Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

   Из  тети Валиных окон мы  смотрели вниз,  на  наш  переулок.  Было шесть

часов. А мама с базара все не возвращалась. Мы знали, что это значит.

   Недавно убили дядю Васю.  К вечеру за ним всегда приходила его жена. Они

шли  домой  через весь  город от  Благовещенского базара,  через центр,  до

Юмовской.  В тот день она опоздала. Пивную закрыли, и дядя Вася пошел домой

один.  Его  настиг проклятый комендантский час.  Я  представила дядю  Васю:

большой,  в  черных  очках,  с  баяном  и  палкой в  руке,  растерявшийся и

беспомощный...

   "Единственный  бескорыстный  человек... так всегда с хорошими людьми", -

сокрушалась  мама.  Мы  с  мамой и женой дяди Васи искали его, у всех о нем

расспрашивали.   Но   где  его  найдешь,  к  кому  обращаться...  Это  ведь

комендантский  час... Какое-то время мы не видели на базаре жены дяди Васи.

А когда пришли ее навестить, в их комнате уже жила другая семья.

   На диване,  где раньше спал дядя Вася,  сидели две девочки. Нам сказали,

что жена дяди Васи умерла. Вот какое горе...

   А теперь было шесть часов, и не было мамы.

   С утра мы вместе продавали табак.  Потом я,  как всегда,  пошла по своим

делам.  Везде все было по-старому.  Лишь в пивной уже не было дяди Васи. На

его месте стоял другой музыкант, только играл он не на баяне, а на скрипке.

Подметки к ботинкам у него были привязаны веревкой.  Очень худой, заросший,

жалкий,  говорили про него,  что до войны он в Харькове "гремел",  а теперь

вот  сильно пьет  и  к  вечеру совсем не  может играть.  Фамилии его  я  не

запомнила.  К нему обращались:  "Род-д-ной,  ударь по душе!". Скрипку я так

близко видела и  слышала тогда впервые.  Но играл он!  Точно,  бил по душе.

Очень пронзительно... И становилось одиноко и страшно.

   Мне всегда больно слышать соло скрипки.  Я люблю хор скрипок в оркестре,

они уносят душу высоко-высоко,  хочется плакать и  любить.  А  когда играет

солист,  какой бы он ни был -  талантливый и  импозантный,  в  сюртуке и  в

крахмальном жабо,  -  чем внимательнее я вслушиваюсь в его игру,  тем яснее

вижу ботинки,  обвязанные веревкой, тем дальше уходят звуки этого нынешнего

музыканта,  -  ее  заглушают  кричащие,  выворачивающие  душу  импровизации

талантливого пьяного скрипача.

   После  войны  я  посмотрела  фильм "Петербургская ночь". В нем через всю

картину  идет спор, состязание двух музыкантов - талантливого и способного.

Актер   Добронравов   играл   талантливого   скрипача.   Я   была  поражена

необыкновенным   его   сходством  с  тем  скрипачом  из  пивной.  Такая  же

отрешенность  от  мира,  как  будто  на  свете  есть только музыка и больше

ничего...  Я  смотрела  фильм  несколько  раз.  Меня преследовала необычная

музыка  Кабалевского,  особенно  тема  "Погорельцы".  А когда в 1965 году я

снималась  в  фильме  "Рабочий  поселок"  с  Леной  Добронравовой, как же я

влюбленно   на   нее   смотрела   и  думала:  "Дорогая  Лена!  Ты  даже  не

представляешь,  что  ты  для  меня.  Ты  - дочь актера Добронравова. А он -

щемящая музыка Кабалевского, которая заставляет вспоминать того скрипача из

пивной  цыгана  Коли,  где  рыдают пьяные посетители и просят "род-д-дного"

"ударить  по  душе"... А вокруг война, бой за жизнь, за хлеб и мое взрослое

детство..."

   Сначала я невзлюбила того скрипача -  за дядю Васю.  Да ведь он здесь ни

при чем.  Он даже не знал дядю Васю,  нашего спасителя. Это хозяин пивной -

он тут же нашел замену дяде Васе. Хоть бы выждал немного...

   Папа  мне  на  всю  жизнь передал эту свою жалость к людям. По-папиному,

любовь - это жалость. У нас дома спрашивали: "Ты меня жалеешь?" Значит, "ты

меня  любишь?".  Никогда  в доме у нас не было этого проклятого равнодушия.

Папа перед людьми был распахнут, открыт. Он говорил, что обижать его - "ета

грех..."

   - Когда ты ушла с базара? - спросила тетя Валя.

   - Давно,  мамы на месте не было.  Вот я  и  прибежала домой,  чтобы быть

пораньше...

   - Ну, что же могло случиться с Лелей? Облавы не было? Ты не спрашивала?

   - Нет, не было. Точно.

   "Вторые  немцы"  придумывали  все  новые  и   новые  жестокие  расправы.

Мало-мальски подозрительных вешали  прямо  на  балконах!  Лютовали полицаи.

Особенно  те,   что  вернулись  в  город  со  "вторыми  немцами".  И  немцы

любовались,  когда полицаи расстреливали своих же.  Теперь начались облавы.

Они устраивались в самых людных местах. В основном, - на базаре.

   Определенный  участок людного места немцы потихоньку окружали кольцом. А

потом  по команде вдруг начинали сужать кольцо, оттирая людей от прилавков,

швыряя  "товар"  на  землю. Прикладами в спину все ближе и ближе сталкивали

людей  друг  к  другу. Боже мой, какая же это была паника! Душераздирающие,

протяжные  крики  -  "Мамочки!",  "Господи!", "Помоги-ите!" "Ра-ту-уйтэ!" -

перемежались   с   отрывистыми   немецкими:   "Шнель!",  "Век!",  "Шайзе!",

"Фарфлюктер!".

   А  когда кольцо было сжато так,  что люди стояли вплотную друг к  другу,

немцы разрывали кольцо с одной стороны... А с противоположной стороны этого

кольца выпускали овчарок. Все крики сливались в одно жуткое: "О-о-о!".

   И  наступала на мгновение тишина.  Как будто все одновременно переводили

дыхание.

   Проклятые  умные дрессированные животные справлялись уже сами. Они гнали

толпу  перепуганных и ничего не соображающих людей в точном направлении - к

черным закрытым машинам - "душегубкам".

   Машины набивали людьми,  и  они  отъезжали.  Тех счастливцев,  которые в

машину не поместились, отпускали. Часто случалось так, что мать в машине, а

дочь осталась на  воле!  Оставшиеся на свободе проклинали потом эту свободу

всю жизнь.

   В  эти  душегубки впускали выхлопные газы.  И  пока  машина  доезжала до

окраины города -  люди  в  ней  задыхались.  Потом их  сбрасывали в  ямы  и

засыпали землей. А зимой - в Лопань. Это и была "облава". Так она проходила

в нашем Харькове,  на Благовещенском базаре.  А на следующий день по городу

шли слухи,  что в Харькове действуют партизаны.  Облава -  это как бы месть

немцев за действия партизан.

   Со  временем харьковчане изучили технику облав,  как  свои пять пальцев.

Стоило черной машине или немцу с  овчаркой появиться на  базаре,  тут же по

рядам,  как по телефону,  передавалось сначала тихо,  а  потом все громче и

громче и,  наконец, криком: "Облава!", "Облава!". Весь базар сразу приходил

в  хаотическое движение.  Иногда мероприятие у  немцев срывалось.  Но  чаще

попадались нерасторопные деревенские тетки,  которые, ничего не соображая и

боясь расстаться с мешком, добровольно бежали к черным машинам...

   Мы с тетей Валей увидели маму.  Она шла с Рымарской вниз, к нашему дому.

Рядом с ней шла незнакомая женщина, чуть сзади - мужчина. Все трое с ног до

головы были в  белом,  как  будто вываляны в  мелу.  Все несли на  спине по

мешку.

   - Где-то грабили муку...  - сказала тетя Валя, свесившись из окна. Когда

они  были  уже  почти  у  нашего  дома,  раздалось громкое "Хенде хох!".  С

противоположной стороны улицы к  ним  шел немец с  автоматом наготове.  Все

трое  поставили мешки,  подняли руки,  повернулись и  пошли опять вверх,  к

Рымарской.

   В нашем переулке "опоздавших" никогда не расстреливали.  Машины, которые

увозили  убитых,   не   могли   проехать  по   нашему  крутому,   горбатому

Мордвиновскому. Убивали внизу - на Клочковской или наверху - на Рымарской.

   Сколько раз я видела, как ведут людей с поднятыми руками на расстрел. Но

сейчас вели мою маму!  Это было неправдоподобно,  как сон.  Вот я же на нее

смотрю, это ведь моя мама, и... не верю.

   "Хоть бы взглянула на меня, мамочка!"

   Она ни разу не посмотрела на нас.  Все трое шли с  поднятыми руками,  за

ними шел патруль, направив автоматы им в спины.

   Внизу,  у парадного, остались три мешка муки. Из окон, по обеим сторонам

улицы,  на эти мешки смотрели горящими глазами.  Но выйти на улицу никто не

решался.  Очень близко раздалась короткая автоматная очередь - одна, сейчас

будет еще две...

   Потом мы  услышали топот и  увидели бегущих к  дому  маму  и  незнакомую

женщину.  Мы  с  тетей Валей бросились им навстречу,  слетели с  четвертого

этажа и  схватили мешок муки.  На  всех этажах в  приоткрытых дверях стояли

жильцы нашего дома.

   - Леля! Что случилось?

   - Потом,  Валя, потом! Какая радость... Неслыханно, негаданно. Мучица! У

нас мучица!

   Женщина на  всю ночь осталась у  нас.  Мама предложила ей  устроиться на

диване,  но она сидела в коридоре,  обняв мешок с мукой, как подушку, и все

плакала и плакала. Громко, навзрыд... А мама... Как будто не ее вели только

что на расстрел. Она возбужденно рассказывала тете Вале, как и что было.

   На базаре в  машину забрали нескольких молодых женщин и мужчин,  довезли

их до гастронома на Сумской.  Он и сейчас там, этот гастроном, около театра

Шевченко.  Под  гастрономом,  в  подвале,  продовольственные склады.  Людей

заставили грузить мешки с мукой. Когда они нагрузили полную машину, женщины

стали  просить за  работу  немного муки.  Из  немцев были  шофер,  солдат и

небольшого чина офицер.  Они разрешили взять муку -  "шнель, шнель" - стали

показывать на часы. Мама говорила, что она на радости совершенно забыла про

комендантский час и помертвела, когда увидела патруль.

   - Валя!  Патруль около  самого парадного!  Мне  было  так  жалко муку...

Ведут,  а  я  все думаю:  ну кому же она достанется?  Доходим до театра,  а

машина еще стоит,  представляешь?  Я бросилась к шоферу, к офицеру! Ведь мы

нагрузили полную  машину!  Что  я  говорила -  не  знаю!  На  немецком,  на

русском...  Офицер переговорил с патрулем,  тот, сволочь, ни в какую. Шофер

говорит про  детей,  я  кричу:  "Кляйне киндер  кранк..."  Нас  вот  с  нею

отпустил,  а  того дядьку...  Да  не  плачьте вы!  -  сказала она женщине в

коридоре. - И мука цела, и мы живы-здоровы...

   Какая мама боевая стала. Год назад ходила на менку и так же плакала, как

эта, в коридоре. А теперь вон какая! Смеется.

   На  следующий  день  в  нашем  переулке  только  и говорили, что кому-то

досталось  столько  муки!  Соседей мама одарила мукой, чтобы они не затаили

злобы. Она стала героем дня.

   Утром целой группой -  я,  мама,  тетя Валя,  мать Зои Мартыненко и тетя

Фрося - все пошли к гастроному.

   - Вот смотрите,  здесь мы грузили, вот еще следы от машины, от муки... А

вот тут мы умоляли нас отпустить. Два часа грузили, все болит...

   - Мам!

   - Что тебе? Потом... не до тебя.

   Я  узнала  того  дядьку.  Об  этом  я  и  хотела сказать маме.  Это  был

"армянин",  который в  самом начале войны отбирал у  нее ящик с банками.  Я

тогда еще  крикнула:  "Мама!  Не  бойся!  Папа бежит!"  Как же  мама его не

узнала?

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm