Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

  Новое  неосознанное чувство начинало во  мне  рождаться именно тогда,  в годы войны,  когда я  пела в  госпитале.  Я  точно знала,  что  это чувство

связано со словом "любовь".  Это -  любовь. Но к чему? К кому? Номером один

для меня была любовь к папе. Для нее - самое большое место в сердце. Она не

может смешиваться ни с какой другой любовью.

   Любовь номер два - к музыке, к кино, к профессии. А какая же еще любовь?

Мои увлечения мальчиками и подружками?  Нет, это не то... Это новое чувство

начинало вытеснять постепенно все  остальные и  становиться в  один  ряд  с

любовью к папе.  А потом я уже не могла понять,  где "любовь к папе", а где

"это"? Что же это за мучительное чувство? Но почему же, когда я пою:

                       И с беспредельной гордостью

                       Ответил гармонист:

                       "С Васильевского острова,

                       С завода "Металлист"

                       С завода "Ме-е-е-таллист!" -

   я  плачу  и  ставлю  себя  на  место гармониста, и уже сама переполняюсь

беспредельной гордостью?

   Почему, когда я пою:

                 Любимый город может спать спокойно,

                 И видеть сны, и зеленеть среди весны... -

   я  хочу любимому измученному Харькову довоенных счастливых дней и готова

отдать все, чтобы защитить его, чтобы мой город зеленел среди весны?..

   Даже за лирическими строками:

                 Подарила платочек прекрасный,

                 Ты такого нигде не найдешь.

                 Эх, платочек, ты шелковый, красный,

                 Ты со мною по фронту пойдешь... -

   я вижу бой.  Убит знаменосец с красным флагом,  но флаг нужен, без флага

нельзя... и боец, весь израненный, поднимается и ведет в бой остальных! А в

руке у него, как знамя, красный шелковый подаренный платочек. Вот и "прошел

по фронту" платочек.

   Это  чувство,  эта  непонятная мучительная любовь уводила,  уносила меня

высоко-высоко. Я была под гипнозом "этого" чувства.

   Теперь я  знаю,  как  "это"  чувство называется,  я  знаю,  что  это  за

любовь...  Это -  любовь к Родине! Да, вот так просто. Просто и сложно. Так

просто и так сложно, радостно и болезненно располагается она в сердце.

   "Это" мне подарил мой папа!  Этим чувством он был пронизан насквозь.  Он

этого и  не осознавал.  Он весь состоял из этого.  Он любил землю.  В самом

прямом значении слова "земля":  не вообще вселенную, а ту землю, по которой

ходил.  Он брал ее в руки,  пересыпал и целовал ее:  "Ах ты ж, моя земелька

дорогенькая...   Тужилася,   кормилица,  тужилася...  и  якеи  мне  цветики

подарила",  -  так он разговаривал с землей,  когда под окном у нас выросли

розы необыкновенной красоты.  Все цветы: розы, сирень, ландыш, даже березку

- он  называл  одинаково:   "цветики".  "Пей  водичку,  земелька...  попей,

детка..."  Я  всегда  любила слушать,  как  он  разговаривает с  землей,  с

"цветиками", придумывая им все новые и новые ласковые слова...

   А как папа любил пение русских хоров!  После войны, когда немного пришли

в себя,  папа взял меня с собой на выступление хора имени Пятницкого.  Я не

знала,  куда мне смотреть - на сцену или на папу. Он слушал с восторгом, со

слезами.  Громко аплодировал, оглядываясь на публику, призывая ее еще более

торжественно приветствовать хор.

   -  Во,  дочурочка,  як  поють вольно! Голос летит уверх, не застреваить.

Горло  не  зажимають,  як  у  нас  ув  опири  Харькивський.  Усе влыбаются,

довольные... Эх, птичка моя, як поють!

   Как истинно добрый человек,  он  жалел людей.  О  врагах не могло быть и

речи.  Я  не помню,  чтобы его не любили.  Людям он прощал и мелкие грехи и

крупные,  мама так и не смогла переделать его ни в чем. Он мог подшучивать,

но  обидеть  человека  -  не  помню.  Шутки,  конечно,  были  своеобразные,

"личные".  Папа мог того "кровенного", который отказался выпить с "братвой"

"за честь,  за дружбу", привязать и напоить. В общем, разное было, особенно

до войны, когда "быв ще молодой". Обижал только маму: "Ну, его дело святое.

Штоб свое место знала..."

   Когда мама и папа переехали ко мне в Москву,  то вскоре, если он выходил

во  двор,  к  нему отовсюду слетались голуби,  сопровождали его  до  самого

парадного и  поджидали на балконе пока он поднимался в лифте на пятый этаж.

Они свободно и  беспрепятственно ходили по квартире.  Везде валялись перья,

крошки хлеба, зерна...

   - Мам? Когда он успел, вы же недавно здесь...

   - Что ты,  он так обрадовался, что во дворе голуби. В Харькове все ходил

на площадь Тевелева,  кормил голубей,  хотел приручить.  Всю жизнь - кошки,

собаки, голуби. Ой, что за человек...

   Когда в  восьмом классе я  учила из "Мертвых душ" "Тройку" -  что было с

папой!  "Ах,  ты ж, мамыньки родныи... Якой исключительно русской души етый

Гогаль!  Бьеть напувал..." И я ему еще и еще раз читала: "Эх, тройка! птица

тройка,  кто тебя выдумал? Знать у бойкого народа ты могла только родиться,

в  той  земле,  что  не  любит  шутить,  а  ровнем-гладнем  разметнулась на

полсвета..."  Он сидел на нашей кровати с  шариками,  весь светился,  и мне

казалось,  что он  становится высоким,  могучим,  как вся русская земля,  и

гордым, что родился и живет на этой земле. "Во его талант! Пишить просто, а

душу жметь... Эх ты, Гогаль..."

   После войны не  было  ни  одного концерта,  где  бы  артист,  пионер или

ремесленник не читал "Василия Теркина". Папа в ожидании своего выхода сидел

за  кулисами и,  положив подбородок на  баян,  сосредоточенно слушал  стихи

Твардовского.  "Пап,  ты  уж  должен  наизусть это  знать.  Все  реагируют,

смеются,  а ты сидишь такой грустный. Пап..." - "Ета великая вещь, дочурка.

Ета настыящия правда про нашего брата-фронтовика".

   Когда  папа  смотрел  военный фильм  или  фронтовую хронику,  он  сидел,

вытянувшись к  экрану,  в  напряжении все полтора часа.  На других картинах

смотрел по  сторонам,  ждал  скорее  надписи "конец  фильма",  раздражался:

"Лель,  чего они смеются,  а?  Ну,  ничегинька смешного, а? Лель!" - "Потом

расскажу - дома. Подожди ты, Марк..."

   Мама злилась,  что он  не  давал спокойно посмотреть картину,  все время

давил ее колено.  Ну и что же, что давил? Что она не привыкла, что ли? Ведь

он же ее любит...  Тогда он доволен:  "Уся семья у кучки" - и он, и мама, и

дочурка, ну и... колено.

   Но  если  это  было  "оборонное" (военное) кино  -  тут  уже  никого  не

существовало.  Он входил в  бой,  в атаку;  на его лице можно было прочесть

все:  кто кого побеждает, где враг, где горе, где победа. "А победа будить,

мы усех на лупаты положим...  Русский брат -  он терпить,  терпить, а потом

я-ак  вжарить.  Та  што  там  гаварить...  Усе  за  Родину пойдем...  да  я

первый..."

   Это  чувство живет со  мной постоянно.  Я  о  нем  не  думаю.  Оно  само

напоминает о  себе,  проявляется неожиданно в  самые трудные минуты,  когда

кажется,  вот-вот потеряешь силы,  надежду... Оно становится рядом с тобой,

вливает в тебя силу. И тогда твердо стоишь на земле.

   В  1972 году я  была с группой кинематографистов в туристической поездке

по  Италии -  Сорренто,  Капри,  Неаполь,  Рим.  Был уже конец поездки.  Мы

возвращались в Рим,  оттуда в Москву.  Ехали в большом мягком автобусе.  За

окном, по обеим сторонам трассы, рос мелкий кустарник. Было начало октября.

Трасса называлась "Солнечной",  а  день  был  пасмурный,  накрапывал дождь.

Шофер-итальянец,  чтобы нас  развлечь,  повернул к  себе  микрофон и  запел

"Санта-Лючия" -  русские,  мол,  эту-то  знают...  Он  пел и  вопросительно

поглядывал на нас в зеркало -  почему нет никакой реакции.  Он не знал, что

это кинематографисты...

   В  это время у меня был один из самых безнадежных периодов в моей жизни.

Не было интересной работы,  я цеплялась за малейшую возможность - только бы

действовать. Плохо было и в личной жизни.

   Я сидела погруженная в свои мрачные мысли.  Дождь,  серость за окном еще

больше давили на душу.  И вдруг я встала. Почему? Я и не думала вставать...

Куда идти?  Что я  буду сейчас делать?  Почему я взяла смелость обратить на

себя внимание?

   Меня  подняла  какая-то  сверхсила.  Я  опять  была  под гипнозом, как в

детстве,  тогда,  в  госпитале.  Я  подошла  к  водителю,  попросила у него

микрофон.  Я  уже  ни  на  кого не смотрела, только на скучный серый пейзаж

"Солнечной" трассы.

                       Ночь коротка,

                       Спят облака,

                       И лежит у меня на ладони

                       Незнакомая ваша рука.

                       После тревог

                       Спит городок,

                       Покидая ваш маленький город,

                       Я пройду мимо ваших ворот.

                       Хоть я с вами совсем незнаком

                       И далеко отсюда мой дом...

   Члены    делегации   кинематографистов   смотрели   на    меня    новым,

заинтересованным взглядом:  что-то  в  ней мы  просмотрели,  что-то она так

"заглохла", не снимается... Нет, нет, что-то в ней "свое" есть...

   Вася  Шукшин  смотрел  на  меня  повлажневшими  глазами.  Смотрел  прямо

вглубь...  Первый раз  за  всю  поездку мы  услышали его голос.  Он  сказал

громко:

   - Люся, спой ту, которую ты пела по телевизору... Знаешь, какую?

   - А-а? Конечно.

                       Тропинка вьется узенькая

                       Через сугробы, вдоль плетня.

                       Я прохожу, а у колодца -

                       Судачат бабы про меня.

                       Разговоры, разговоры,

                       Слово к слову тянется,

                       Разговоры стихнут скоро,

                       А любовь останется...

   Это  чувство наиболее остро  проявляется за  границей.  Твой  дом,  твоя

земля,  твоя Родина остались там...  А  ты здесь.  И  если в тебе нет этого

чувства,  нет  этой силы,  которая дает тебе опору,  то  тогда ты  -  один,

беззащитен,  раним, проваливаешься и спотыкаешься, становишься похож на дом

без фундамента...

   Фестиваль  в  Каннах - это самый представительный фестиваль в Европе. На

просмотрах   фильмов  все  в  смокингах,  в  роскошных  вечерних  туалетах.

Атмосфера приподнятая, праздничная.

   Здесь  надо  уметь  сохранять  на  лице  постоянное  гиперболизированное

внимание,  уметь  восхищаться всем  и  всеми и  проявлять бурное веселье по

каждому даже незначительному поводу.

   Это можно выдержать ну десять, ну тридцать минут. Но не с утра до ночи и

не с ночи до утра...  Что за люди!  Ну врут же друг другу в глаза.  Все это

понимают и все же очень довольны собой и друг другом.

   В общем я скоро сникла,  устала. Пойду к себе в номер, отдышусь, полежу,

наберусь сил  -  и  опять с  самой неотразимой улыбкой,  на  которую только

способна,  возвращаюсь в  бурлящую и  искрящуюся толпу!  А внутри так все и

воет,  как  "скорая помощь":  "О-о-о-о!"  А  ведь прошло только два  дня  в

Каннах. Дома знакомые и не поверят, если вот так честно признаться: "Канны!

Париж!" А она - "о-о-о-о"... Подумаешь...

   С утра на фестивале уже кипела работа. Около отеля "Карлтон" - в кафе на

улице,   напротив  моря  -   брали  интервью,   пили,  общались,  смеялись,

фотографировались;  члены  нашей  делегации перед фильмами давали интервью.

Никита Михалков был на фестивале представлен и как режиссер с внеконкурсным

фильмом "Пять вечеров",  и  как  актер,  исполнитель большой роли в  фильме

"Сибириада".  Так что он работал за двоих.  А мы с молодой актрисой Наташей

Андрейченко фотографировались перед вечерней премьерой "Сибириады".

   Фотографировала нас репортер из  журнала "Париматч" по  имени Шанс.  Она

неплохо говорила по-русски -  ее бабушка родилась в  России...  В 1969 году

Шанс была в Москве. Ей не понравилось: русские какие-то мрачные... Никто не

смеется...

   - Ну что вы, Шанс... Это вы близко не общались с нашими людьми. Ого! Еще

как веселятся и смеются.

   - Не говорите мне... Я видела. Почему тогда вы не смеетесь? Вот смотрите

- все улыбаются, а вы нет.

   Наташа  Андрейченко  испуганно  посмотрела  на   меня   и,   напрягшись,

неестественно хихикнула. А потом рассердилась на себя и нахмурилась.

   - Шанс, а над чем смеяться? - А в голове пронеслась папина фраза: "Лель!

А  чего они смеются?  Ведь ничегинька смешнога..."  -  Мы тут никого еще не

знаем. Будет повод - посмеемся...

   - Вот,  посмотрите.  Даже старушка и  та  смеется...  Шанс явно над нами

издевалась.

   У  меня внутри все "пошло".  Я  оглянулась.  В  кресле сидела старушка с

дрожащей головой,  в кружевах и камеях.  Красиво... Мутные глаза с длинными

ресницами.   Обнаженные  вставные  челюсти   говорили  о   том,   что   она

действительно улыбалась:  она тоже была здесь,  она тоже на фестивале,  она

еще жива, она в гуще событий...

   - Шанс,  когда нам будет по девяносто лет -  мы тоже будем улыбаться,  -

сказала я зло.

   Интерес к фильму "Сибириада" был большой. Народу полно.

   Да...  И  меха,  и  бриллианты,  и  "бабочки",  и  смокинги,  "звезды" и

"звездочки"... И смешанный запах лучших французских духов.

   И  как  будто  с  другой планеты,  из  другого мира,  полилась с  экрана

грустная русская песня...  И я перестала волноваться,  суетиться, улыбаться

без причины. Стала спокойной и сильной.

   На  фестивале нравы жесткие.  Не  нравится картина -  хлоп  креслом -  и

уходят.  Кто как хочет,  так и поступает.  Никого не интересует,  что автор

фильма сидит в зале.  Наша "Сибириада" идет три с половиной часа, а это для

французов  много.  Режиссер-постановщик попросил  сделать  между  первой  и

второй частями фильма перерыв на пять минут. Это необходимо: они не высидят

без перерыва.

   Этого перерыва мы боялись.  А  вдруг уйдут и  не придут?  Эти пять минут

казались вечностью.  Мы  смотрели на пустые кресла,  боялись взглянуть друг

другу в лицо. Все думали об одном и том же.

   Вернулись все! Мы облегченно вздохнули, и картина пошла "набирать".

   Уже до финала были аплодисменты,  а  перед концом картины и после они не

смолкали и превратились в "скандеж" -  как на концерте. И "браво", "браво",

"браво"...

   Мы кланялись вперед,  назад, влево, вправо. Никто не уходил, и мы стояли

и кланялись, кланялись... А потом стали обнимать и целовать друг друга...

   Эмигранты  кричали  по-русски:  "Молодцы!  Мо-лод-цы!  Людочка!  Мы  так

счастливы за вас!"

   Мы плакали от радости.  Смешались звания,  регалии,  титулы,  посты - мы

были небольшим русским островком на  прекрасной французской земле.  Она нас

приняла, она почувствовала нашу силу, на ней запахло Русью...

   Мы шли вниз по лестнице в сопровождении толпы. Все улыбались искренне, и

очень старались понять,  рассмотреть:  что же это за русские, что же это за

загадочная русская душа?  В  конкурсных картинах других стран  на  экране -

крах,  апокалипсис,  разрушение,  а  тут,  в  "Сибириаде",  у  русских  все

наоборот:  вот тебе из  тьмы-тьмущей эти люди поднимаются,  строят,  воюют,

побеждают, преодолевают, перевыполняют, горят и не сгорают.

   Подбегали фоторепортеры,  прорываясь сквозь кордон людей в  униформе.  И

вспышки, вспышки...

   Шанс приблизилась к нам,  но фотоаппарат дрожал в ее руках. Она вытирала

слезы большим шейным платком фирмы "Ив сант Ларан" -  ее  любимой фирмы,  у

которой она одевалась (это она нам утром сообщила).

   - Ну, Шанс, что же вы не смеетесь? Что же вы такая грустная?

   - Наташя, Людмиля, я так плакаля. Это так хороше... Я не зналя.

   И Наташа Андрейченко, которая только что плакала - я ее за эти слезы еще

больше полюбила,  - как "залилась" вдруг: басом, громко, заразительно... На

весь город Канны!..

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm