Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

  Так получилось,  что я  родилась,  и мама школу не закончила.  Она стала

работать вместе с  папой.  Мама помогала папе-баянисту проводить массовки и

утренники в  школах,  вечера и  праздники на заводах и фабриках.  Она стала

успешно осваивать профессию массовика.

   Потому можно сказать, что я родилась в "музыкальной" семье. А точнее - я

родилась в музыкальное время. Для меня жизнь до войны - это музыка!

   Каждый день  новые  песни,  новые мелодии.  Они  звучали по  радио и  на

улицах;  с  утра,  когда папа разучивал "новый" репертуар;  вечером,  когда

приходили гости;  у соседей на пластинках.  Песни и мелодии я схватывала на

лету. Я их чисто пела, еще не научившись говорить.

   Папа  и  мама  работали  в  Харьковском  Дворце  пионеров. Это был новый

красивый  Дворец.  Он  находился  на  площади  имени  Тевелева.  В  большом

мраморном   зале   посередине   стоял   квадратный  аквариум.  Там  плавали

необыкновенные красные пушистые рыбки.

   В  перерывах  между  массовками мы с папой бежали к аквариуму: "Дочурка!

Якеи  рыбки! Я ще таких зроду не видев. Якая прелесь... божья рыба..." Мама

всегда  портила  ему  настроение:  "Марк,  ты хоть рот закрой. Сорок лет на

пороге... Хуже Люси... хи-хи-хи". - "Леличка, ну яких сорок? Ще нема сорок,

зачем  человеку зря набавлять?" И папа, взяв меня на руки, посылал в мамину

спину:  "Во  -  яга!  Мамыньки  родныи...  Ну?  Ета  ж чистая НКВД! Ничего,

дочурочка, зато папусик в тибя самый лучий!"

   Ну,  конечно,  самый  лучший!  Самый  необыкновенный!  Я  обнимала  его,

прижимала его голову к своей. Мне было его жалко.

   Имя  свое я получила за два часа до рождения. Испуганный папа отвез маму

в  роддом,  что был на Пушкинской улице, а сам "на нервной почве" побежал в

кино.  Тогда на экранах с огромным успехом шел американский приключенческий

фильм  "Акулы  Нью-Йорка".  В  картине  было  множество  дотоле невиданных,

неправдоподобных  трюков, погонь, выстрелов... Герой фильма, красавец Алан,

совершает  чудеса  -  спускается  по  канату с самолета на крышу несущегося

поезда,  в  котором  увозят  его  похищенную возлюбленную, прелестную Люси.

После  сеанса  потрясенный  папа  примчался  в роддом и срочно передал маме

записку:  "Лель!  Детка  моя!  Если  в меня будить орел, назовем Алан. Если

девычка, хай будить Люси".

   Как только я родилась, мама облегченно вздохнула. Первой ее мыслью было:

"Слава богу,  что девочка,  а  то был бы Алан Маркович..."  У  нас во дворе

женщина после  очередного заграничного фильма  назвала своего сына  Джоном.

Мама  говорила,  что  весь двор хохотал.  Джон Иванович Рыбак!  Джон Рыбак!

Бедный мальчик.

   Но в  загсе папе сказали,  что такого имени,  Люси,  в России нет.  Есть

Людмила.  Это  старое  славянское имя.  Означает -  "людям  мила".  А  дома

называйте как хотите -  Люся,  Люси...  И  зачитали папе целый список самых

модных в то время имен: Кима, Ноябрина, Искра, Владлена, Сталина, Марклена,

Октябрина, Мюда...

   - Як ето Мюда?..

   - Международный юношеский день.

   -   Гм...  не-е,  давайте  лучий  Людмила...  "Людям  мила"...  ето  мне

подходить...  ето  значит, что усе люди будуть до ней по ласке. Давай пиши!

Хай дочурка у меня будить Людмилкую.

   Из роддома меня привезли на извозчике. Такси в Харькове в 1935 году были

еще  редкостью.  Привезли  в  нашу  маленькую комнатку в  большом  доме  по

Мордвиновскому переулку, N 17. С этой комнатой у меня связаны самые светлые

и прекрасные воспоминания в жизни.

   Комната была подвальной,  с  одним окном.  Я  видела в  окно только ноги

прохожих.  Мне  было интересно определять по  обуви и  юбкам своих соседей.

Прямо под окном стоял стол. Слева - буфет. В буфете на верхней полке в вазе

постоянно лежали конфеты. Я их получала за свои "выступления".

   А выступала я перед всеми, кто попадал к нам в дом. Папа тут же усаживал

гостя.

   - Ну куда,  куда ты бежишь?  Ну чиво? Сядь, передохни! Галава ты... Усех

дел не переделаишь. Щас тибе моя дочурка концертик устругнеть.

   И   начиналось!   Папа   ставил   стул   посередине  комнаты,  я  быстро

вскарабкивалась  на  него,  руки  назад, глаза широко открыты, улыбка самая

веселая.  Я  все делала так, как учил меня папа: "Дочурка, глаза распрастри

ширей, весело влыбайсь и дуй свое!" Начинала я со стихотворения:

                           Жук-рогач, жук-рогач -

                           Самый первый силач;

                           У него, у жука,

                           На головушке - рога!

   При этих словах полагалось приставить к вискам два указательных пальца.

   Гость вежливо улыбался: "Очень мило, очень мило", - и собирался уходить.

"Куда  ты?  Не-е,  брат,  ще  тока  начало!  Давай,  дочурчинка,  песенку з

чечеточкую!" Это означало,  что в конце песни,  какой бы она ни была,  надо

дать "кусок" чечетки.  Я хлопала себя почти одновременно по груди,  коленям

и, выбросив ногу вперед, а руки в стороны, громко выкрикивала: "Х-х-ха!!".

                    Эх, Андрюша, нам ли быть в печали,

                    Возьми гармонь, играй на все лады,

                    Так играй, чтоб горы заплясали,

                    Чтоб зашумели зеленые сады!

   Папа на баяне - "тари-дари, дари-дам!"

   И я свое - "х-х-ха!"

   После  этого  гость  обязательно  смеялся.   Больше  всех   радовался  и

подыгрывал мне папа:  "Не,  актрисую будить, точно. Ето як закон! Усе песни

на лету береть, як зверь. Ну, вокурат актриса!"

   И человек,  который к нам заходил на минуточку,  уже через четверть часа

под папиным обаянием и  натиском совершенно забывал,  куда и  зачем он шел,

почему он  оказался у  нас,  и,  конечно,  оставался...  Папа  выразительно

смотрел на маму. Мама бежала в магазин. А я продолжала свое выступление.

   ...  Домой человек уходил лишь поздно вечером, держась за стенки, хвалил

маму,  восхищался "дочуркой",  прославлял папу  -  щедрую русскую душу -  и

благодарил, благодарил. Папа был счастлив.

   Кто бы к нам ни приходил,  начиналось так:  "Ну,  девки, давай скорее на

стол,  человек у гостях.  Лялюша! Давай шевелися чуковней! Штоб усе було як

на Первое мая!"

   У нас в доме все праздники были как Первое мая. Для меня праздник Первое

мая был самым веселым.  Папа шел на демонстрации впереди колонны с  баяном,

весь в белом,  брезентовые туфли начищались мелом.  Мама,  в белой юбке,  в

белой майке и в белом берете,  дирижировала хором.  Пели все!  И я не помню

грустных людей,  грустных лиц до  войны.  Я  не  помню ни одного немолодого

лица.  Как будто до  войны все были молодыми.  Молодой папа,  молодая мама,

молодые все! И я с ними - счастливая, радостная и, как мне внушил мой папа,

"совершенно исключительная".

   В  левом углу  от  двери в  нашей комнате стояла знаменитая двухспальная

кровать  с  никелированными  спинками  и  шариками,   которые  я  постоянно

откручивала. Эта кровать служила моим родителям около тридцати лет, до 1969

года. В тот год они переехали ко мне в Москву. Кровать осталась в Харькове,

а   им  пришлось  купить  современную  тахту,   которую  папа  проклинал  и

благоговейно вспоминал ту незабываемую кровать с сеткой и периной. А может,

он тайно вздыхал по тому времени, когда был молодым, сильным...

   У  папы было очень много друзей. Особенно до войны. "Друзья" - это те, с

которыми  его связывало дело, баян, профессия. "Кровенные друзья" - это те,

с  которыми  он говорил о профессии за столом. Раз вместе поднимали рюмки -

значит,  этот  друг  становился  "кровенным", то есть кровным. Без друзей о

водке  в  доме не было и речи. Но стоило папе сесть за стол с "кровенным" -

вступал  в  силу  его  характер: как это так, чтобы кто-то оказался сильнее

его? Чтобы он кому-нибудь уступил?

