Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

  В  деревню папа всем повез подарки.  Он взял и свои часы,  и свой костюм

серый двубортный,  который маме  жалко было продавать.  Но  больше всего ее

интересовало, кому он подарит черный фрак с атласными лацканами.

   - Марк, котик, хочется посмотреть, кто в деревне наденет фрак с хвостом,

хи-хи-хи...  куда он в нем пойдет? Коров пасти? Хи-хи-хи! Тебе он не нужен,

а в деревне... Хи-хи-хи.

   - Вот она, дочурка, "симановщина". Ух-х, якая порода вредная!

   Всю войну папа мечтал, как мы с ним вдвоем будем выступать: он во фраке,

а дочурка в блестящем платье.

   Поезд нас довез до Смоленска, потом ехали на другом поезде до Ярославля,

потом  на  попутном грузовике,  потом на  подводе...  и  еще  пешком десять

километров.

   Папа  то  шел  быстро,   задыхался:   "Засхлебаюсь,  аккынчательно",  то

останавливался,  преображался, становился незнакомым, жадно смотрел вокруг,

плакал...

   - Вот ету деревеньку немцы спалили.  И людей усех.  Эх,  дочурка, якая у

меня здесь была ухажерка. Феня... такая пава. Ах ты ж, мамыньки родныи...

   - Пап! А это еще до мамы было? Да?

   Он  посмотрел  на  меня  внимательно,  в  его  душе происходила борьба -

рассказать или нет?

   - Пошли дальший. Давно було, ще я хлопцем быв.

   Значит у папы есть от меня тайна...

   - Ипыть!  Моя же ты дорогенькая.  - Мы подошли к речушке. Ипуть - узкая,

заросшая, с пробивающимся сквозь грязный талый снег сухим, жалким камышом.

   - Як пойдешь удоль Ипыти,  то вокурат упрешься у  Брянский лес.  А  там,

дочурка, иде начинается лес, там и стоить Дунаевщина.

   Когда пришли в Дунаевщину,  уже смеркалось.  Здесь была одна улица -  по

обеим  сторонам  хатки-пятистенки.  Улица  упиралась в  колхозные строения:

контору, гумно, амбар. Соседние деревни, как я узнала потом, - Сморкачевка,

а  через речку Ипуть,  на  горке -  Палым.  Радио было  только в  колхозной

конторе, кино показывалось раз в месяц в Палыме.

   На улице никого -  все в домах.  Папин брат Егор писал, что немцы сожгли

их  старую хату и  теперь вот пришлось выстроить новую пятистенку на старом

месте. Папа эту хатку узнал сразу.

   Он  постоял у  крыльца,  взвалил на плечи деревянный чемодан,  незаметно

перекрестился,  что-то  прошептал и  сказал:  "Ну пошли,  што будить,  то и

будить".  Он взял меня за руку,  и мы вошли в сени.  В сенях, рядом с нами,

замычала корова.  Как же они живут совсем рядом с коровой? Мы вошли в избу.

В комнате темно.  Свет шел из кухни -  там стучали посудой. Опять промычала

корова, и дверь скрипнула. Я села у входа на лавку.

   - Ну,  здорово,  сынок, здорово, невлюддя. Думал, помру и не свидимся, -

раздался голос из  темного угла.  Тут  же  из  кухни,  распахнув полотняные

занавески,  выскочила женщина с  большим животом.  За  ней  следом  семенил

босиком, в одной короткой рубашке, мальчик лет двух. Женщина бросилась не к

нам,  а в угол,  откуда раздался этот сиплый голос,  срывающийся на высокие

ноты.

   - Батя,  батя,  успокойтеся.  Сейчас я  лампу  принясу.  Ето  Марка  ваш

приехал,  Ягор говорил,  что Марка с городскою дочкую приедить, - суетилась

женщина вокруг "бати",  словно боялась его.  А  к  нам и не повернется.  Из

темноты   снова   послышался  кашель,   кряхтение,   пересыпаемые  крепкими

словечками.  Я  увидела огонек  раскуренной трубки.  Женщина внесла большую

керосиновую лампу.  Двигалась она быстро,  несмотря на необъятный живот,  и

так же  быстро за  ней шлепал мальчик с  простертыми руками,  хватая ее  за

юбку,

   - Марка,  что ты стоишь коло порога?  Заходи у хату, садися. Сейчас Ягор

придеть. Батя! Марка!.. Батя!.. Марка...

   - Батька, прости... прости. Я ж не хотев...

   - Сынок...  Марка...  нима матки. Нима Федоры. - Он закашлялся. - Кашель

аккынчательно забив, усе кашляю... скоро помру, сынок.

   Папа плакал,  обнимал небольшого сухонького старичка с  худым лицом и  с

бородкой клином. "Бородка у моего батьки клинушком, як у Калинина". Дедушка

всхлипывал  и  кашлял.  Я  была  разочарована.  Дедушка  мне  представлялся

большим, сильным, с седой бородой, а он вот всего лишь какой...

   Я  разглядывала дом.  Русская печь,  с нее еще двое мальчиков лет пяти и

трех смотрели на меня.  - Это ведь мои двоюродные братья. А за окнами поле,

на  котором кое-где  еще  лежал  серый снег.  За  полем черной стеной стоял

густой Брянский лес.

   Когда  я  при  свете  лампы  близко увидела лицо  женщины,  меня  словно

пригвоздили к  месту.  Никогда я  не видела более красивого и  совершенного

лица.  Вот это да!  Настоящая красавица. Не в кино, не в городе, а в глухой

деревне,  жена папиного брата Егора, мать троих (а скоро и четвертый будет)

детей.  У нее было все совершенно необыкновенным: и кожа молочно-розовая, и

длинная белая  коса,  и  носик с  чуткими ноздрями,  и  широко поставленные

зеленые глаза,  и тонкие брови,  и чуть припухшие веки -  все. Ух, она меня

сразила наповал.

   Меня дедушка не обнял и  не поцеловал,  только смотрел колючими глазами.

"Больно она в тебя,  сынок,  тоща.  Надо подкормить ету худорбу.  Што ето -

одни дрябы..."

   Я  ела  с  аппетитом картошку с  мясом,  запивала парным молоком.  Потом

красивая женщина повела меня в  туалет -  просто за  дом в  огород.  Светит

луна, звезды, отовсюду все видно. Я с мукой на лице сказала, что стесняюсь,

что тут все видно.

   -  А  на  что  смотреть?  Что  ты  свои бельмы вылупила? Давай, шевелися

чуковней,  -  зло  сказала  красивая женщина. Я решила обращаться к ней как

можно реже.

   Меня  положили спать  на  большую кровать.  Матрац и  подушка из  соломы

кололи лицо и бока. Вся семья спала на печке, полатях, а кровать стояла для

красоты.  Иногда на ней спали гости.  Я  лежала и  слушала,  о чем говорили

дедушка и  папа.  Дедушка высказывал свои обиды -  что папа уже и  про бога

забыл и молитвы небось не вспоминает, и что "ихнюю фамилию Гурченков зменил

на Гурченко. А деж делася "в" на конце, спрашую?.."

   Папа робко, как мальчик, объяснял, что молитвы в городе никто не читает,

но он их не забыл.  Он действительно их не забыл. Иногда перед обедом папа,

подражая деревенскому попу,  нараспев читал:  "Оче всех,  на  тя,  господи,

уповаем.  Ты даешь нам пищу заблаговременно, отвергающего щедрую руку твою,

исполняющего всякое животное благоволе-е-ни-е..."  Мы с  мамой смеялись,  а

папа пережидал:  мол,  "вы, девки, смейтесь себе, а я свой долг исполнил, а

может, и есть якая-то сила"...

   - А  насчет фамилии -  так это у  конце двадцатых годов получав я  новый

паспорт у шахти.  "Як фамилия?" -  спрашують.  "Гурченков",  - отвечаю. Ну,

наверна,  "в" и не вслышали.  Увидев,  что фамилия без "в" вже дома,  хотев

сходить у контору,  а потом подумав:  живу на Украини -  што Гурченков, што

Гурченко - один черт.

   Пришел дядя Егор - маленький, некрасивый, прыщавый мужичонка-плюгавка...

Ну почему так бывает в жизни?  Ну как же его можно любить? А жена-красавица

все смотрит на него, носится вокруг, "як квочка".

   Дедушка тихо говорил о войне,  об оккупации,  о партизанах,  о том,  как погиб папин брат Михаил. Эту историю я знала от папы. Дядя Миша был связным

партизанского отряда,  а в деревне,  для немцев, был старостой. Перед самым

отступлением немцев дядю Мишу кто-то выдал.  Немцы повесили его на глазах у

всей деревни. Впереди поставили мать, отца и Егора. "Сожгли хату. Мать твоя

Федора Ивановна,  через три  дня померла,  хай земля ей  будить пухом.  Усе

терпела. И бив я ее здорово, и обижав - усе терпела, а етага не снесла. Вот

тут,  на етум поли,  вокурат шагах у десяти от хаты и повесили Мишку.  Вот,

сынок".

   Они  выпили.  Дедушка все время пыхтел трубкой и кашлял. Папа бил себя в

грудь, клялся найти предателя, говорил, что обыщет и Палым и Сморкачевку, а

"его" зарежет и добровольно сядет в ДОПР, но за Мишку отомстит.

   Потом говорили по  какую-то Феклу -  ей дедушка с  Егором тоже выстроили

новую пятистенку.  А Володька уже в армии. Он красивый, здоровый, служит во

флоте.  Папа опять плакал, говорил, что ему всех жалко, что все так в жизни

получилось...

   И еще дедушка жаловался на большие налоги. Говорил, что плохой урожай. И

даже в Ипуте рыба перевелась, а раньше сколько ее ловили.

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm