Аплодисменты

Людмила Марковна Гурченко 

   Когда я проснулась на следующее утро, папы уже не было. Я попила молока,

вышла на крыльцо и  встретилась со своим дедушкой Гаврилой Семеновичем.  Он

курил трубку и смотрел на поле, где стаями летали и громко каркали огромные

серые вороны.  Жена Егора копала землю, дети бегали вокруг нее. О "туалете"

не могло быть и речи.  На мой вопрос,  где папа, дедушка, не глядя на меня,

ответил: "А кто его знает". Та-ак, приехали к "родичам"...

   Уже вся деревня знала,  что приехал "Марка з городскою дочкую".  Женщины

приходили посмотреть на меня.  Зайдут к  жене Егора,  якобы по делу,  "хочу

Марка попросить -  хай мне кукушку починить" (часы с  кукушкой),  говорят с

ней, а сами откровенно меня рассматривают.

   Под  вечер  шумно  появился  папа:  сильно  навеселе,  с  целой  группой

"кровенных".  В  центре  внимания,  счастливый и,  как  говорят,  "стоя  на

хвосте".

   Не  было мамы, и папа летел по волнам на всех парусах! Разливали самогон

"за  честь,  за  дружбу",  пели частушки - и папа ярче всех! Он был в своей

родной  стихии.  Правду он говорил, что городская жизнь не для него. Он был

такой счастливый, каким я не видела его в городе никогда. Здесь, в деревне,

папа  был  первым человеком, и говорил грамотно, и повидал мир больше всех.

"Я,  братва,  родився,  можна  сказать,  на  грани двух веков... Та што там

гаварить! Пешком, щитай, прошел три государства - и Россию, и Польшу, и усю

Германию.  Да-а,  братва,  Германия  тибе  не Россия. Усе дома под черепицу

узяты,  усе  аднаго  роста,  улицы длинные, ровные, як стрела, чистота... У

хозяйстви усе есть: и свинни, и гуси, и лошыди... ув одном бароньским замку

в  озери  лебеди  плавають  - белые, черные. Во красота! А бабы не то, наши

лучий.  Усе  носатые,  рыжие,  но  аккуратные  -  што  да, то да. Идеть - и

платтика  на ней сидить, и белле шалковое с бархамотками и кружевом. Што ты

смотришь?  Ты  што?  Я??  Да божа меня упаси! Штоб я, благородный человек?!

Не-е...  Да  вот  тибе крест святой! Э, галава ты, вот послушай, што я тибе

гаварю:  идеть немка, а ветер ей платтика подымить - ну я и увидев. Ты што?

Я  -  не-е".  -  И тут же подмаргивал. Все громко смеялись: "Ну, Марка, ну,

мужик, вот ето наш, смоленский..."

   - А на мою дочурку Людмилку не смотрите,  што она сухарек,  ета соплюшка

ще вам такой концертик устругнеть! Усе чисто вмеить, она в меня: и поеть, и

играить, и чечеточку и акробатику. Усе!

   Дружки  поглядывали на  меня,  как  будто  в  чем-то  передо  мной  были

виноваты, - с жалостью, кисло усмехаясь. И опять с ожиданием - на папу.

   В  какой  раз  я  уже  слышала  знаменитый  папин  рассказ,  как  маршал

Рокоссовский ему лично баян подарил.

   - Ну,  братва,  выступали мы перед самим Рокоссовським!  Он з  маленькую

дочкую в первом ряду сидить. Усе выступають - ничего, а як до мене дошло...

щас усе по порядку... Да-а, у начале концерта я аккомпанирую своему солисту

Чернухе -  ну голос!  Як у попа - агромадина голос! Самогон только, зараза,

хлещить здорово. Ну, словум, номер проходил хорошо. А во втором отделении я

вже один, як солист, играю на маленьких гармоньках. Я ще выступлю тут у вас

с  дочкую,  вы  ще  увидите,  да!  Усе гармоньки до  единой сделав во етими

руками.  Ты што? Да я усе чисто вмею - я и столяр, я и плотник, я и буровых

дел мастер -  усе,  што хош -  и часы починю,  и печку...  Да-а, ну вот. Як

дошло дело до  самой маленькой гармоньки -  увесь зал ходором.  Успех самый

больший!  Ну а у конце Рокоссовський лично мне у руки вручив быян.  Во етый

самый...  щас выну з футляру.  Во! - "У-у-у", - загудели за столом. Это был

баян итальянских мастеров "Фрателли Грозио".  -  Вот так,  братва.  - Все с

любопытством рассматривали переливающийся инструмент.

   Эту  историю  папа  рассказывал  до  семидесяти  пяти  лет,  каждый  раз

импровизировал  с  неожиданными  деталями. Мы с мамой иногда выскакивали на

кухню,  чтобы  он  не  слышал,  как  мы  смеемся.  То баян вручал ему лично

Рокоссовский,  то из всей бригады выделили его одного, и замполит "при усем

народе"  передал  "от  самого  Рокоссовськаго"  личную  благодарность,  а в

подарок  -  баян.  Дочка  маршала то фигурировала в рассказе и просила папу

подарить  ей маленькую гармошку, то он вообще о ней не вспоминал. А однажды

получилось,  что  папа  выступал  перед Рокоссовским, а баян ему вручил сам

Жуков.  Когда гости ушли, мама заметила, что "Жуков и Рокоссовский воевали,

вообще-то, Марк, котик, на разных фронтах".

   - А я што сказав, Жукув? Да, перегнув, Лялюша, а никто и не заметив.

   В действительности же дело было так. Папа выступал в военно-прифронтовой

концертной бригаде.  В день они давали по три-четыре концерта. В грузовик с

актерским реквизитом попал снаряд.  Там  находился и  папин баян -  тот,  с

которым он ушел на фронт,  довоенный. Уцелел только кожаный мягкий футляр с

маленькими гармошками, которые папа всегда держал при себе. Стало известно,

что артисты пострадали.  А  концерты на  передовой нужны были,  как воздух.

Командование фронта  распорядилось достать артистам все,  чтобы  они  могли

продолжать работу.  И  однажды  папе  вручили  черный  "Фрателли Грозио"  и

грамоту за  отличное служение Родине  и  честное отношение к  своему долгу.

Другой же баян -  белый, без камней - "Скандалли" вручили второму баянисту,

дяде  Сене,  которого  папа  окрестил  Удавом.  А  перед  Рокоссовским папа

действительно выступал и имел грамоту,  подписанную маршалом лично.  И если

бы папа вокруг этого события не придумал истории - это был бы не он.

   Еще пили "за Рокоссовськага",  "за Жукува -  ета настыящие солдаты... За

Мишку, погибшего брата..."

   А потом настроение за столом резко изменилось.  Папа схватил нож,  и все

побежали в Сморкачевку,  где якобы жил человек, который предал дядю Мишу...

Папа с  ножом в  руке кричал:  "За мной,  братва!  За Мишку его -  в триста

богов, в кровину! - разрежу на куски и сам в ДОПР сяду!"

   Сколько раз я слышала раньше про ДОПР, но в этот раз было страшно.

   На  столе остались следы буйного застолья.  Егорова жена  убирала и  зло

бубнила что-то про моего папу.  Дедушка курил свою трубку и молчал. Я легла

спать. Папы не было всю ночь.

   Утром  пришла большая некрасивая женщина.  Она  смотрела на  меня  очень

внимательно,  сказала,  что видела меня,  когда я только родилась, а теперь

уже вот какая я  большая и  очень похожа на  папку,  а  на  мамку совсем не

похожа.

   Эта женщина,  Фекла,  пригласила меня к себе в дом.  Она жила в соседней хате.  Наверное,  это  ей  выстроил Егор с  дедушкой новую пятистенку.  Она

почему-то называла дедушку батей.  И дедушка, со всеми такой колючий, был к

ней  как-то  особенно ласков.  Наверное она  тоже наша родственница...  Так

почему бы мне к ней не зайти?  Дедушка молчит. Егорова жена злится, дети ее

меня сторонятся. А Фекла такая добрая, внимательная.

   Дома у нее было чисто,  уютно.  Кругом занавески, вышитые полотенца, все

отделано  деревенскими  самодельными кружевами.  На  полу  много  маленьких

ковриков -  круглых, четырехугольных, треугольных - очень красиво. Я такого

больше ни у  кого не встречала.  Угощала меня Фекла оладышками из крахмала,

молоком и все смотрела на меня и смотрела, аж неловко становилось.

   - Скоро у Красульки тяленочек будить... Не вчерась, так сягодня... А иде

твой папка?

   - Та пошел еще вчера в  Сморкачевку кого-то резать за дядю Мишу и до сих

пор нет...

   - Ай-ай-ай!  Чаво ж ты молчала?  Штоб табе пряпадки забили! Марка! Он же

бешаный, ай-ай-ай! - И пулей выскочила из хаты.

   Я осталась одна.  Доела,  все очень вкусно. И что-то захотелось домой, к

маме!  Я  никогда не  скучала без мамы,  если со мной был папа.  Захотелось

плакать. Но папе не до меня, и впервые мне не хватает мамы.

   Вечерело.  Я сидела в доме дедушки у окна, смотрела на поле, на Брянский

лес  и  ждала папу.  Дядя  Егор  ушел по  колхозным делам,  дедушка курил и

кашлял... слышно было, как в сенях корова хрумкала сеном.

   И вдруг дедушка вскочил,  сделал крюк по хате и появился,  согнувшись, с

ружьем... тихо приоткрыл окно и выстрелил.

   - Хотел накрыть,  вот и не ушла... язви ее в душу... - И побежал из хаты

в поле.  Так легко побежал, как молодой. Вот и папа мой так же легко бежит,

точно как дедушка.

   На столе лежала облезлая рыжая лиса,  а рядом мертвая курица. Лиса давно

воровала в деревне кур, цыплят. Дедушка ее все-таки выследил и теперь опять

спокойно, как ни в чем не бывало, пыхтел своей трубкой.

   К  ночи  появился папа.  Совершенно трезвый,  с  синяком под  глазом,  с

оборванным рукавом  и  очень  бледный.  Рядом  с  ним  была  Фекла  и  один

"кровенный" друг.  Фекла  рассказывала дедушке,  что  еле  отвела  папу  от

греха... кто-то уже предупредил того человека, и его не оказалось дома.

   - Ну,  а  Марка гаварить:  "Я его дождуся,  а  не придеть,  хату спалю".

Насилу, батя, усе вместе сладили з ним... вы ж, батя, Марку знаете.

   - Умная ты баба,  Пекла.  -  И  дедушка и  папа Феклу называли почему-то

Пеклой. Потом она виновато посмотрела на меня и поспешно ушла.

   Я опять засыпала...  и опять сквозь сон слышала папины угрозы, но уже не

такие страшные,  как днем.  Да  дядя Егор еще сказал,  что это не доказано.

Только так думают, что "он" выдал Мишку, а кто это знает наверняка?

   - Ну  ладно,  хай  живеть,  -  сказал наконец папа.  -  Бог,  он  шельму

метить... Не я, так другие доберутся, жисть есть жисть... Ну, дочурочка вже

спить, пойду-ка я Андреевне карася загоню...

   Странные они все-таки,  эти деревенские,  и папа тоже. Сами же говорили,

что в Ипуте рыба перевелась, а тут караси... И кто такая эта Андреевна?

В главных ролях — Людмила Гурченко, Олег Басилашвили. Иносказательно: о том, что предназначено только для двоих.
bibliotekar.ru/encSlov/3/142.htm

Книга известного историка кино профессора ВГИКа Николая Алексеевича Лебедева рассказывает о возникновении и развитии кинематографа в СССР...
www.bibliotekar.ru/kino/index.htm