   Были среди друзей и подруги.  "Ухажерки".  Те, которые ему нравились, за

которыми он ухаживал.  Одинокие женщины,  которых он утешал или словом, или

тихонько похлопывал их ниже спины,  так чтобы -  не дай бог!  - нее увидела

мама.  А я все видела и никогда своего папочку не выдавала.  Папа всю жизнь

до старости пользовался большим успехом у женщин.

   Он  был  прекрасно  сложен,   выше  среднего  роста.   Очень  сильный  и

чрезвычайно легкий в движениях.  Танцевал пластично и любое па брал с ходу.

У папы были синие глаза,  темные вьющиеся волосы и открытый, теплый взгляд.

Но самым прекрасным в нем была улыбка!  Когда он улыбался -  улыбались все!

Если представить себе то время, те моды, моего папу с лучезарной улыбкой да

еще с баяном в руках... Да ни одна женщина не могла устоять!

   Были у него и бесконечные поклонники. После работы около нашего окна его

уже поджидали несколько человек.

   Я смотрела на маму:  чем кончится? Или папа их пригласит в дом, и я буду

выступать,  или он даст им денег, и они уйдут. И тогда я не буду выступать,

а буду слушать сказку.

   А один поклонник был непьющий. Он входил, здоровался, глядя неотрывно на

папу,  садился на  диван и  клал на колени кепку.  Папа сидел напротив,  на

нашей кровати с шариками, и играл для него. Для таких "настыящих" ценителей

музыки   папа   безукоризненно   играл   "репертуар",   усвоенный   еще   в

муздраминституте:  два марша - "Привет музыкантам" и "Старые друзья", танго

"Брызги  шампанского",  польку-бабочку  и  "Турецкий  марш"  Моцарта.  Этот

поклонник все прослушивал, благодарил, прощался, все так же неотрывно глядя

на папу, и уходил.

   - Что ему от тебя надо,  Марк? Ну раз послушал, ну два... Сколько можно?

Черте что!

   - Леличка, он тибе мешаить? Хай человек слушаить... И мне тренировка...

   Среди поклонников были и  нищие.  Они знали все его маршруты и поджидали

папу на дороге.  Все знали его по имени и отчеству. Еще бы! Щедрее никто не

одаривал!  Папа останавливался,  разговаривал с ними, расспрашивал. Ему все

было интересно.

   До  войны каждое утро в нашей маленькой комнатке раздавался стук в окно.

В форточку просовывалась голова растрепанного человека. У него в горле была

резинка,  а  на  кадыке  железка с дыркой, из которой вылетал свист. Он был

калека. Звали его Андрей. Я не могла к нему привыкнуть. При виде его всегда

забивалась в угол.

   - Да  ты  не бойсь его,  дочурка.  Ета хороший человек.  Людям усем нада

памагать... Ты даешь, и тибе бог дась... Во, моя детка...

   Этот Андрей приходил к нашему окну каждый день, как на работу. Постучит,

подождет, а потом хрипит: "Марк Гаврилович! Здравия желаем..."

   - Иди, - ядовито говорила мама, - твой дружок пришел...

   - Полегчий,  полегчий, девка, на поворотах, а то быстро у меня схватишь.

- И,  широко улыбаясь,  вырвав у  мамы деньги,  направлялся к окну.  Деньги

всегда были у  мамы.  Папа их  моментально тратил или  безвозмездно отдавал

"взаймы".  Андрей мне не  нравился.  Тут я  была на маминой стороне.  Такой

нахальный, неприятный человек, а папа с ним так...

   Этот  калека  всегда сидел  на  углу  Рымарской и  нашего Мордвиновского

переулка.  Около  того  здания,  с  которым у  меня  потом будет так  много

связано...

   При  вступлении немцев  в  Харьков в  этом  здании была  сперва немецкая

ремонтная часть,  затем -  немецкий госпиталь. Когда Красная Армия в первый

раз  освободила Харьков,  в  нем  был наш красноармейский госпиталь.  Потом

немцы  вновь  взяли  Харьков.  Опять  в  этом  здании  разместился немецкий

госпиталь.  И,  наконец,  1 сентября 1943 года оно стало моей школой N 6. В

этой школе я проучилась все десять лет.

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm