиты в Западной Европе. Сами феодалы поколение за поколением решали проблемы своих локальных сообществ, обусловленные проблемами политической централизации, крестьянскими волнениями и, прежде всего, распространением денежных отношений. Этот процесс адаптации к изменяющейся внешней среде в политике, социальных отношениях, экономике привел на определенном этапе к тому, что «графы, бароны и епископы... превратились в титулованных предпринимателей и... изменили всю социальную среду»47). В России ничего подобного в сколь-либо значимых масштабах не происходило.

Спустя столетия от времени описываемых событий, в СССР даже в позднесоветский период действовало негласное решение, заключавшееся в определенных гарантиях личной неприкосновенности представителей послесталинской коммунистической элиты и продолжавшее традиции феодального корпоративного иммунитета. Это решение, принятое после кровавого разгула сталинского режима, было продиктовано благими намерениями, но выведение, начиная с определенного уровня, части партхозноменклатуры из-под власти законодательных норм имело выраженный феодальный характер. Приближает ли нас к европейскому уровню развития распространение правового иммунитета не только на самодержца, но и на приближенные к нему феодальные кланы? Этот вопрос намеренно риторичен, поскольку приближение происходит, скорее, к Европе XII-XIII века. Эту внутреннюю близость России с Европой раннего Средневековья и противоположность с капиталистической Европой Нового времени отмечали сами европейцы: «Европа эпохи Петра I была иной, чем в 1200 году. С той Европой Россия была внутренне близка, с Европой же более позднего времени – душевно противоположна»48).

Более развитая в техническом отношении, а следовательно, пользующаяся и более высоким уровнем повседневного материального комфорта Европа XVI-XVIII веков притягивала образованное русское общество того времени множеством разнообразных соблазнов. Воплощением европейского соблазна стали часы, телескопы, оружие, предметы повседневного обихода, светские книги, картины европейских мастеров, вошедшие в повседневную жизнь наиболее динамичной и образованной части русской элиты. Отторгалось иноконфессиональное влияние, образцы социально-политического устройства европейского общества. Но имплантация элементов европейской цивилизации в отрыве от порождающего их целого – процесс малоэффективный.

Фактический провал работы Представительной комиссии в царствование Екатерины II указывал на определенные границы возможных реформ, свидетельствуя о реакции отторжения всесословного менталитета возможных трансформаций социокультурной системы в либеральном духе. Предпринимаемые и рассматриваемые Екатериной II реформы либеральной направленности были остановлены пугачевским бунтом, надолго положившим конец тому периоду просвещенного абсолютизма, который в наибольшей степени соответствовал своему названию. «Французская революция окончательно привела ее в ужас, и она возобновила прежний зажим. Власть вернулась к суровостям и репрессиям»49). Восстание E. Пугачева было проявлением хаоса, бессмысленного и беспощадного (по А. С. Пушкину) русского бунта, по определению не имеющего сколь-либо конструктивной программы действий. Г. Р. Державин после смерти Екатерины II писал, что «...в последние годы, с князем Потемкиным упоена была славою своих побед, то уже ни о чем другом и не думала, как только о покорении скипетру своему новых царств» 50) Физическое тело империи расположенное в постоянно растущих, расширяющихся границах требовало мобилизационного, простого и быстрого, в идеале военного управления, единоначалия посредством армейской отдачи и исполнения приказов. Екатерина II полагала, что «пространное государство предполагает самодержавную власть в той особе, которая оным правит» 51).

Столь велико имперское искушение к безграничному расширению жизненного пространства, когда движение вовне заменяет движение внутри, отодвигает назревшие и перезревшие реформы внутренней жизни, препятствуя основательному обустройству центральных губерний России. Это еще одно важное обстоятельство, во многом объясняющее повторяющийся выбор в пользу стагнации и/или имперской модели модернизации, и отторжения модели либеральной.

Экстенсивное территориальное развитие, включение в состав Российского государства регионов, находящихся на разных уровнях развития, относящихся к разным цивилизациям, оставило в наследство современной России исключительную неоднородность регионов в экономике, качестве социума, культурных традициях. Гетерогенность российской социокультурной сферы, прежде всего, обусловлена достаточно компактным расположением на ее территории различных цивилизационных, этнокультурных, религиозных форм. В XIX – начале XX века у российского государства «не было ни малейшего шанса решить национальный вопрос. Он перекрывает все пути эволюции режима, поскольку либеральная, демократическая, прогрессивная альтернатива, представляющая собой возможное решение прочих проблем, не дает решения национального вопроса и в результате приводит к распаду империи (курсив наш. – С. Г.)» 52)

Именно эта цивилизационная неоднородность впоследствии способствовала провалу социалистического варианта политики перестройки, проводимой советским руководством во главе с M. С. Горбачевым, и вызвала сильное внутреннеее напряжение в постсоветской России. Это напряжение может быть большим или меньшим, проявляться как в политических – легальных и ненасильственных, так и в насильственных – нелигитимных формах. Отметим, что с течением времени необходимость поддержания физического тела империи во все большей степени ограничивала эффективность, глубину и радикальность модернизационных трансформаций в рамках как имперской, так и либеральной модели.

Возвращаясь к нашему историческому прошлому, продолжим анализ наиболее значимых в рамках нашего дискурса этапов российской истории. После краткого и противоречивого периода правления Павла I на российской исторической сцене снова появляется молодой монарх, предполагавший провести ряд социокультурных трансформаций в проевропейском, либеральном духе. В начале эпохи правления Александра I вполне вероятным представлялось проведение в стране либеральных реформ, проекты которых обсуждались в близком к императору кружке молодых интеллектуалов. Но эти реформы в абсолютном своем большинстве не получив практического воплощения остались лишь на стадии обсуждений и проектов. Взгляды Александра I постепенно эволюционировали от относительного либерализма к консерватизму, что сопровождалось сохранением наиболее важных и в то же время достаточно архаических для того времени элементов российской социокультурной традиции.

Война с Наполеоном Бонапартом, заграничные походы российской армии еще более усилили либеральные устремления в обществе, прежде всего среди непосредственных участников событий, молодого и образованного гвардейского офицерства: «Русские офицеры увидели воочию порядок вещей, в котором свобода и право получали должное ограждение, и с горьким чувством сравнивали с этим то, что они находили у себя по возвращении из заграничных походов. В них зародилось неудержимое стремление водворить те же начала в своем отечестве» 53). Офицеры, прошедшие наполеоновские войны, и стали наиболее активными участниками декабристского движения, героями и жертвами истории: «Они были самой эксцентричной ветвью того интернационала левого романтизма, у которого уже были и свои жертвы (Риего), и свои победители (Боливар, Ипсиланти). Сами декабристы были побеждены, но не уничтожены» 54). В декабре 1825 года не удалось приступить к своевременным либеральным преобразованиям, радикально изменить траекторию развития России. Революции, имевшей шанс остаться в истории как Великая русская революция, не произошло.

Европа шла путем буржуазных трансформаций, Россия консервировала феодально-имперские основы социокультурной системы. Мы полагаем, что цивилизационный срыв, произошедший в России в результате Октябрьской революции 1917 года, был во многом платой за эту политику консервации отсталости и старого порядка. Да, внутри этой огромной резервации под названием Российская империя была высокая культура, цвели вишневые сады и было так уютно пить чай на террасах барских усадеб. Но цену этого остановленного «прекрасного мгновения», цену торможения исторической и социокультурной динамики в апокалиптическом огне Гражданской войны и десятилетий политических репрессий на себе почувствовали не только прямые потомки тогдашних защитников феодальной империи, но и десятки миллионов советских людей всех «сословий и званий».

Тридцатилетнее царствование императора Николая I свелось к профилактическому осмотру и возможной отладке архаичного механизма империи. Николай I не любил и не видел пользы не только в отношении правовых и политических заимствований из Европы, но и в отношении заимствований технологических, к которым с такой любовью относился Петр I. Николай думал об освобождении крепостных крестьян, учредив девять (!) секретных комитетов, которые должны были готовить предложения по этому вопросу. Но нежелание обижать дворянство пересилило, император полагал, что дворянское землевладение необходимо сохранить. В результате «предпочли не делать ничего, или почти ничего. Более надежное и полное, нежели австрийское или прусское, русское крепостничество в 1812 году обеспечило победу. Кризис возник с Крымской войной, и с полувековым запозданием... Этот роковой разрыв Россия так и не смогла преодолеть»55).

Несмотря на полноту жизненной энергии и административную активность император не имел склонности к проведению модернизации ни в имперской, ни тем более в либеральной формах. Исключение составляют лишь некоторые технические проекты. Так, комиссия во главе с выдающимся либеральным государственным деятелем эпохи – M. Сперанским – кодифицировала, упорядочила многотомное и крайне противоречивое собрание российских законодательных актов, начиная с судебников, изданное к 1830 году в 45 томах.

Стагнация в самых различных сферах, начиная от социальной и кончая организацией и вооружением армии и флота, предопределила поражение России в Крымской войне. Император любил изящный парусный флот и относился к паровым бронированным кораблям как к очередной быстро преходящей европейской моде, в стране было совершенно недостаточное количество железных и шоссейных дорог. Слабость империи в военной области, высшей области человеческой деятельности в империи, открыла дорогу реформам.

В тот раз за сохранение «политической стабильности» пришлось платить унизительным для феодальной империи, более всего ценившей военную мощь вообще и воинскую доблесть в частности, поражением в Крымской войне. Но именно это поражение привело к началу единственного во всей российской истории периода последовательной и успешной либеральной модернизации. Ставшая очевидной военная слабость России потребовала коренных реформ, как и полтора века до этого при Петре I, но в этот раз реформы пошли вглубь, переворачивая социальное устройство общества, открывая, пусть и не столь широкую, дорогу для капиталистического этапа развития страны.

Следует помнить, что военная слабость государства всегда является лишь следствием «потерянного времени» в социальной, политической, экономической областях. Важнейшими архаическими неустройствами России того времени была феодальная организация хозяйства вообще и крепостная зависимость крестьян в частности. Власть понимала, что «прежняя безропотная покорность крепостных людей, доходившая иногда до изумительного самозабвения, слабеет с каждым поколением, несмотря на то, что суровость и жестокость в личном обращении с ними еще быстрее смягчается. „Народ стал сильно портиться", – слышим мы беспрестанно из уст старых помещиков и приказчиков» властного субъекта, несмотря на сохранение имперской атрибутики и имперской геополитики. 19 февраля 1861 года было объявлено о проведении «Великой реформы», отмене крепостного права: «Мы были последней крупной страной в Европе, которая отказалась от этого института. Но от феодализма мы не отказались. Община была чистым пережитком феодализма, и тогда тоже почвенники доказывали, что это ocoбость русской жизни, русского духа, национальная идея» 57).

Перечислим последующие реформы Александра II в хронологической последовательности: 1864 – реформы в сфере народного образования, в том числе принятие нового университетского устава, содержавшего положение об университетской автономии; 1864 – земская реформа, содействовавшая развитию местного самоуправления; 1864 – судебная реформа; 1865 – некоторое ограничение цензуры и реформа печати; 1870 – городская реформа, заложившая основы муниципального самоуправления; 1874 – военная реформа, предполагавшая введение всеобщей воинской повинности. Либеральные реформы Александра II представляли собой наиболее значимую в нашей истории попытку модернизации по либеральной модели, когда реформировались не только технологии, но и социальные институты.

В годы александровских реформ духовно-интеллектуальная жизнь России как никогда приблизилась к европейской. Эти судьбоносные для страны реформы надо было проводить значительно раньше, критическое опоздание к середине XIX века составляло порядка двух столетий, но и при таком опоздании творческого потенциала, в них заложенного, хватило на весь период до Октябрьской революции 1917 года. К сожалению, «Великая реформа», как ее называли современники, не смогла вывести страну на путь развития по европейскому типу, использование либеральной модели модернизации пришлось на годы царствования императора Александра II, завершившись с его трагической смертью. В пореформенной России трансформационные процессы развивались в разных направлениях, архаическая стихия народной жизни сопротивлялась модернизационным процессам: «С одной стороны, шел ограниченный процесс наращивания культуры, перерастания умеренного утилитаризма в развитый, происходил переход к более прогрессивным формам труда, общественной жизни. Но одновременно шел и другой, прямо противоположный, то есть возврат к догосударственным ценностям разрушения государства, уничтожения власти, всего, что выходило за рамки эмоциональных связей. Эти два процесса взаимоисключали, взаиморазрушали друг друга»   58)

Мы знаем, что свернуть с колеи имперского развития на том этапе исторического развития так и не удалось. Это трагическое для дальнейшего развития России обстоятельство было обусловлено как объективными, так и субъективными факторами. Начнем с последних. Здесь следует выделить «бесов», поджигателей и бомбистов, с такой глубиной психологического проникновения изображенных Ф. M. Достоевским в одноименном романе. В результате целого ряда покушений им удалось буквально затравить Александра II прямо накануне подписания последним буржуазной конституции: «Ясным снежным днем 1 марта 1881 года... в Санкт-Петербурге молодая светловолосая женщина с непокорным лицом, ожидавшая на берегу канала появления саней в сопровождении казачьего эскорта, быстро взмахнула платком. Глухие раскаты взрыва, сани опрокинулись, и на снегу возле парапета канала остался лежать человек с седеющими бакенбардами, ноги и нижняя часть тела которого были разорваны в клочья... Так партия „Народная воля" убила царя Александра II»59) В независимости от субъективных намерений революционеров из «Народной Воли» вновь произошло отклонение вектора развития страны от буржуазного европейского пути развития, в очередной раз совершился выбор в пользу сохранения феодально-имперских оснований российской культурно-цивилизационной системы.

Поток инокультурных по своему происхождению инноваций, буквально захлестнувший страну в годы александровского либерального этапа модернизационных трансформаций, вызвал критическое напряжение культурно-цивилизационной системы, хаотизацию социокультурного пространства, привел к началу формирования альтернативной либерально-буржуазной дисистемы. Естественно, что эти процессы вызвали острое сопротивление феодально-имперской системы, приведшее к отторжению либеральных привнесений александровской эпохи.

Феодальная, а во многом еще и дофеодальная Россия была напугана радикальными изменениями, вызванными осуществлением либерального модернизационного проекта второй половины XIX века. Вспомним отношение государственных крестьян к робким попыткам правительства реорганизовать крестьянскую жизнь, сделать ее более свободной, когда «сначала была реорганизована опекавшая их административная система, чтобы „заставить их быть свободными". Потом попробовали ввести сельскохозяйственные улучшения. Крестьяне оставались пассивными, безразличными, иногда бунтовали»60).

Подобное, но в еще больших масштабах повторилось и в ходе Великой крестьянской реформы 1861 года, когда крестьянские волнения были направлены не только против недостаточной радикальности реформы, но и против освобождения как такового. Получивший впоследствии известность как либерально настроенный цензор Александр Никитенко в дневниковой записи, датированной декабрем 1857 года, заметил, что: «В публике боятся последствий рескрипта об эмансипации – волнений между крестьянами. Многие не решаются летом ехать к себе в деревню» 61). С нашей точки зрения, важным представляется характер народных волнений, не соответствующий логике марксистского изложения истории народно-освободительного движения, но вполне соответствующий особенностям традиционной ментальности. Так, еще российская императрица Екатерина II утверждала, что «в России революции приводят к усилению власти, а не к ее ослаблению и что они вспыхивают, когда народ опасается безвластия, а не когда он страдает от деспотизма»62).

Время Александра III вошло в историю как время контрреформ; передавая господствующее общественное настроение того времени, К.Д. Кавелин в 1888 году писал: «После радужного настроения, светлых надежд и кипучей деятельности, наполнивших собой эпоху реформ, наступили годы полного и горького разочарования, и было от чего: светлые надежды не сбылись, победное шествие реформ остановилось, отчасти попятилось назад. Радужное настроение превратилось в мрачное, ироническое, дошедшее в некоторых до отчаяния или крайнего озлобления»63). В годы царствования Александра III у имперской власти хватило сил на антитеррористические акции, наведение порядка и «подмораживание» России, но радикально обновить имперскую эсхатологическую идеологию, чего требовали задачи очередного этапа модернизации, она не смогла. Страна в очередной раз столкнулась с необходимостью радикальных модернизационных преобразований, обусловленной все большим ускорением исторической и социокультурной динамики европейской цивилизации модерности.

Вспомним трудную судьбу новых пореформенных институтов в эпоху правления Александра III. Так, постоянно ограничивались пределы властной компетенции и круг вопросов, рассматриваемых земскими учреждениями, в недрах государственного аппарата с завидной регулярностью возникали планы по передаче основных его функций бюрократическим управленческим структурам. Реакция эпохи Александра III носила вялый, слабо акцентированный характер, император, как и его сын и наследник, Николай II, пытались сохранить наиболее значимые элементы российской социокультурной традиции, как-то приспособить к ней многочисленные европейские заимствования.

Задача, заключающаяся в создании эффективного, работающего, жизнеспособного симбиоза между феодально-имперской и либерально-капиталистической системами, оказалась на этом этапе исторического развития страны не просто трудной, но и неразрешимой. M. Вебер, говоря о России начала XX века, совершенно справедливо заметил, что «страна, еще каких-то 100 лет назад напоминавшая своими наиболее укорененными в национальной традиции институтами монархию Диоклетиана, не может найти такую формулу реформы, которая имела бы местные „исторические" корни и была бы при этом жизнеспособной»64).

Возможности адаптационного развития монархической системы приближались к своему естественному истощению, впереди были годы первой русской революции и второе, еще более судьбоносное испытание для империи – Первая мировая война. Ни в годы царствования Александра III, ни Николая II основная часть насущных для страны исторических проблем не решалась, они «подмораживались», загонялись вглубь, что только увеличивало их будущий разрушительный потенциал. Со временем нерешенные проблемы обострились до предела, что усугубилось бездарной политикой властного слоя, не сумевшего дать сколь-либо позитивный ответ на вызовы времени. Попытка искать ответы в нашем чуть ли еще не допетровском прошлом крайне дорого обошлась как высшим, так и низшим российским сословиям. В. Вейдле, говоря о крахе пореформенной, в определенной мере модернизированной России, отметил, что «при встрече с народом новая Россия разбилась о наследие Древней Руси, не преобразованное Петром и его преемниками на троне или у трона, она разбилась о географию, о неизменность народной жизни, ее победил все тот же стихийный разлив русской земли»65).

Приверженность последнего российского императора Николая II консерватизму, стремление действовать в рамках, задаваемых российской социокультурной традицией, причем не только в сфере властного управления, но и в повседневной жизни, непонимание динамично изменяющегося европейского мира привели империю Романовых к катастрофе, прелюдией которой стала Первая мировая война. Наиболее радикально антиправительственно и антиимперски настроенная часть российского общества полагала, что «самодержавная империя со всеми своими вешателями, погромами, безвкусной роскошью галунов, голодом, сибирской каторгой, застарелым беззаконием не имела шансов пережить войну»66).

Как мы знаем, империя Романовых войну пережить не смогла, но ее крушение стало не просто катастрофой империи, оно затронуло все российские сословия, это был первый в XX веке и самый страшный цивилизационный срыв России. В годы первой русской революции страна подошла к очередному историческому выбору, предполагавшему либо принятие европейского пути развития и, соответственно, использование модели либеральной модернизации, либо продолжение феодально-имперской линии развития, все более и более затруднительной с динамичным течением времени. Россия склонялась ко второму варианту, император и большая часть бюрократии готовы были вслед за К. H. Леонтьевым провозгласить: «Мы верим, мы имеем смелость верить, что Россия еще может отстраниться от западноевропейского русла... Мы еще верим в силу русского охранения и в свежесть русского ума»67).

На субъективном уровне положение усугублялось очевидной слабостью либеральных сил в революционные и первые послереволюционные годы. Справедливо отмечая, что Москва и особенно Петербург накануне революции были «совершенно западными городами», не следует забывать, что кроме жителей Москвы, Петербурга и некоторых других крупных городов, по многим параметрам сопоставимых с европейскими, в остальной России народ жил в другой исторической эпохе, обладая соответствующей ей ментальностью.

Деревни, которые зимой заносило снегом так, что между ними не было никакого сообщения, с трудом можно назвать обществом в собственном смысле этого слова, здесь просматривается вполне явная историческая аналогия с развитием европейского феодализма. «Рожденный в весьма редко сотканном обществе, где торговля мало что значила и деньги были редкостью, европейский феодализм глубоко изменился, когда ячейки человеческой сети уплотнились, а обращение товаров и звонкой монеты стало более интенсивным» 68), – этот процесс уплотнения «человеческих» связей, торговых контактов, упрочения денежных отношений не успел достигнуть зрелых форм в царской России, не успел радикально изменить крестьянскую среду.

К 1917 году царская империя превратилась в исторический анахронизм, что было платой за стремлением «подморозить Россию» и отторжение либеральных реформ. Moдернизационные трансформации в либеральном духе приводят к временной (текущей) хаотизации социокультурного пространства, такими трансформациями трудно управлять, но они обеспечивают задел на будущее, позволяют со временем встать на путь буржуазного европейского развития. Стремление к стагнации как, впрочем, и укрепление базовых имперских оснований системы посредством использования имперской модели модернизации, позволяет сохранить текущую, сегодняшнюю стабильность, но поскольку реальные проблемы в самых различных областях не решаются или решаются неэффективно, за сегодняшнюю стабильность приходится платить завтрашними социальными взрывами, военными поражениями и в своем крайнем выражении эта политика приводит к цивилизационным катастрофам.

Мы полагаем, что исторические катастрофы в течение последних нескольких столетий случались в России из-за слишком долгого и упорного стремления сохранить историческую, политическую, экономическую и культурную самобытность. Стремительность социокультурной динамики в рамках западной цивилизации требовала столь же стремительной реакции. Очень долго российская власть и общество пытались найти рецепты ответа в традиции, в прошлом, использовать отжившие механизмы, приемы, социальные институты. B peзультате то, что e Европе вызревало в течение столетий, в России приходилось делать быстро, в ничтожный исторический срок пяти-пятнадцати лет: «Когда правительство, вместо того чтобы вести народ путем постепенных улучшений, останавливает всякое движение и подавляет всякую свободу, оно неизбежно приводит к необходимости крутого перелома. Приходится разом наверстать потерянное время» 69). Успех в рамках большого скачка – явление весьма стохастичное, куда более результативна модернизация в виде открытого эволюционного процесса, когда перемены происходят постоянно.

Когда разрушается картина мира, свойственная носителю традиционного сознания, происходит процесс десакрализации привычных ценностей и иерархий, начинается общественное брожение, волнения, в своем крайнем выражении эти процессы выливаются в русский бунт. Так, в Петрограде 1917 года начались массовые волнения, переросшие в февральскую революцию. В 1917-1921 годах большевики смогли использовать волну народного бунта, когда две эсхатологические доктрины нашли точки соприкосновения, определив и победу большевиков в Гражданской войне, и более чем семидесятилетний период советской власти в СССР.

На очередном, большевистском этапе имперской модернизации решались исторические задачи, которые уже давно были решены в Европе, это было критическое опоздание, предопределившее и столь ужасающе большое число человеческих жертв, первый в XX веке цивилизационный срыв России70) Большевистская революция была внесистемным решением системных задач империи, проявлением искомой К.Леонтьевым свежести не только русского ума, но и ума других народов, населяющих империю. Абсолютно неадекватная и, соответственно, неконкурентоспособная в XX веке идеократическая средневековая православная монархия сменилась идеократией марксистской, сумевшей дать иные, соответствующие духу времени обоснования для притязаний на осуществление вселенского божественного проекта. Этих подкрепленных перманентным всеобъемлющим насилием обоснований хватило почти на весь прошлый век, СССР сумел возродить империю на принципиально новых и долгое время весьма действенных идеологических основаниях: «Из трех великих многонациональных империй, существовавших в Европе во времена Первой мировой войны – Австро-Венгерской, Оттоманской и Российской, – только последней предстояло выжить, по крайней мере, до 1991 года... первый марксистско-ленинский режим стал российским имперским режимом, наследником царской империи» 71) Место самодержца российского занял генеральный секретарь ЦК КПСС, место народа-богоносца занял пролетариат, в новой табели о рангах класс-гегемон. Идеологема «православие, самодержавие, народность» в подкорректированном виде превратилась в новую/старую триаду, пронизывающую все, партийность пришла на место православия, власть КПСС на место самодержавия72).

Определенная преемственность между российским и советским имперскими проектами наблюдается и в определении главного источника Мирового Зла. Он по-прежнему на Западе, но появились и новые акценты; так, мировой буржуазии была отведена роль его (Мирового зла) наиболее аутентичного воплощения. Старая, как российский имперский мир идеологема, сочетающая в себе изоляционизм и агрессию, возродилась на новых, ленинско-сталинских основаниях. Изоляционизм обосновывался ситуацией осажденной крепости – СССР; так, в одном из неопубликованных выступлений M. И. Калинин в ноябре 1934 года говорил: «Вот, товарищи, зарубите себе на носу, что пролетарии Советского Союза находятся в осажденной крепости, а в соответствии с этим и режим Советского Союза должен соответствовать крепостному режиму»73). А постоянная готовность к внешней экспансии обосновывалась необходимостью расширения на Европу и далее везде власти трудящихся, освобождения силами Красной Армии от практики эксплуатации человека человеком, проложить путь к созданию Всемирной республики советов.

По документам эпохи и мемуарам непосредственных участников революционных событий тех лет74) мы знаем, насколько силен был революционный энтузиазм наиболее политизированной части наших сограждан, от эсхатологии окончательной победы мировой революции захватывало дух даже у некоторой части образованных людей, вспомним хотя бы хрестоматийный пример А. В. Луначарского, ставшего народным комиссаром по делам просвещения в советском правительстве. Большевистская революция 1917 года позволила не просто обновить и регенерировать империю, но и вызвать массовый всплеск пассионарной энергии, расчистившей и одновременно архаизовавшей общественное сознание.

Новая идеократия ленинско-сталинского периода нашей истории явилась народу в гораздо более чистых мифологических формах, конец истории, построение самого справедливого коммунистического общества не откладывались на будущее за пределами человеческой жизни, полемически упрощая, В. И. Ленин говорил о том, что «коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны»; и последний, по-видимому, коммунистический лидер СССР, искренне веривший в будущее торжество коммунизма, H. С. Хрущев, инициировал в 1962 году принятие новой программы КПСС, декларировавшей, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», дословно повторяя заключительный тезис из резолюции XXII съезда КПСС75). Вот и окончание человеческой истории, достижение заветной мечты человечества, сегодняшнее создание общественного строя, при котором от каждого человека общество получает по его способностям, отдавая ему по его потребностям, эсхатологический вариант построения земного рая, тысячелетнего царствия Божия во главе с КПСС.

Неудивительно, что на протяжении большей части советского периода нашей истории мы видим всплески эсхатологических настроений, последний мощный всплеск был стимулирован принятием новой программы партии: «Новая Программа КПСС обещала построить коммунизм, и эта задача, собственно говоря, уже была выполнена самим произнесением сакральных слов: „Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!". Строительство утопии – и есть воплощение утопии, так как все, что для этого нужно, – наличие цели и вера»76). Следует отметить, что эсхатологические настроения, инспирированные идеей победы пролетарской революции во всемирном масштабе с последующим столь же всемирным строительством коммунизма, по своей радикальности не только не уступали, но временами и превосходили традиционные формы средневековой христианской эсхатологии.

Победа большевиков и установление советской власти в России/СССР предполагало победу самого динамичного и современного на тот исторический момент западного политико-экономического учения – марксизма. Но марксизм столкнулся в России с колоссальным пластом архаической народной жизни, тысячелетней культурой русского крестьянства, свойственной, как заметил Г.фон Скерст «...русскому типу крестьянина, сохранившего в своих обычаях и преданиях нечто от незапамятных времен» 77) Он практически сразу столкнулся с Россией традиционной, необузданной в своем понимании свободы. Еще русский эмигрантский историк Н.Н.Алексеев заметил, что в октябре 1917 года в России победила «демократия первобытная, кочевая, политически аморфная, полуанархическая» 78). Адаптация европейской составляющей марксизма к условиям внешней среды была абсолютно неизбежна, марксизм на российской почве сумел сохранить преимущественно свою внешнюю оболочку, потеряв внутреннеее содержание, и уже в этой, выхолощенной форме, стать идеологическим оформлением так называемого «реального социализма». Вскоре после революционного срыва Российской империи Ф. Степун писал о том, что «большевизм не только грех России перед самой собой, он еще и грех социализма перед самим собой»79).

В результате деятельности в совершенно чужеродной среде горстка сознательных марксистов была очень быстро, по историческим меркам, поглощена, переварена и абсорбирована малообразованной массой крестьянства и мещанства российских городов. РСДРП(б) была приспособлена для нужд восстановления империи и проведения очередного этапа имперской модернизации. Пришедшие на смену этой революционной кагорте новые «марксисты» «диалектику учили не по Гегелю», то есть не были отягощены грузом европейской философской, экономической, политической традиции, да и грузом культуры вообще.

Такая практическая, ситуационная сборка-восстановление государства на практике привела к быстрому перерождению марксизма и восстановлению империи. Культурно-цивилизационный срыв, произошедший в России этого периода, вывел на поверхность жизни из недр памяти идеи справедливости, понимаемые в духе архаического равенства, как уравнительность материального достатка, нивелирование всех и вся под некий усредненный шаблон. Это равенство без сословий, отторжение той порчи народа, о которой после реформ Александра II говорили славянофилы, когда народ испортили «материальные похоти, банки, концессии, акции, дивиденды»80), то есть утверждавшиеся буржуазные приемы хозяйствования вели к материальному разделению, угрожали коллективным формам народной жизни.

Большевики попытались на практике реализовать свои марксистские, радикально западнические идеи, столь же значительно перерождавшиеся в процессе практической реализации. Так, неизменный набор революционных социалистических лозунгов, включающий в себя требование отмены частной собственности, семьи, государства, официальной церкви после короткого периода хаоса и деструкции реализуется в совершенно неузнаваемом в отношении первоначальных планов виде. Официальная церковь вступает в полосу гонений, храмы закрываются, священнослужители подвергаются массовым репрессиям, что приводит к ее постепенному оттеснению в сферу частного, локального, в отдельные периоды советской истории даже чего-то маргинального, отжившего. Но это отнюдь не означает торжество атеизма и классической рациональности, поскольку на смену уходящей религии приходит новый квазирелигиозный культ, в основу которого было положено «единственно верное учение» – марксизм-ленинизм. Марксизм в его ленинско-сталинской редакции заменил советскому человеку философию, науку и религию.

Институт семьи, пошатнувшись в 1920-е годы, когда в СССР были еще сознательные марксисты (как в этой связи не вспомнить A. M. Коллонтай и И. Ф. Арманд), а сам марксизм еще не прошел через полосу перерождений, на волне сталинского термидора уже в 1930-е годы не только полностью восстанавливает, но даже укрепляет свои позиции. В Советском Союзе не только не проявилось сколь-либо значимой тенденции к отмиранию государства, что должно было произойти согласно марксистской теории, но проявилась прямо противоположная тенденция к его укреплению. Уже в 30-е годы прошлого века советское государство сумело подняться в «предгорья» имперской организации и могущества, достигнув этих «вершин»81) после окончания Второй мировой войны.

Почему совершая очередной исторический выбор, страна опять выбрала путь имперского строительства? Ведь в начале революции многие большевики выступали, скорее, за демонтаж империи, в ходу было определение царской империи как тюрьмы народов, независимость де-юре и/или де-факто получили Финляндия, Польша, Прибалтийские губернии, Украина, Средняя Азия, народы Кавказа. Сравнивая послереволюционную Советскую Россию и послереволюционную Францию времен Наполеона Бонапарта, нельзя не отметить следующее. Квазиимперское государство Наполеона, почти сразу сменившее террористический революционный режим, оказалось недостаточно сильным для того, чтобы повернуть с ключевой национально-либеральной дороги европейской истории в аппендикс имперского строительства. Оказалось, что для такого поворота недостаточно было быть даже очень талантливым полководцем, это был скорее волюнтаристский порыв, не подкрепленный объективными историческими и социокультурными условиями.

В противоположность постреволюционной Франции имперское государство большевиков имело под собой гораздо более благоприятную историческую и социокультурную почву, основываюшуюся на многовековой традиции имперского строительства. В течение краткого периода свободы, наступившей в стране после февральской революции 1917 года, не удалось ни построить демократию, ни изменить траекторию исторического развития России, традиция строить и воспроизводить империю на новом этапе истории оказалась сильнее большевиков. Эти слова были сказаны по поводу итогов Великой французской революции, но они вполне подходят и для обозначения итогов демократической революции в России: «Нельзя изгладить в течение нескольких месяцев следы двадцати столетий монархии и рабства (курсив наш. – С.Г.)»82).

В России/CCCP все возвращалось на круги своя, и к середине 30-х годов XX века новая, советская «великодержавность требовала своего оформления... стала употребляться относительно дореволюционной России формула „наименьшего зла": определение России как „тюрьмы народов" стало смягчаться. О присоединении окраин перестали говорить как о захватах. Вместо этого предлагалось следующее объяснение: в состав России была включена Украина, ибо это лучше, чем если бы последнюю захватила Польша. To же с Грузией: лучше, чем резня. Монархический патриотизм стал в какой-то мере отвечать задачам патриотизма социалистического. Почуявшее свою силу, мощь, прочность, государство к 30-м годам задыхалось без истории, но истории покорной»83).

После относительно либерального в экономическом плане периода НЭПа, не распространявшего, впрочем, эти либеральные послабления в сферу идеологии, начался очередной этап имперской модернизации: «На рабском труде крестьянства, на голоде рабочих и горожан да на иностранных кредитах и технической помощи – строится пятилетка» 84) Сталинскую модернизацию можно назвать выраженно имперской и потому, что целью ее было построение мировой империи, исподволь нацеленной на мировое господство. Кроме того, эклектический уклад, созданный в России сталинского периода, вобрал в себя все добуржуазные типы социума, от патриархально-общинного до рабовладельческого и феодального. И такой размах добуржуазности в индустриализирующейся стране трудно связать с догоняющим характером традиционно понимаемой модернизации. Термин «консервативная модернизация» здесь также не совсем уместен, ни большевики вообще, ни И. В. Сталин в частности, не испытывали особых симпатий к ценностям традиционного уклада российской жизни.

За годы советской власти было достигнуто резкое изменение в удельном соотношении городского и сельского населения, страна из преимущественно крестьянской (более 80 % проживало в деревне85)) стала преимущественно городской.

Путем искусственного голода и принудительной коллективизации были уничтожены миллионы крестьян на Украине, в России и Казахстане. Американский историк Роберт Конквест подсчитал, что «коллективизация и связанный с ней голод непосредственно, впрямую, были причиной смерти около 15 миллионов крестьян»86).

Контрапунктами, ключевыми этапами процесса раскрестьянивания, начавшегося еще в годы Гражданской войны, были коллективизация, взрывное развитие тяжелой индустрии, голодовки начала 1930-х годов и Великая Отечественная война, надломившие крестьянство демографически. Заключающими аккордами процесса, занявшего большую часть века, стало предпринятое уже при Л. И. Брежневе сселение неперспективных деревень. В социокультурном плане этот процесс в течение всего периода раскрестьянивания поддерживался радикальным неравенством жизненных шансов молодых поколений горожан и селян, в экономическом – неэквивалентностью обмена между городом и деревней, существующим разрывом в ценах на промышленную и сельскохозяйственную продукцию.

Попытка подъема сельского хозяйства в нечерноземной зоне России, спасения деревни, предпринятая в 70-е годы прошлого века во многом благодаря крестьянскому происхождению первых лиц советского государства, оказалась неэффективной. К этому времени крестьянский уклад жизни был уже безвозвратно разрушен, картина сельской жизни являла собой завершающий этап длительной исторической катастрофы, заколоченных крест-накрест изб, запустения, доживания в родных местах старших возрастных групп крестьян. Разрушился крестьянский мир, генеалогически восходящий к архаическому, доисторическому периоду развития человечества. По итогам XX века произошло определенное вытеснение адаптационных социальных, хозяйственных технологий, вырабатывавшихся крестьянством в течение многих тысячелетий, в локальную, неэффективную, маргинальную сферу, не гарантирующую ничего, кроме минимального уровня физического выживания. Трагизм, неизбывная боль этого процесса, корчи «безъязыкой России» хорошо описаны в художественной литературе, начиная от изображения ужасов Гражданской войны, голода А. Веселым, А. Платоновым, В. Ивановым до писателей-«деревенщиков» В. Распутина, В. Белова, Б. Можаева и др.

На индустриальном этапе развития общества модерна предполагалось достижение определенного уровня пунктуальности, собранности, технологической взаимодополняемости, взаимосвязанности личности и индустриальной экономики. Особенности имперской модернизации на ленинско-сталинском этапе нашей истории заключались в использовании феодальных методов. Так, говоря об Октябрьской революции 1917 года, известный российский экономист E. Г. Ясин справедливо отметил, что «она нас в новых формах, с новыми словами погрузила в еще больший феодализм, который взял на себя миссию вырвать Россию из отсталости, построить передовую индустрию... феодальными методами» 87)

Отсюда во многом проистекает и большевистский террор 1917-1953 годов, который имел не только идеологическое обоснование, но и представлял собой попытку, используя крайние формы насилия, привить выпавшему из контекста православной ценностно-нормативной системы советскому человеку некий нравственный императив, пусть и в его простейших, утилитарных формах. Исторически в российской социокультурной системе доминируют внешние формы контроля над личностью, самоконтроль личностности не стал преобладающим в обществе ни в царской России, ни в послереволюционный период, его формированию не способствовали годы революционного хаоса и гражданской смуты.

Из воспоминаний А. С. Изгоева, относящихся к периоду Гражданской войны: «Русскому народу... только такое правительство и нужно. Другое с ним не справится. Вы думаете, народ вас (т. е. кадетов) уважает. Нет, он над вами смеется, а большевика уважает. Большевик его каждую минуту застрелить может»88). Весьма образно описывает состояние масс послереволюционной России С. Португейс в работе «Пять лет большевизма»: «...В рыхлую, нестойкую среду ворвалась бешеная индустриальная горячка с ее военно-террористической хваткой... а главное с вовлечением в индустриальное пекло огромных толп мещанства, деревенщины, толкаемой разорением и боязнью мобилизации прямо в пасть индустриального Молоха, который потряс этих людей до самых основ их душевного и умственного строя... Взбаламученное море социальных отбросов, классовая окрошка и мешанина, больное, в сущности, поколение, страдающее припадками психических эпидемий... В этом сказался гений большевизма, что он сумел подчинить себе это военно-социальное месиво, сделав его больную, исковерканную душу, его жадную нищету и нищенскую жадность исходным пунктом „социалистической революции"» 89)

В 30-40-е годы XX века, в полдень сталинской эпохи, в общественное сознание вколачивались простые истины: нельзя опаздывать на работу, брать чужое (закон «о колосках»), вколачивались почти буквально гвоздями, как и в годы Гражданской войны, когда представители этого же народа не в аллегорическом, а в прямом смысле забивали гвозди в офицерские плечи и головы: «„Народ-богоносец" надул. „Народ-богоносец" либо раболепствует, либо бунтует; либо кается, либо хлещет беременную бабу по животу; либо peшает мировые вопросы, либо разводит кур в ворованных фортепьяно»90).

Варварскими методами решалась задача массовой переделки докапиталистического российского человека, приспособления его для индустриальных нужд советской модели общества модерна. Драконовские меры, принимаемые в сталинскую эпоху, во многом объяснялись не только идеологически, но и утилитарно, жесточайшими репрессивными мерами пытались сконструировать «нового человека» эпохи модерности, приспособить его для нужд индустрии. В нацистской Германии в тот же исторический период были случаи расстрела за безбилетный проезд в общественном транспорте, стрельба штурмовиков по немытым окнам квартир. Эта политика в радикальных формах продолжала политику санкций, значительных штрафов, налагаемых средневековыми городскими управлениями за грязь и мусор перед частным домом, за те же немытые стекла. Как травяной газон приобретает свою законченную, запланированную форму за несколько сот лет правильного ухода, так и рациональное, цивилизованное, срединное поведение человека достигается в не менее длительные сроки.

Сталинская имперская модернизация во многом проводилась по образцу петровской, мы видим тот же крайне высокий уровень абсолютизма, где каждое прямое указание или полускрытое пожелание вождя нормативно и не подлежит обсуждению, но лишь выполнению. На новом этапе исторического развития воспроизводится бесправие подданных, мобилизационный принцип централизованной концентрации ресурсов на выбранных направлениях, заимствование западных технологий, когда сотни заводов покупались в полной комплектации и еще больше оборудования приобреталось отдельными станками и механизмами. Так, все великие стройки довоенных пятилеток работали на зарубежном оборудовании, но импорт передовых западных технологий сопровождался жесточайшей фильтрацией сопутствующих технологиям инокультурных элементов.

Сталинская и послесталинская «культурная инквизиция» жесточайшим образом отсеивала «чуждую информацию», особое ограничение налагалось на информацию, поступающую из-за границ социалистического государства, причем крайне ограничивалась информация, относящаяся к научно-технической сфере, что явно противоречило задачам имперского этапа модернизации. Доходило и до совсем уж курьезных случаев, так, «один из районных цензоров г. Boрошиловска (ныне Алчевск) предлагал изъять из местного музея бюст Аристотеля, а в Московской области был отмечен „случай запрещения передачи по радио произведений Шуберта на том основании, что автор райлиту неизвестен, а он может быть троцкист"»91).

Сталинская имперская модернизация примечательна еще и тем, что это была последняя относительно удачно проведенная модернизация в рамках имперской системы. Удачная не в смысле окончательного решения стратегических задач империи – они нереализуемы в принципе, – а в смысле решения тактических задач текущего исторического момента. Задачи эти состояли в том, чтобы успешно противостоять Западу в военно-политическом соперничестве, приобретшем после Второй мировой войны мировой геополитический масштаб.

Во второй половине прошлого века ситуация радикально изменилась. Следующий уровень технологического развития уже не подлежал простому механическому заимствованию и перенесению на российскую почву без принципиальных изменений всей социальной системы. Но имперская система могла меняться до определенного предела, за которым возникала угроза сохранению ее системного качества. Где пролегают границы внутренних трансформаций, система определяла апостериорно, натыкаясь при попытках самореформирования в относительно либеральном духе то на активизацию гражданской, рабочей активности в Новочеркасске в 1962 году92) то на брожение и фронду со стороны части интеллигенции, то на внешние ограничения, выдвигаемые странами социалистического блока: Венгрией в 1956 и Чехословакией в 1968 годах.

Даже относительно либеральные модернизационные преобразования оказались несовместимы с феодально-имперскими свойствами системы. По сути, все советское руководство после смерти И. В. Сталина стояло перед осознаваемым или неосознанным выбором между переходом к либеральной модели модернизации с последующей интеграцией в цивилизацию модерности или продолжением упорствования в осуществлении идеократического проекта, продолжением упорствования в сохранении эсхатологической идеи и других значимых элементов феодализма и имперского строительства. Период правления H. С. Хрущева так же двулик и противоречив, как и его надгробный памятник работы Э. Неизвестного. С одной стороны, разоблачение преступлений И. В. Сталина, с другой – стыдливое обозначение их как «культа личности», освобождение миллионов политических заключенных и подавление венгерской революции 1956 года, хаотические, во многом импровизационные решения в различных областях жизни, прежде всего в экономике. Тем не менее в годы правления H. С. Хрущева в стране использовались отдельные элементы, относящиеся к либеральной модели модернизации, хотя разнородные, разновекторные процессы переплетались, наслаивались друг на друга, во многом формируя достаточно хаотическую картину происходящего.

В целом можно констатировать, что ни при H. С. Хрущеве, ни тем более при Л. И. Брежневе и К. У. Черненко модель либеральной модернизации использована не была, как, впрочем, и модель имперская, выступавшая доминантой российской модернизации. Да, были отдельные нововведения, предпринимались попытки улучшить то, что уже существует, например, структуру министерств и ведомств. Но в целом, скорее всего, неосознанно, была выбрана политика столетней давности, только тогда «подмораживали» 93) царскую Россию, а теперь СССР. Эта политика показала свою неэффективность еще в XIX веке, тем более она не могла быть хоть сколь-нибудь эффективной во второй половине XX века. Тем не менее за годы советской власти были решены некоторые важные проблемы, стоявшие перед Россией/СССР, проведены индустриализация, урбанизация, совершен демографический переход, достигнут невероятный прогресс в обеспечении всеобщей грамотности, в медицине, социальной сфере вообще. Но цена этих успехов оказалась невероятно высокой, достижения в своей основе амбивалентны и вследствие этого неустойчивы, достигнуты на основе мобилизации, перенапряжения всех жизненных сил общества, что во многом предопределило цивилизационный слом постсоветской эпохи.

Всякое общество находится в одном из трех состояний: развитие, стагнация, деградация. Стагнация в СССР началась примерно на рубеже 1960-1970-х годов XX века. Освоение Самотлорских нефтяных месторождений позволило несколько компенсировать неэффективность советской системы еще в течение двух десятилетий. Кроме политики «подмораживания» и вялотекущих косметических улучшений отдельных элементов системы проявлялась и потенциальная склонность к возобновлению имперской модернизации, при стагнации отставание СССР от наиболее развитых государств Запада только усиливалось. И здесь, в плеяде партийно-государственных деятелей СССР, несколько особняком стоит фигура Ю. В. Андропова, который, по всей вероятности, был склонен к проведению очередного этапа имперской модернизации, но у него не оказалось для этого времени, на посту Генерального секретаря ЦК КПСС он пробыл около года.

Отметим, что в период стагнации (застоя) Советский Союз держался на инерции потерявшего содержание, но сохранившего форму Должного. Так, «немощный старик Константин Черненко, избранный на магический пост после смерти Андропова, держит верховную власть в своих руках, ибо облачен мантией Авторитета (мы бы сказали Должного. – С.Г.)» 94). В целом можно охарактеризовать политику, проводимую руководством СССР в последние десятилетия его существования, исключая годы правления M. С. Горбачева, как достаточно консервативную, направленную на сохранение существующего положения вещей. Радикально отличается от этого периода безвременья период правления M. С. Горбачева, предпринявшего последнюю попытку оживить систему, придать ей определенную гибкость и конкурентоспособность в отношении нашего тогдашнего исторического противника – западной цивилизации модерности.

Это была запоздалая и во многом импровизационная попытка использовать либеральную модель модернизации и тем самым продлить историческое существование советской системы. Однако когда элементы, привносимые в социокультурную сферу жизни страны либеральной моделью модернизации стали формироваться в альтернативную систему, ситуация вышла из-под контроля инициаторов перестройки. В силу как объективных, так и субъективных причин прогнивший советский режим рассыпался вместе с его реформаторами; радикальные перемены были неизбежны. Вспомним пророческие слова H. А. Бердяева: «Гибнет Российская империя. И так же погибнут все империи, которые будут созданы»95). Распад Советского Союза был вызван в большей мере причинами объективными, субъективные причины играли скорее вспомогательную роль. Империи не вечны, распад СССР был во многом предопределен задолго до событий августа-декабря 1991 года, когда происходила все более радикальная девальвация цементирующей государство коммунистической идеологии.

Для анализа нынешней ситуации чрезвычайно важны, по крайней мере, два обстоятельства. Либеральная и имперская модели модернизации, идеи которых стали проступать, переплетаясь со смежными явлениями, еще в спорах западников и славянофилов в 30-40-е годы XIX века, сегодня оказались почти полностью лишены каких-либо идеологических опосредований, что делает более артикулированным выбор различных вариантов стратегического развития России.

В реальных исторических процессах развитие социокультурной системы зависит не только от ее имманентных свойств, поскольку исторический контекст находится в процессе постоянного обновления, предъявляя системе свои новые условия. Поражение СССР в холодной войне ознаменовало конец мирового противостояния различных социальных систем, что в общеисторическом масштабе означало конец глобального соперничества либеральной и имперской цивилизационной моделей. Радикальное ускорение исторической и социокультурной динамики в современном мире вызывает возрастающую неопределенность, увеличивает возможную вариативность развития как мира в целом, так и его отдельных культурно-цивилизационных ареалов. Но и сегодня сила социально-культурных и исторических трансформаций оказывается недостаточной для того, чтобы окончательно выбить Россию из традиционной имперской колеи, предшествующие «„перестройки" оказались обратимы как раз потому, что они и являлись именно перестройками азиатчины, а не ее сломом»96).

Когда-то российский генетик Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский утверждал, что если бы крепостное право в России просуществовало бы еще около двадцати лет, то можно было бы говорить о новом типе людей. Эту «селекционную» работу с куда большей интенсивностью и лучшими конечными результатами Власть продолжала и в советский период нашей истории: «В 1861 году в нашей стране отменили крепостное право. Несколько десятилетий пытались построить цивилизованное общество... В 1917 году опять вернулось крепостное право. И это во многом объясняет все, что происходит сейчас»97). Все это отнюдь не способствовало формированию внутренне свободной, деятельной личности, способной принимать осознанные решения и нести за них полноту ответственности. В обществе сохраняет доминантные позиции традиционный (пассивно-недеятельный) тип личности, поведение и принятие решений которого в основном определяется системой внешнего контроля со стороны Власти.

В течение длительного исторического времени в стране существовала своеобразная негативная селекция, отсекающая все, что не могло изгибаться вместе с генеральной линией эпохи. В качестве иллюстрации этого тезиса достаточно вспомнить массовые хирургические ампутации ленинско-сталинского периода, которые привели к исчезновению целых сословий, в том числе основы империи и архаики во всех ее проявлениях – российского крестьянства. Советский период – период борьбы с пророками, людьми железа и стали («гвозди б делать из этих людей, крепче не было б в мире гвоздей»), поэтапное изъятие из жизни нравственных ригористов из дворянства, духовенства, офицерства, иных сословий. На более позднем этапе происходило изъятие из жизни коммунистических идеалистов, «утомленных солнцем» романтиков революции. В последний, «карантинный» период своего существования, система уже не изымала из жизни, но изолировала, переводила в зазеркалье лагерей и капиталистической заграницы новых претендентов на роль пророков.

Одним из результатов семидесятилетней трансформации стало доминирование в обществе соответствующего эпоxe циника, социального типа без устоявшейся веры, без царя (вспомним вполне скептическое отношение к последним генсекам), человека, способного не только соответствовать духу времени, но и чуть ли не предугадывать пришествие очередной новой/старой идеологии. В относительно либеральные горбачевские и ельцинские годы не успела сформироваться критическая масса свободных людей.

Социализация и инкультурация большинства ныне живущих россиян проходила в советский период, что вызвало серьезные трудности в адаптации к постсоветскому ускорению исторической и социокультурной динамики. Вспомним замечание французского социолога П. Бурдье о том, что люди часто «придают непропорционально большое значение раннему опыту». Проявляется инерционный эффект, для которого характерна пролонгация стереотипизированного поведения людей, пытающихся использовать адаптационные модели поведения, показавшие свою эффективность в прошлом, но потерявшие эффективность в новых условиях развития общества98).

В то же время за годы рыночных реформ сформировалось первое поколение россиян, первичная социализация которых прошла в условиях относительной свободы. Это поколение преимущественно ориентировано на включение России в формирующееся глобальное мировое сообщество, институциональная среда и в меньшей мере ценностно-нормативная система которого генеалогически восходят к западной цивилизации модерна. По данным ВЦИОМ, поколение 18-23-летних ориентировано на индивидуалистический жизненный проект – общество успеха (64 %), в отличие от традиционной ориентации на общество социальной справедливости и равенства (36%)99).

По свидетельству Р. Инглехарта, занимавшегося исследованиями ценностных структур стран, переживавших в XX веке бурные модернизационные процессы, система ценностей 18-24-летних становится доминирующей в обществе спустя 15 – 18 лет. Р. Инглехарт анализировал изменения ценностной системы в послевоенной Германии, Испании, Южной Корее, Японии100). Насколько этот опыт может быть приложен к российским социокультурным трансформациям – вопрос открытый. Проект либеральной модернизации не имеет под собой твердой культурно-цивилизационной, а ряд исследователей полагают, что и природно-климатической почвы 101) но и имперская модернизация в постиндустриальную эпоху не имеет значимых исторических перспектив.

В современной России предлагаемые властью обществу идеологемы связаны со «славным прошлым», основаны на ностальгии по тем временам, когда «у нас была великая эпоха». Такое мировосприятие радикально отличается от укоренившегося в рамках цивилизации модерности. Так, Генри Форд говорил о том, что «мы хотим жить в настоящем, и единственная история, которая хоть что-то значит, – это та, которую мы делаем в данный момент» 102) Ощущение того, что все великое в прошлом свидетельствует о исчерпанности традиционной эсхатологии, что внушает нам некоторый, пусть и весьма умеренный, оптимизм в отношении возможных сценариев российской исторической и социокультурной динамики.

Последние добавления в библиотеку:

Лев Толстой глазами современников
Декабристы: князь Волконский
"Бабий Яр"
История Советской России (учебник для вузов)
Об И.Ильфе и Е.Петрове (статьи и воспоминания)

Электронные альбомы с картинами художников (новое: Микеланджело)
Лечебная косметика Мирра

Пенобетон (бетонные термины)

Строительные работы (справочник строителя)