Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

  Опять бои,  опять пожары, опять орудийная перестрелка, опять бомбежки...

Опять немцы отступают и  взрывают все,  что невозможно забрать с  собой.  И

опять наготове:  с мешками,  ведрами и корзинами жители города -  все,  кто

вынес голод, холод, расстрелы, казни, облавы и душегубки.

   Тетя Валя выведала, что неподалеку у немцев есть медицинский склад.

   - Леля!  Представляешь...  мы  с  тобой  приносим ящик  пенициллина!  Ты

подумай,  как его можно выгодно продать...  Леля!  Идем. Это самое выгодное

дело сейчас.

   Слово "пенициллин" только-только появилось на базаре. Раньше - "сахарин,

сахарин",  а  теперь -  "пенициллин".  Он  попадал на  базар через немецких

солдат, которые тихонько продавали его из своих походных аптечек. На базаре

говорили,  что  "пенициллин" -  "это  тебе не  стрептоцид".  Это  волшебное

средство.  Помажешь,  и  рана  прямо  на  глазах  затягивается,  выпьешь  -

туберкулез как  рукой снимает.  И  клялись покупателям,  что все это видели

собственными глазами.

   И мама с тетей Валей пошли в поход за пенициллином. Они ушли вечером. Из

окна я видела, как они скрылись в темноте по направлению к Клочковской.

   Над  городом облака дыма, гари и пыли, безостановочная орудийная пальба.

Город  дышит  огнем  и дымом, как живой. Непонятно, откуда и куда стреляют,

где  наши,  где  немцы. Нет комендантского часа, и впервые вечером на улице

люди.  Неразбериха,  друг  друга  не  слышно,  нужно  очень сильно кричать,

перекрикивать  грохот  артиллерии,  и  все  это  не  пять-десять  минут,  а

бесконечно. И если сейчас перенести себя в ту горящую лаву - то ужас берет,

когда  представишь, как две маленькие хрупкие женщины бесстрашно пошли в ад

за пенициллином.

   Они  не  возвращались очень долго.  Ждать их  было тяжело и  мучительно.

Постепенно сковывал страх.  В голове роились страшные мысли,  перед глазами

вставали страшные видения.  Вот идет мама с  поднятыми руками к виселице...

Вот меня отдают в приют для сирот,  а папа вернулся с фронта и меня ищет, а

я его жду и жду...

   Я закрываю окна,  несмотря на жару и дым.  Оттого,  что окна почти всюду

забиты фанерой,  в  комнате темно.  От  взрывов сотрясается весь  дом,  как

избушка на  курьих ножках.  Прыгают кровать с  шариками,  диван и  железная

печка с обломанной трубой.

   Я уже не могу сдержаться и плачу тихо, чтобы не слышать своего голоса, и

прошу у мамы прощения.  Она мне теперь кажется такой доброй,  такой смелой,

такой красивой, самой лучшей на свете! "Только бы она осталась жива. Только

бы  она  ко  мне  вернулась,   моя  мамочка!"  -  обращаюсь  я  к  какой-то

сверхъестественной силе.  Есть же на свете сила,  у которой можно попросить

спасения моей мамы. "Я ведь не буду больше никогда обманывать. Никогда! Ну,

честное слово!"

   Вернулись они  под утро.  Обе обгорели,  платья висели клочьями,  руки и

лица в ссадинах,  носы черные, как у кочегаров. Притащили большой ящик. Они

были такие возбужденные,  как  будто вернулись после дня рождения навеселе,

подсмеивались друг над другом.  "Хохочут себе...  а  я  тут с ума из-за них

сходила,  плакала.  Ей на это наплевать".  И  опять я постепенно наливалась

обидой на маму.

   - Леля!  Если это действительно тот пенициллин, то мы с тобой обеспечены

до конца войны. Аллес нормалес, хо-хо!

   "Ага, голубушки, вы еще даже не знаете, что и приволокли..." Я подошла к

ящику и попробовала его поднять.

   - Доця! Не лезь! А вдруг там что-нибудь взорвется?

   - А вы же несли! У вас же не взорвалось...

   - Доця!  Никогда не сравнивай себя с  нами.  Ты ребенок!  И должна знать

свое место... ясно?

   Вот  уже  и тетя Валя заговорила мамиными словами. Они еще похохотали, а

потом  папиными  инструментами  стали открывать ящик. Лично мне этот ящик с

пенициллином  ничего  хорошего  не  обещал.  Поесть  там  нечего, а что они

заработают  потом  -  так  это  же  будет  потом... Я лежала на кровати и с

интересом  наблюдала  за  мамой  и  тетей  Валей. Они сняли с ящика крышку,

убрали  сначала  одну  плотную бумагу, потом вторую - прозрачную, шуршащую.

Сколько  раз уже на этом месте происходила точно такая же сцена, и всегда у

них  трясутся  руки и слышно прерывистое дыхание, и глупые нервные реплики:

"Осторожнее", "Не так! Дай я", "Хо-хо!", "Кажется, я знаю, что здесь"...

   А  потом  они  стали  вынимать четырехугольные пачки желтого и  голубого

цвета.

   - Нет, Валь, это не то. Ты посмотри на дне, дай я...

   - Да нет ничего, Леля! Тут одна бумага...

   Мама  вынула из пачки небольшую бумажную салфетку. На ней были оттиснуты

крестики и кружочки.

   - А где же пенициллин?  -  медленно и драматично произнесла тетя Валя. А

мама как рассмеется.  Как бывало еще при папе.  Аж  жутко становится от  ее

смеха.

   - Валь,   ха-ха-ха-ха,   Валь.  Не  поняла,  ха-ха-ха-ха.  А  я  поняла,

ха-ха-ха...  Это...  Это...  Ох, прости душу грешную! Фух! Это... туалетная

бумага.  Что,  немцы пенициллин тебе  оставят,  а  бумагу повезут с  собой?

Фух...

   Кончился у  обеих этот  истерический смех,  это  неестественное веселье.

Мама затихла и  начала плакать.  Она плакала редко.  Мне было не  по  себе,

когда я видела ее слезы. Я не знала тогда, что мне делать...

   Папа плакал очень часто. Трогательно, любил, чтобы его утешали и жалели.

Он никогда не скрывал своих слез и  не стеснялся их.  Плакал открыто и  без

подготовки.  Плакал сразу и так же сразу успокаивался. Он быстро переключал

свое внимание на что-то другое.  Через десять минут и не поверишь, что этот

жизнерадостный человек только  что  горько плакал.  В  его  глазах начинали

светиться  игривые  искры,   он  шутил,   хорошея  и  расцветая,  глядя  на

"ухажерок". И готов был к встрече с "кровенными".

   Мама плакала одна,  она не  любила,  если к  ней подходили с  утешением,

становилась всегда злой  и  холодной.  Я  себя в  таких случаях чувствовала

лишней и пережидала этот момент.

   В этот раз мама плакала не стесняясь. Даже не ушла в другую комнату.

   А  тетя Валя, чтобы не заплакать вслед за мамой и чтобы себя хоть чем-то

утешить,  перебирала  эти  пачки  с салфетками, рассуждала о том, что "они,

наверное, предназначались для высшего командования, наверное, для генералов

-  ведь  простому  солдату  такую  салфетку  не  дадут..." Потом взяла себе

несколько пачек и поплелась в свою комнату с ангелами, перьями, актерами из

немого кино...

   Салфетки  по   своему  прямому  назначению  мы   не  употребили.   Я   с

удовольствием держала в руках цветные бумажки.  Тетя Валя ими очень красиво

украсила свои многочисленные полочки, положила под каждый флакончик голубую

или желтую салфетку.

   А мама долго ничего не могла придумать.  Мы пробовали и есть на них,  но

салфетки были такие нежные и  тонкие...  Когда мама на них смотрела,  у нее

всегда портилось настроение. А потом она все их отнесла тете Вале.

   Через день  после этого "пенициллинового похода" немцы навсегда покинули

Харьков.  23 августа 1943 года в наш город пришла Красная Армия. Начиналась

новая жизнь!

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm